XI. Ниловы

I

Андрей Михайлович Нилов, владелец двух тысяч душ, бригадир, покойно и деловито проживал в своем селе Рянза. Добродушный малый, с широченной, от уха до уха, улыбкой, смахивающий на топтыгина, он встретил Гавриила Романовича с распростертыми объятиями. Державин, однако, обошелся с ним сухо и, сказав, что браниться приехал, попросил провести себя в библиотеку.

— Зачем, друг мой, в библиотеку? — ничуть не смущаясь странною холодностью друга, весело так отвечал Нилов, по-медвежьи, вперевалку на толстых ногах поспешая за Державиным. — Зачем, скажи, на милость, в библиотеку? Давай лучше заявимся к моей Елизавете Корнильевне, вот уж будет рада! Мы с ней сегодня о вас с Екатериной Яковлевной поминали, да видно, не зря: сам губернаторушка к нам припожаловал, а мы и рады... Эй, куда летишь, как угорелый, мне за тобой, кощей, не угнаться! Остановись, дай посмотреть, каков ты стал, чай, больше месяца как не видались...

Державин, нимало не обращая внимания на крики Нилова, легко взбирался по ступеням внутренней лесенки на второй этаж дома, туда, где размещалась богатая библиотека.

Вбежав в полутемную залу, окна которой были закрыты от света и пыли тяжелыми темными гардинами, где за стеклом в дешевых шкапах стояли на полках книги, Гавриил Романович со стуком растворил дверцу первопопавшегося шкапа, выхватил с полки какой-то том и, приблизясь к окошцу, стал листать страницы.

— А у тебя, Андрей, они не деревянные?

— Что-что? — удивился Нилов. — Деревянные! С ума сошел!

— Все может быть, я теперь своим глазам не верю.

— Ладно, Гаврила Романыч, пошутил — будет. Давай обниматься. Говорю: рад видеть! — а он не хочет слушать...

Державин дал себя обнять и облобызать и устало плюхнулся в мягкое кресло. Нилов раздвинул на двух окнах гардины — сделалось светло.

— Ну, рассказывай, Гаврила Романыч, как дела? — Нилов опустился в кресло напротив. — Как живете, можете в славном Тамбов-граде? Здорова ли Катенька? Давно я не целовал ее восхитительных ручек...

— Ты мне зубы не заговаривай! — не переставал серчать Державин. — Про ручки! Скажи, по какому праву ты отправил для шествия ея величества водовозных кляч и гнилые сбруи?

Другой на месте бригадира Нилова (чин между полковником и генералом), услышав подобное, надулся бы, изволил бы осерчать, наговорил бы грубостей. Но не таков был толстогубый медведь Нилов.

— Вот оно что рассердило губернатора! — в восторге вскричал он. — Гнилые сбруи! Милый мой Гаврила Романыч, а куда мне их девать! Скопилось гнилье — выслал. Будь на ее месте кто другой, я, может, рысаков в золотой сбруе не пожалел бы, а для нее даже из лыка и то жалко. Не обессудь! Для тебя она Фелица, а для меня — волчица. Я тебя люблю, Гаврила, а ее нет. К черту, к черту! Не хочу, чтоб между нами стала баба, пусть даже сама царица. Пойдем, друг мой, в буфет, у меня для тебя такое приготовлено. Ну, вставай!

Но Державину, как худому коню, шлея под хвост угодила — мешкал и не вставал с кресла.

— Ну, ладно, посиди, отдохни, — перестав тянуть друга за руки, уступил Нилов. — Вижу, укачало в дороге, лица на тебе нету. Так и сказал бы, что устал, отдохнуть хочешь. Я бы тебя в лучшие покои, поспал бы ты, дремучка, с дороги-то, а там и за стол бы да за беседу. Пошли, уложу на отдых в кабинете. А здесь не место. Не пойму, зачем тебе понадобилось в библиотеку. О каких таких деревянных книгах заговорил...

— Я У Загряжского был...

— Вон оно что! — засмеялся, всплеснув короткими ручками, Нилов. — Он был в Куровщине, он изволил читать деревянного Вольтера. Теперь мне все ясно. Его там дубом встрели, оттого и злой, на друге вымещает. Стоило ли тебе было заезжать в Загрязщину, ее всяк за сто верст стремится стороной объехать.

— Ни одного коня Куровщина не поставила...

— Да плюнь ты, Ганя, на шествие! — утешал Нилов. — Там и без особы твоей милости обойдутся. Со всей России табуны сгонят, каких хошь, таких и выбирай. А до тебя у нея нужды нету, Ганя! Она в жеребцах получше, чем ты, нуждается. Пошли в буфет!.. Да улыбнись ты, мурза!..

