XVII. Барки идут (Окончание)

1

Работает Аким на барке и радеет так же, как и в первые дни речного хода. Но после Елатьмы к нему ото всех особое отношение. Кое-кто из работных его даже по имени-отчеству, как дворянина, называет: Акимий-де Егорович. Что до самого Акима, то ради справедливости следует сказать, что он не вознесся, держится, как и прежде, но и достоинство свое соблюдает. Ходить по палубе стал несколько медлительно, враскачку, как морской волк, и голос у него погрубел. Иногда строгости для, бывает, и прикрикнет на кого-нибудь, кто помоложе: эй, вы там, не галдеть! И его слушаются, чуя в нем силу: дюжего мужика из трюма, как кошку, выдернул!..

Шли по Оке, минули Дмитриевы Горы. Начались великие Муромские леса — скоро древний Муром. Когда барка проходила под отвесной кручей, на высоте которой густой толпой стояли, шумя макушками, прямые сосны, а рядом с ними ветвистые, развесистые дубы, Аким вглядывался в лесную гущину и чувствовал невольную жуть. О Соловье-разбойнике тотчас пришли мысли, да о бабе-яге, да об Илье Муромце — обо всем, что он знал с детских лет.

Охота Акиму поговорить о Муромском лесе, и он обращается к водоливу, стоящему за рулем.

— Дядя Зиновий, скажи, почто Соловья-разбойника так звали? Ведь соловей — птичка малая...

— Э-э, браток, право, какой ты недогадливый! — упрекает дядя Зиновий Акима, неотрывно следя за рекой. — За свист его Соловьем-разбойником звали. Я же тебе сказывал: вполсвиста свистнет — лес повалится. В полный свист — конь богатырский припадет на колени. А еще он, я от стариков слыхивал, распевать по-соловьему умел. Рассвистится — чистый соловушка. Люди обманутся, пойдут той дорогой, а Соловей-разбойник схватит да и ограбит аль убьет...

— Дядя Зиновий, а нынче разбойников много водится?

— А то как же! — отвечал водолив. — Ты ныне от них сам пострадал в Тамбове, едва отлежался. А Степша с Алехой! Забыл?

— Какие они разбойники! — презрительным голосом ответил Аким. — Дураки, вот кто они, а не разбойники.

— Сейчас, сынок, разбойников еще больше, чем в ранешные годы, — не слушая Акима, рассуждает дядя Зиновий. — В былое время разбойник на дубу сидел али по Волге разъезжал на Струге. Его издали, разбойника, видно. И оборониться от него можно, и убежать, ежли есть прыть. А сейчас все не так. Заместо дупла али лодки нынешний разбойник за дубовый стол воссел. Зачем ему кистень али кинжал? Он гусиным пером вооружился. Такое на человека накатает, что хоть живьем в могилу. Ну, тогда человек и откупается... Нынешний разбойник в быстрой карете ездит, у властных людей в чести. Грабит, взятку берет, а под него попробуй подкопайся. Как до Питера доберемся, вот уж где насмотришься, мил друг, на разбойников. Кишмя кишат. Каждый так и норовит обжулить. Дворцы увидишь, в них господа проживают, все то на ворованное поставлено. И вина пьют, в шелка наряжаются, золотом украшаются, едой сладкой обжираются — все-все на ворованное.

— Ужель, дядя Зиновий, все великатные господа — разбойники?

— Все не все, а многие, — говорит водолив. — Иной, может, и не ворует, и в церковь ходит, с виду все, как и полагается, а вглядишься в него — разбойник. Возьми того ж твово доброго знакомца губернатора Державина. Слышно, училище для народа открыл, театр завел, тюрьму новую соорудил, где теплей и суше, с такими, как ты, он запросто разговаривает. А доведись мне аль тебе сказать ему в лицо сугубую правду: зачем, мол, на каждом шагу, великатный начальник, пропойный трактир поставил? Зачем, мол, мужика спаиваешь, не мытьем так катаньем отбираешь у него последнее? Он живенько тебя за эту сугубую правду в кандалы закует. Он, начальный человек, тайную винокурню хотел накрыть, — думаешь, он о тебе, холопе, радел, чтоб ты не спивался от сивухи? Как бы не так! Он о государских доходах смышлял, чтоб не уменьшились. Народ хоть ведрами пей, хоть впропасть залейся, властный человек только возрадуется. Оттого-то он и есть разбойник, значит, губитель душ людских!..

