XII. Лысая гора

1

Как сорванный и выброшенный на пыльную дорогу цветок, увядал Аким Босой. Неведомые люди, когда он, вынужденно проживая на губернаторском подворье, вышел на берег Студенца прогуляться и посидеть возле омута, избили его до полусмерти. А когда его привезли домой в Блудову, когда он мало-помалу стал поправляться, бурмистр по приказанию господина Ушакова за учиненный им донос, в результате чего тайную винокурню, дабы не отвечать за нее по закону, пришлось сжечь, всыпал ему, растянув на колоде в конюшне, сорок горячих. И тогда Аким стал хиреть. Аким был силен и молод, он мог бы, наверно, справиться с нанесенными ему побоями, и горячие он вынес бы, но печаль-тоска, как белый могильный червь, его глодала, и он почувствовал, что не выживет. Как получилось, приходило ему в голову: ведь, вроде, улыбнулось ему счастье, угодил он в дом к властному губернатору, который его обогрел и пообещал порадеть перед царицей за найденную в лесу диковинную паутинку. Оставалось Акиму достигнуть малости — выпроситься у Гавриила Романовича, имея на руках проезжую грамоту, в Питер, где он разыскал бы государыню императрицу и, припав к ее ногам, напомнил ей о диковинной находке, — и с той минуты, как уверен был Аким, для него началась бы новая счастливая жизнь. Какая жизнь, в подробностях не знал Аким, но это была бы веселая, без мордобоя и тяжелых работ на барщине жизнь. Пристроила бы императрица Акима при дворце или в учение бы его отдала — письму учиться, цифири и чтению. Выучился бы Аким, сделался бы важным барином и господином, завел бы трость, напялил бы на голову парик, обулся бы в ботфорты. Однако не суждено было свершиться мечтаниям Акима. Заместо царицыных хором и школы, где учатся грамоте, обрел он вновь курную избу — и умирает. «Что ж, так, видно, бог рассудил, чтобы я помер рано», — пришло в голову Акиму, воспитанному с малых лет в православном смирении и терпении, и он покорно приготовился.

Горевала по Акиму мать Лукерья, выла и причитала, как по упокойнику, и, наверное, скорби ее не было бы конца, да недосуг, работы и забот по горло. Двоих малых парнишек, младших братьев Акима, Гриньку с Минькою, надо было хоть раз в день, придя с барского поля, доглядеть и покормить. Она должна была выполнить работный урок, заданный бурмистром, а без этого домой ей вечером, как и другим крепостным Ушакова, возвращаться нельзя. Так что при такой круговерти ей не до слез и долгих причетов. Чуть утром замешкалась, бурмистров курьер-исполнитель, или кто-нибудь из полномочных мужиков-подхалимов, или сам господский доглядун — беспощадный бурмистр — в окошко палкой стучит с криком: эй, кричит, чево, Лушка, копаешься, не видишь, стерва, разгорается заря, на работу приспело время!

Делать нечего, бросай все, поспешай на барщину, а не пойдешь — уведут в толчки под локти...

Что говорить, и в век просвещения тяжело крестьянское житье в России. Крепостные робят от зари до зари шесть дней в неделю на барина, а один лишь день на себя. А впрок ли их работа? На пользу ли казне, что мужик аль баба — все равно — встает до зари? На пользу ли барину, что на него робит раб? Все то не в прок. Вглядись: деньги впусте летят. Ежли не на пропой, так на деревянные книги аль на заморских вустриц, кои не станет есть не токмо что человек, даже собака...

А Егор Босой, отец Акима, как он переносит гнев господен, неожиданно свалившийся ему на голову? Известно как: тяжко ему, что теряет большака, опору и надежу семьи. Егор Босой, крепостной верноподданный, был из отпетых. Лет тому никак двадцать он был забрит в солдаты, выучен воинскому артикулу, фрунту, уставу и стрельбе. Кроме того, ради суворовской быстроты и натиска он был вымуштрован до тонкости и послан на полдень в армию прославленного полководца графа Румянцева — биться с турком. Хотел того или, наоборот, не было желания у Егора иметь близкую встречу с магометскими поклоняльщиками, не в том дело. Но у Рябой Могилы такая встреча ему была представлена. Командой подняли Егора из окопа, и он под напутствие «За веру, за царицу, за Отечество!» рванулся со штыком наперевес супротив супостатов. Одного янычара прикладом в лоб, другого штыком в брюхо, третьего каблуком в пах, четвертого по-татарски предательски на калган, и когда, сраженный калганом, враг упал на спину, ударившись затылком о камень, Егор Босой вновь хотел применить приклад с размаху, однако хотение его осталось неисполненным. Нашелся из янычар такой же ловкий, как Егор, выбил у него ружье саблей и отсек напрочь правую руку...