— Черт ты этакий! — грубо-ласково выговорил Державин. — Ты лед своей болтовней, Андрей, растопишь, не то что человеческое сердце. Ладно, не сержусь, не буду. — Встал и раскрыл дружеские объятия. — У-у, толстяк, медведь, брюхо какое нарастил, отсиживаясь в деревне!

— А ты, Ганя, высох в щепку, — отшучивался Нилов, вторично тиская друга. — Запалился от бега, как загнанный рысак, верный царицын слуга. Посмотрим, как она, милостивая, со временем отблагодарит тебя за твое радение...

2

Синело за окнами, надвигался вечер. В отведенном покое Державин привел себя с дороги в порядок, облачился в новый наместнический мундир, седую лысеющую голову прикрыл выхлопанным и вновь посыпанным ароматной мукой париком. Через слугу подал знак хозяину, что готов, и Нилов повел его представить жене Елизавете Корнильевне, коей по причине мигрени сегодня нездоровилось и она не выходила из спальни.

Так что же это были за люди, Ниловы, что связывало их с семьей Гавриила Романовича?

И Елизавета Корнильевна, и Андрей Михайлович Ниловы были люди, без усмешки, просвещенные и в своем роде передовые. И хозяйство у них было образцовое, и крепостные их жили сносно; рянзенский чернозем давал обильные урожаи, особенно ржи и овса, так что при деньгах и хлебе были владельцы земель и крепостных душ. Довелось бывать Ниловым за границами. Считалось, как тому и должно было быть, что Андрей Михайлович больше разбирался в хозяйстве, а Елизавета Корнильевна первенствовала в делах ученых и просвещенческих. Ее усилиями и стараниями был заведен в Рянзе домашний театр, хор и роговая музыка. И переводы с французского, считалось, она одна осуществляла. Так же считали и сами супруги: у него дела по хозяйству, у нее — искусство и литература. Но ежели поглубже вникнуть, то можно без особых усилий заметить, что ни одно мало-мальски заметное начинание не обходилось без Андрея Михайловича. Не получается с росписью нот для роговой музыки — Нилов сидит ночью и корпит над нотными листами. Нилов слушает сыгровку и дает указания капельмейстеру. А когда все готово и роговой оркестр гремит и радует сердце слушателей, Андрей Михайлович восхищается и хвастает перед всеми, какой у его жены Елизаветы Корнильевны тонкий слух, какой у нее талант в инструментовке.

И по устройству театра и театральных пиес, помогая жене, Андрей Михайлович умеет как-то в своих усилиях и советах быть незаметным, держаться на второй роли, выдвигая вперед жену. На генеральном просмотре он, бывает, даже прослезится и, выражая жене свой восторг, благодарно расцелует Елизавету Корнильевну, назовет душкой и талантом.

Знание французского, с коего переводит Елизавета Корнильевна, что у нее, что у него превосходное. Но весьма часто случается так, что то по одному, то по другому вопросу Елизавета Корнильевна обращается к мужу, и он, отложив все свои дела, спешит ей на помощь. Бывает, не поддается ей абзац, даже целая глава, тогда Андрей Михайлович забирает с собой работу и сидит над нею ночью, а утром, разбудив свою душку, сообщает ей, что он малость, всего два-три слова заменил — вроде получилось. Зря-де ты, душка, волновалась, стоило ли убиваться так из-за двух словечек!..

Бледнолицая, чернобровая, страдающая мигренью, еще молодая, красавица Елизавета Корнильевна, в очках с золотой оправой, в драгоценных каменьях и золоте на тонких пальцах рук, возлежала в кровати на старинный манер — с нёбом и занавеской, ради прихода гостей отогнутой. Подушки за спиной у Елизаветы Корнильевны — чижового пуха, одеяло шелковое, лебяжье. В серебряном подсвечнике горели золотые восковые свечи. С простенка, лишь вошел в сопровождении Нилова Державин в спальню Елизаветы Корнильевны, на него глянуло лицо Катеньки — портретный ее подарок подруге. От этой неожиданной встречи с женой Гавриил Романович на мгновение растерялся, в душе у него было что-то сложное — и нежность к Катеньке, чувство вины перед нею, что за несколько дней разъезжих хлопот ни разу о ней ни припомнил, и радость, что молоденькая и прехорошенькая Катяесть на свете, что он ее любит и что она отвечает ему тем же.