Впитывать бы Акиму речи бывалого человека, думать бы про себя, сравнивать и сопоставлять, пользу бы для себя извлечь. Но Акимушка — еще несмысль и дурак, в одно ухо ему мудрость влетит, в другое вылетит, не застрянув. Весь мир для него в розовое еще окрашен. В одночасье он задумается о сплошных трактирах, уставленных повсюду с соизволения властных людей, о поголовных пьяницах в деревне Блудовой и, наверное, повсюду, а в уме уже ответное глупое зарождается: «А разве царица в том виновна? Она ведь тебя, пьяницу, насильно за уши в трактир не тянет, ты сам, своей волей туда стремишься. Пусть трактир стоит на дороге, пусть, а ты его за сто верст стороной обойди!» И как только придут ему, глупому, такие оправдательные мысли о трактирах, так и легко ему на душе сделается, будто он вдругоредь живой воды из нутра Лысой горы испил. Воистину: не в коня овес. Так уж устроен ум у Акимушки. Да и не только у него одного. Для таких Акимушек все хорошо на белом свете. Солнышко светит. Птички свистят. Заря разгорается ласковая. В омуте рыбка играет, плещется — красотища! — так бы и радовался всему, что дарует жизнь! На небесах — боженька. На троне — солнышко, от его горячих лучей всем тепло. Хорошо жить, благолепно! И верноподданным хорошо, и самой Матери Отечества, восседающей на троне, покойно. Как хошь управляйся с Акимушками изнутри — ниоткуда никто не пикнет! А на внешнего врага ополчишься — Акимушки не подведут.

На Оке посвежел воздух. Заметно удлинились ночи. Вода в реке с каждым днем становилась все холоднее. Муромские леса остались позади. Взгляду открылась равнина ровная, без холмов и бугров, небо открылось привольное, неохватной ширины и глыби. Отсюда близка великая Москва, великий Нижний Новгород. Барка с хлебом шла серединой русской земли. Здесь было где разгуляться в чистом поле и богатырям один на один, и войску супротив вражеской рати. Здесь в сражениях не раз решалась судьба России. Многие со стороны сюда приходили, но обратно к себе не вернулись...

Благополучно завершится дальняя судовая одиссея Акимушки от Вышенской пристани до Царственного C.-Петербурга. В пути не сладко ему придется, но все одолеет Акимушка. Исполнится для него и желаемое: доступится он, благодаря найденной паутинке, до ея императорского величества, которая изволит к тому времени возвратиться из великого исторического шествия на юг. Найдет царица минуту из своего жесткого расписания, чтобы подумать о юном верноподданном и определить его в лейб-гвардии Преображенский полк, где начинал свою службу Державин. И для Акима Босого начнется новая жизнь. Как и Державин в молодые годы, будет Аким стоять на часах, охранять Зимний Дворец, начальные люди станут наряжать рядового Акима в ямские подставы — обеспечивать курьерскую езду царицы и ее ближних людей. И на плац-парадах он будет маршировать, и, одетый в белые рейтузы, стоять на царицыных смотрах, показывая свою мужскую стать, выправку, знание артикула и отменную рослость. И выпадет Акиму Босому жребий сопровождать в личной охране светлейшего князя Потемкина на юг, где отчаянный гвардии рядовой пожелает испытать свою судьбу и в числе смелых охотников в составе боевой колонны пойдет на штурм Измаила. Его не убьют, напротив, за храбрость он будет произведен в офицеры...

Так описывает в оде «На взятие Измаила» подвиг Акимушки Державин:

Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!
Идут. — Искусство зрит заслугу
И, сколь их дух был тут велик,
Вещает слух земному кругу;
Но мне их раздается крик;
По лестницам на град, на стогны,
Как шумны волны через волны,
Они возносятся челом;
Как угль, их взоры раскаленны,
Как львы на тигров устремленны,
Бегут, стеснясь, на огнь, на гром.
О! Что за зрелище предстало?
О пагубный, о страшный час!
Злодейство что ни вымышляло,
Поверглось, россы, все на вас!
Зрю камни, ядра, вар и бревны, —
Но чем герои устрашенны?
Чем может отражен быть росс?
Тот лезет по бревну на стену;
А тот летит с стены в геенну, —
Всяк Курций, Деций, Буароз!

Многое предстоит испытать Акиму, однако, где бы он ни был, что бы с ним ни происходило, он всегда будет помнить Лысую гору, живой источник, исцеливший его, речку Челновую, деревню Блудову — все то, где прошла его первоначальная жизнь. Он всегда будет помнить свой первый речной ход по Выше, да по Оке, да по Волге, да по Тверце-реке, вышневолоцкими каналами, по Волхову и Неве до Петербурга. Задумается ли он, бывало, стоя на часах с ружьем в руках, закроет ли перед сном глаза, лежа среди своих товарищей-солдат на нарах, — плывет, плывет перед его глазами Волга, качается под ногами палуба, идут в легких лыковых лапотках бурлаки, тяжело волоча за собой бечеву, на которой барка, во главе со своим богатырем Афиногеном. И вдруг послышится раздольная грустная, всегда волновавшая его песня...

Эту песню расслышит на Волге веком спустя другой великий поэт России; а Державин скажет свое:

Всяк помнит должность, честь и веру,
Всяк душу и живот кладет.
О россы! нет вам, нет примеру,
И смерть сама вам лавр дает.
Там в грудь, в сердца лежат пронзенны,
Без сил, без чувств, полмертвы, бледны;
Но мнят еще стерть вражий рог;
Иной движеньем ободряет,
А тот с победой восклицает:
«Екатерина! — с нами бог!»
Какая в войсках храбрость рьяна!
Какой великий дух в вождях!