И до солдатчины Егор Босой в Блудовой был малый дерзкий, ругатель, с бурмистром схватывался, за что ему и забрили лоб. Вернувшись с турской войны, он совсем от рук отбился. На барщину не ходит, на бурмистра поносно ругается, от барина отсиживается на речке в камышах. Ушаков собирался услать его в Сибирь, в рекрутский зачет, но комиссионер, набиравший людское пополнение на соболиные промыслы, вовремя узнал, что Егор — калека, и отказался от него. Так он и остался в Блудовой, ослушник. Еще по хозяйству у себя в доме он немного работает, но на барское поле — ни ногой. Женился, кое-как тянул мужицкую лямку. Но в последние годы после закона, разрешавшего винные откупа, когда в век просвещения усилился и во сто крат увеличился государский винный торг, когда в Блудовой на прямоезжем тракте завелся трактир, когда каждый второй мужик сделался пьяницей, тогда и Егор не мог уберечь себя от страшного — хуже чумы! — морового поветрия — пропойства. День-деньской торчит он в трактире или возле. Денег в кармане ни полушки, а он все равно ухитряется напиться и валяется в канаве. За зелейный грех его пороли на колоде и в холодном амбаре, в кутузке он сидел, и в церкви батюшка стращал его божьей карой — ничто не помогало. Тогда, припомнив о том, что он отпетый (когда вестей от него с турской войны долго не было, отец с матерью отпели его как упокойника), то есть пропащий, на него махнули рукой.

Смертная беда, нависшая над большаком-сыном, не на шутку взволновала Егора. Он малость даже в потреблении трактирного зелья приостепенился. Долго думал, как спасти Акимушку, и придумал. Отправился он к знахарке Колонтаихе, живущей на отшибе, в курной, как у всех, избице. Колонтаиха, зная, что с Егора взятки гладки, сама исцелять больного не пошла, заместо того дала какой-то дикорастущей травки. Аким испил, но ему от лечбы не лучше стало, а хуже. Лежал он молчком на войлоке и таял...

С горя совсем перестал пить Егор Босой, с каждым встречным-поперечным делился своей бедой, спрашивал, не знают ли они средства. Все ему советовали разное, он советы исполнял, но ничто не помогало: ни купание в омуте, ни росная вода, ни зоревой туман, ни молебен. Тогда впал Егор в отчаяние, ничего не делал, покорно ждал конца...

А в это время в Блудово незнамо откуда пришло моровое поветрие на скотину. От какой-то непонятной немочи дохли господские коровы и овцы. Свиньи, правда, не хворали, а вот овечек и коров каждый день по две, по три приходилось увозить на волокуше на могильники и закапывать в яму поглубже. Бурмистр Анисим о случившемся доложил в Тамбов Ушакову, и тот назавтра же прибыл в Блудову и, как вскоре всем стало ведомо, разругал своего слугу-бурмистра за нерадение: своевременно надо было принять меры ко спасению скотины. А мера при моровом поветрии, знал просвещенный Ушаков, одна — идти на поклон к колдуну и угаду Бородуле и просить полечить господский скот в норе, что прорыта сквозь нутро Лысой горы. Лысая гора — средство верное, уже не раз через нее проводили скот — и исцеляли.

Бурмистр, выслушав Ушакова, побелел как снег и рухнул перед барином на колени.

— Уволь, батюшка, от такой лечбы! — стал упрашивать темный бурмистр начального человека. — Лечить скот в норе запрещено, священник отец Харитон наложил на такую лечбу строгую заповедь. Грех великий разводить в норе огни и сквозь дым гнать божье творение — коров и овечек. Кто такое сотворит, тому тыщу лет не будет на том свете прощения грехов...

— Делай что велено, старый дурак! — приказал Ушаков и уехал обратно в Тамбов.

Пришлось бурмистру подчиниться. Потея и вздрагивая от страха, Анисим отправился на поклон к Бородуле.

Бородуля, как и Колонтаиха, тоже отшибленно живет на краю деревни, у подножия Лысой горы. Уговаривать его не пришлось, он словно поджидал барского прихвостня, чтобы повести переговоры. Исцелить скотину не трудно, заявил он. Только за каждую исцеленную голову придется платить одну копейку.

На копеечную трату, не сносясь с барином, дал согласие Анисим.

Другое требование, высказанное Бородулей при уговоре, было чуть посложнее: колдуну нужен помощник, одному ему в норе со скотиной не управиться.