У Елизаветы Корнильевны очки в золотной оправе и зорки, и проницательны, она тотчас догадалась, какое чувство овладело Державиным, когда он лицом к лицу неожиданно так столкнулся с портретным изображением жены, и ей сделалось так радостно за милую подругу Катеньку, что она по закоренелой привычке прослезилась.

Державин приблизился к старинной кровати с нёбом и, поклонясь, приложился губами к ручке ученой красавицы.

Гавриил Романович сидел на мягкой пуфке, где ему было указано, Андрей Михайлович стоял в изголовьях жены, с заботой и состраданием на нее поглядывая.

— Как там она? — с волнением спрашивала Елизавета Корнильевна о Катеньке. — Не знаю, как она, а я по ней скучаю, меня тянет в Тамбов, так бы и полетела. Как ее силуэты и театр? Но самое главное, как ее настроение?

Пока, в иных случаях медлительный, Державин собирался с мыслями, чтобы ответить на вопросы, его опередил Нилов, сказав своей «душке», что с Катенькой все хорошо, она кланяется и обнимает своих друзей; что до самого господина начальника губернии, то он приехал в Рянзу ругаться за веревочные сбруи, гнилые хомуты и полудохлых кляч, угнанных для шествия ея императорского величества на юг в сопровождении сонма слуг и излюбленных фаворитов.

Елизавета Корнильевна, писательница, тонко чувствующая русское, наравне с иноземным, слово, зажала ладошками себе уши, говоря; вечно-де ты, Андрей, не вовремя лезешь с мужичьими темами — гнилые хомуты, веревки, клячи! — в то время когда речь идет о Катеньке.

— Прости, милая, я попутно, — вроде бы застыдился Андрей Михайлович, весело растягивая в улыбке толстые губы.

Беседа продолжалась. Державина спрашивали — он отвечал. После обычного, ничего не значащего, но крайне необходимого — о здоровье да делах, настроении да погоде — обо всем, что в первую минуту говорится после разлуки, — коснулись и более важного и значимого. Державин проявил интерес, как у Елизаветы Корнильевны с последним переводом. И она отвечала, что все хорошо, что ее повесть «Граф Вальмонт, или Заблуждение рассудка» почти готова, остается немного, что она, даст бог, вскоре, если ничто не помешает, осилит это французское сочинение, доставившее ей так много хлопот и трудов. Во всяком случае, к Новому году повесть, пожалуй, можно было бы сдать в печать, но вот вопрос, где печатать?

— Как в Тамбове, с вольной типографией?

— Все хорошо. — отвечал Державин. — Новиков, великий книготорговец, на мой запрос из Москвы отписал, что печатный стан и буквенный набор в сопровождении двух опытных мастеровых уже отправлены из Москвы, вот-вот они должны быть в Тамбове. Остается одна забота: где подыскать необходимое помещение? Казенное здание еще только начато, а когда будет готово, даже мусульманский Магмет и тот не скажет: то кирпича нет. то работные люди куликают в трактире.

— Какая жалость! — затужила Елизавета Корнильевна. — Мой «Граф Вальмонт»...

— А ты, душка, не горюй! — поспешил успокоить жену Андрей Михайлович. — У меня есть мысль: что ежели мы под типографию на время сдадим наш новый дом?

— Но мы хотели к Новому году перебраться в Тамбов, — засомневалась Елизавета Корнильевна. — Катенька нас заждалась, а я без нее скучаю.

— Тогда не знаю, — пожал плечами Нилов. — Выбирай, Лиза, одно из двух: или переезд в новый дом, или твой «Граф Вальмонт».

— Я подумаю, Андрей...

Державину мысль о вновь строящемся доме Ниловых под вольную типографию пришлась по душе, но он молчал со своим мнением: пусть супруги сами между собой договорятся, как им лучше. Со своей стороны он готов распорядиться, как только где ни на есть в пригодном помещении будет установлен типографский станок, сразу набирать «Графа...», ибо переводная литература в делах просвещения ныне крайне надобна.

— Что же нам делать? — вслух размышляла Елизавета Корнильевна. — И книгу свою хочется увидеть, и в Тамбов переехать тоже. Что вы посоветуете, Гавриил Романович?

— Я, как вы знаете, немного пиит, — отвечал Державин. — И потому я за переводную повесть, хотя, сами понимаете, я вас люблю и ваша задержка с переездом в Тамбов мне будет в горесть.