— Ладно, поищу я тебе помощника, — пообещал Анисим и, перебрав в памяти всех мужиков деревни, кому было с руки возжаться с нечистой силой, остановился на отпетом Егоре.

Везло Анисиму: и Егорку безрукого не пришлось долго уговаривать. Плати полушку за каждую голову — и всю хворую скотину. Егор за рога или за хвост перетаскает в дымную нору.

Полушки не жалко было Анисиму — пообещал, и в тот же день колдовская работа закипела. Бородуля с отпетым Егоркой забрались внутрь Лысой горы, откуда вскоре повалил сизый дым. Для пробы лекаря выбрали из большого стада корову с теленком, которые шатались от истощения, и затащили их чуть ли не полумертвых внутрь горы. Долго они там со скотиной возились. Стоя у выхода из нутра, Анисим терпеливо ждал, что получится. И вот в дыму замельтешили людские фигуры, показались Бородуля с Егором, которые выводили за собой корову с бычком. Корова после лечбы — откуда в ней только силы взялись! — рвалась с веревки, а бычок даже взбрыкивал. Ясно, лечба пошла на пользу скотине. На лугу возле горы корова с телком были пущены на волю: скотина, уже погибавшая было от недуга, с жадностью накинулась на траву и принялась щипать для насыщения.

«Спасен, слава богу!» — возрадовался Анисим.

Однако радоваться ему было, кажется, рановато: отпетый Егор наотрез отказался вдруг от колдовской работы, заявив, что больше он, хоть режьте его, в нутро горы на этакую страсть не полезет. Пусть кто другой попробует спуститься в подземелье, куда вековечно не заглядывало солнце, а он на такого смельчака полюбуется со стороны.

— Может, Егорша, тебе оплату прибавить? — выслушав Егора, униженно запросил бурмистр. — Ежли так, назначай — уважу.

Егор помолчал, размышляя, и изрек:

— Я полезу в гору, только пусть барин одно мое челобитье исполнит.

— Какое твое челобитье, Егор?

— Сын у меня, сам знаешь, хворый после твоих побоев, — сказал Егор. — Скоро, должно, его возьмет к себе бог. Пусть же барин моему сыну даст отпускную, а я его вольным человеком хочу похоронить, а не холопом, как все мы по наказанию господню.

— А не много ли просишь, Егор?

— Соглашайся на этом, Анисим, не то больше прибавлю, — пригрозил Егор. — Выбирай одно из двух: либо воля моему сыну, либо скотская погибель.

Видит бурмистр — не шутит отпетый, в тот же день отправился в город. Но перед выездом из Блудовой завернул в хибарку Егора, чтобы убедиться, в самом ли деле Акимка при смерти и ему приспело время дать отпускную или погодить.

Убедился: шибко хвор Аким, не пошла ему впрок господская наука, видно, не выжить парню, можно, пожалуй, и похлопотать за него, все равно отпускная достанется покойнику...

2

Отпускная Акиму перед смертью не холопская причуда, а хитрый умысел. И надоумил Егора старый Бородуля.

Когда в нутрях горы колдун окроплял корову с бычком водой, бьющей из каменной стены, окуривал дымом, Егор окончательно уверовал в колдуна и бросился ему в ноги.

— Батюшка-угад, нечистая сила, прости меня, ради для Христа, ежли я что не так, как надобно, молвлю! — выговорил в подземелье Егор, стоя на коленях. — Смилуйся! Много за тобой значится лихих дел. Ты и килы в пах садишь, и лихоманок, дщерей царя Ирода, напускаешь на кого, тебе желательно, даже живой голос в тело впустить для тебя, угад, ничего не стоит. Все ты можешь, угад! Скотину, вишь, исцеляешь. Ты и для меня сделай доброе дело: Акима, сына, спаси, вызволи от неминучей смерти! Его, сына мово, исцели и спаси, а заместо него, ежли туда, в преисподнюю, аль куда там, требуется человек один, ты меня заместо сынка спровадь, все равно я здесь, на земле, лишний, сам себе я давно в тягость. А мой Акимушка не такой, как я, вина не пьет, молодой, на бандурке играет, ростом высокий, голова светлая. Спаси его! Уважь старика, Бородуля!

Угад выслушал Егора, сказал:

— В словах твоих, мужик, много лишнего, но сие не от твоего сердца, оно у тебя доброе, а от темноты твоей, в коей ты веками пребываешь. Я на тебя не в обиде за килы. А твоему горю я помогу. Одна молитва у меня есть целительная про запас. Только молитва эта особная, она целит лишь людей вольных, не рабов. Дам я тебе совет: для сына свово выпроси у господина помещика отпускную. Как только он перестанет в рабах состоять, так и исцелится.