— Насколько мне, дорогая ты моя, ведомо, ты мечтаешь о Парнасе, — вставил свое слово Нилов. — А на эту святую гору, где живут боги, можно взобраться лишь тому, кто идет на жертвы. Возьми Державина: не пожалел сил, накатал «Фелицу» — и открылась ему дорога на Парнас. Окромя того, ему и золотую табакерку, осыпанную бриллиантами, Матерь Отечества изволила преподнести. Так что, душка, выбирай одно из двух: или переезд в Тамбов, или Парнас.

Андрей Михайлович был из тех людей, которые одобрительно относятся к своим собственным шуткам, какие бы они ни были — удачные или не совсем, — захохотал первым. Упоминание о бессмертной оде не могло не развеселить и самого создателя сей оды, он тоже рассмеялся. И просвещенной переводчице с французского и других языков тоже смешно сделалось, хотя ее и донимала досадная мигрень.

— Я встану, — неуверенно молвила Елизавета Корнильевна, глядя на мужа. — У меня голова проходит...

— И не думай! — запротестовал Нилов. — Полеживай, душа моя, и не вставай и к своему «Вальмонту» не прикасайся. Позови Андрюшу, позабавь его и сама порадуйся его лепету. А для нас с Гавриилом Романовичем требуется уединение для духовного общения.

Еще какое-то время протекала оживленная беседа. Державин не преминул похвалиться, что он весьма ловко обзавелся машинистом, переманив его из домашнего театра Загряжского. Теперь в Тамбове театральные дела пойдут веселее. Машинист еще не совсем стap, умен, дело свое знает, в театре служил...

Выслушав похвалу Державина, Нилов сказал:

— Слышал я про этого машиниста, в самом деле пригожий. Только ты с ним, Гавриил Романович, в лице Загряжского нажил лютого врага. Генерал тебе ни в жисть не простит, что ты уворовал у него машиниста..

— Но я-то при чем! — возразил Державин. — Он сам ко мне на службу попросился. Я лишь намекнул...

— Так или иначе, но ссоры тебе с бравым генералом не избежать, — «успокоил» Нилов. — Вполне возможно, что Иван свет Александрович, прибыв с Кавказской линии, вызовет тебя на дуэль. Как только на сей подвиг он отважится, пришли срочно ко мне курьера. А я постараюсь так дело уладить, чтобы нам вместе с тобой потешиться над подлым трусишкой.

Удалились смеясь. Елизавета Корнильевна, попрощавшись с Державиным, осталась одна думать о своих милых друзьях, губернаторе с губернаторшей, о своем «Графе Вальмонте». Когда размышления ее утомили, она позвала служанку, велела привести к себе Андрюшу, пятилетнего сына, который должен был ей поведать о протекшем дне и выслушать от матери наставительно-поучительное и забавное. С маленьким сыном Елизавета Корнильевна, как и служанка-француженка, как и гувернантка, завезенная из Парижа вместе с бутафорскими материалами для домашнего театра, изъяснялась только по-французски...

3

Уединенный разговор с Державиным, о котором вскользь упомянул Нилов в беседе с женой, разговору ради которого он нетерпеливо ждал встречи с Гавриилом Романовичем и объяснений с ним и, не прибудь тот в Рянзу, послал бы, наверное, в Тамбов скорого гонца с письмом, был, конечно, о хлебных поставках в Санкт-Петербург. Цены на хлеб в связи с неурожаем в ряде российских губерний растут; зимой, надо полагать, подымутся еще выше. Ясно, что и летом будущего года им не упасть. А отсюда и толк: надобно немедля запастись рожью, овсом, пшеницей и на склоне лета послать в Питер для выгодной распродажи. Между Державиным и Ниловым весной было условлено, что Андрей Михайлович закупит для начальника Тамбовской губернии, пожелавшего нажить барыш на выгодном хлебном торге, три примерно тысячи мешков ржи, в том числе овса и пшеницы, и свезет в свои амбары. Но поскольку ныне ввиду благоприятной погоды хлеба уродились невиданные, то помещику из Рянзы свое зерно стало ссыпать некуда, не то что чужое, вот и возникла нужда в строительстве нового амбара, а, может, даже двух.

Обо всем этом друзья и затеяли обоюдно заинтересованную беседу, перейдя после ужина из столовой в кабинет Андрея Михайловича. Сидели друг против друга в пуховых креслах, на столе графин с испанским вином, рюмки, конфеты в вазе. В зубах у хозяина трубка, набитая турецким табаком, ароматно дымящаяся.

— Я и водолива нашел из своих, — делился Нилов. — Тоже хороший, честный, не раз барки водил до Питера. Я тебя сегодня с ним сведу, он тебя, губернатор, на доброе дело подтолкнет.

— Рад выслушать, зови, Андрей!

— Не торопись, Ганя, всему свой черед, — отвечал Нилов. — Сначала пироги, потом пышки. Со мной не пропадешь...

Андрей Михайлович пьянел, говорил неумеренно много, хвастался.

— Я такой человек, правду люблю! — похвалялся Нилов. — Ты, может, Ганя, думаешь, что я к тебе за губернаторство со всей моей душой, да? Тьфу мне губернаторство! Я человека люблю. За твою душу, Ганя, я тебя полюбил. И Катеньку твою люблю как сестру... И моя ученая Лизка вас обоих любит без памяти. В огонь и в воду за вас... Случись с вами, не дай бог, беда — напополам разделим.

— Ты бы, Андрей Михайлович, поосторожней с испанским, — мягко предостерег пивший, но ничуть не пьяневший мурза. — Не то лихим часом разбранит нас с тобой Корнильевна.

— Корнильевна простит. Я рад, что тебя дождался, — изливался Нилов. — Лиза, она хорошая, но все равно баба. А я тебя люблю за ум, с тобой обо всем поговорить можно. Вот ты в Куровщине побывал, скажи, что она, по-твоему, обозначает, эта Загрязщина?

— Уродство какое-то, — отвечал Державин. — Ничего подобного во всей империи не сыщешь...

Нилов, запрокинувшись, расхохотался.

— Уродство, говоришь? — смеясь, переспросил он. — С этим, Ганя, я согласен: правильно! Только насчет империи, прости меня, Ганюшка, ты врешь. Ты державный пиит, на Пегасе скачешь, в грезах пиитических вьется шизым голубем твоя душа. А в России нынешней ты ни бельмеса не смыслишь. А ее понимать надобно, Россию, знать. Вся она при Матери Отечества Куровщиной сделалась. Куровская страна! Ты не бледней, Ганя, не гневайся, что я про твою Фелицу правду-истину глаголю. Я тебя, друг мой, люблю, а ее любить не могу, осуждаю. Ты, может, и сам думаешь так же, да молчишь из осторожности, чтоб тебя ненароком с наместнической службы не спихнули... А я малое лицо, помещичек, меня дальше моей Рянзы не сошлют. Я, Ганя, умный, а ты, прости, дурак. Я раньше, чем ты, обнаружил Куровщину, и ненавижу я ее. Россия — Куровщина. Вор на воре сидит, вором погоняет. Сам ты мне сказывал про князя Вяземского, который не то восемь, не то все одиннадцать миллионов хотел припрятать, а ты ему помешал, за что тебя вон из экзекуторов. А разве один такой князь Вяземский? Все они там, в Питере, и повсюду в губерниях воры. И иерихонец-подьячий, который не сеет, а жнет червонцы, — вор! И стряпчий, и судья — воры и взяточники! Даже зауряд-писчик и тот тянет руки к казне. А про советников и столоначальников что и говорить — все разбойники. А отчего? Да оттого, что есть с кого пример брать. Она, твоя Фелица, сидя на троне, ворует, а все за нею следом. А кто не ворует, тот худой. Взять тебя, Ганя. Ты честный, прямой, оттого тебя и гонят отовсюду. Вяземского уличил — в пинки. И из Петрозаводска с треском. Быть тому же и здесь, в Тамбове. А ежли с тобой здесь иное что произойдет, то я тебе в ноги: каюсь, нет куровской России. Только не валяться мне у тебя в ногах, Ганя, будет так, как я пророчу.

— Может, тебе, Андрей, пора на опочив? — не принимая всерьез изобличительных речей опьяневшего Нилова, мягко предложил Державин. — А то мы с помощью испанского вина незнамо до чего договоримся.

— Нет, Ганя, продолжим, раз встретились! — возразил трезвым голосом Нилов. — Ты не думай, что я так накуликался, что голову потерял. Я еще соображаю. Но про куровскую Россию больше ни слова. Все мы не святые: Куровщиной нас бог наказал. За грехи, Ганя, за грехи. И татарское иго — за грехи. И самозванцы, и поляки — все за грехи. Хватит об этом, довольно! Я сейчас тебя с водоливом сведу. Послушай, что скажет. Поговори с ним.

В руке Нилова брякнул колокольчик, в дверях вырос слуга, — Андрей Михайлович велел позвать водолива. Приказ господина тотчас был исполнен: в кабинет вошел наш старый знакомый Зиновий, винокур, а ныне плотник по сооружению помещичьих барок для водной перевозки хлеба, а в предполагаемом речном ходе — водолив.