— Не даст моему сыну барин отпускную, — с отчаянием в голосе отвечал Егор. — Барин злой, не даст.

— Даст! — уверенно заявил Бородуля. — Понимаешь ли, скот-то господский у нас в руках?.. Аль отпускная, аль изгиблый скот!..

Хитромудрый Бородуля, подав Егору добрый совет, дожидаться, пока отпускную привезут из города, не стал, и в ночь после исцеления коровы с бычком принялся за лечбу хворого Акимушки. На волокуше вдвоем с Егором затащили они Акима в подземную нору, положили его на ветках перед живым источником, и при свете горящих смоляных обрубков Бородуля стал кропить больного и поить его живой водой...

И к Акиму пришло облегчение. Он уснул на сутки. Пробудясь, попросил поесть — стало ясно: болезнь отступила.

А бурмистр Анисим тем временем на таратайке прибыл в Тамбов, привязал коня у коновязи, что у амбара, и поспешил на прием к своему господину и барину.

В гостиной зале, куда был введен Анисим, Ушаков был не один. По зауряд-обычаю у него гостил его ближний друг и компаньон по темным делам Матвей Петров сын Бородин. Ушаков был в восточном халате с поясом и турской феской на голове, украшенной басурманской, ни дать ни взять, как у черта хвост, кисточкой. А первая гильдия красовался в обычной купецкой поддевке, его яловые сапоги крепко отдавали паровым дегтем, что заставляло хозяина брезгливо морщиться и незаметно коситься на ковер: не нанесена ли несмываемо-дегтярная порча. Хозяин с гостем пили вино, отчего их лица были с пропьяным оттенком. В иное время, наверное, Ушаков не допустил бы так скоро (по суткам и больше приходится обычно ждать Анисиму приема) бурмистра из Блудовой к особе своей милости, но скот падал, и это меняло ход дела.

— Что там у тебя в Блудовой? — первым заговорил, не отвечая на поклон бурмистра, Ушаков. — А то, может, помога от меня какая ни на есть требуется?

Анисим доложил: корова с бычком исцелены, немочь с них как рукой сняло, но делу, к жалости, невольная приостановка вышла. И бурмистр толково объяснил, по какой причине приостановлена лечба: Егор Босой за совместную с колдуном работу в нутрях горы, ждет награды, а по-иному ежели с ним, то он наотрез отказывается.

— А ты другого найди помощника. Что, мужики в деревне повывелись?

— Мужики-то не вывелись, вашество барин, да боятся связываться с нечистой силой. Шибко уж пристращал своих прихожан поп отец Харитон.

У Михайлы Иваныча чуть было не сорвалось с языка ругательство в сторону отца Харитона, — сдержался, подумав, что с попом помещику надобно жить в мире и дружестве: как-никак батька в крепкой узде держит подневольных холопьев.

— Так чего же ждет от меня Егор?

— Отпускную своему сыну он дерзнул требовать...

— Отпускную?! — удивился Ушаков. И, обращаясь к Бородину: — Слышишь, Матвей, верноподданный требует воли. А? Государыня, не отрываясь от игральных, кажись, карт, изволила подписать указ об упразднении слова «раб», а раб-дурак уже и возомнил. А на что русскому мужику воля? Ему и так ее много дано. Трактир — вот его воля, а другая ему во вред. Ну, что скажешь в ответ на мои слова, Матвей?

— Воля — баловство, — подтвердил винный откупщик и производитель битого кирпича. — Людишек в крепкой узде держать надо.

— Слышал? — обратился Ушаков к бурмистру. — На том и поставим точку. Не будет отпускной Егорову сыну.

Решение было принято, но с ним не мог согласиться Анисим, ибо головой отвечал за господский скот.

— Не велите, господине, казнить, велите слово вымолвить, — с поклоном изрек Анисим. — Я, ваш холоп, по-иному рассуждаю. На вашем месте я бы дал Акиму отпускную: ведь он все равно не сегодня-завтра помрет.

Чиновный человек с купчиной переглянулись.

— Как помрет? — спросил Ушаков.

— На ладан дышит, — подтвердил Анисим. — Как привезли его избитого из Тамбова, так вдобавок прогрев ему, по вашему, господине, приказу, был устроен, вот он, непослушник, и запомирал.

— Угу, запомирал, — уяснил сообщение Ушаков. — Умирающий просит воли... Ну, не дурачество ли с его стороны, а?.. Как ты думаешь, Матвей, дать умирающему отпускную или отказать в челобитье, а?

— Дать! — сказал справедливый купчина Матвей Бородин. — Ужо ему, пущай помирает вольным.

— Аминь! — затвердил властный помещик. — Быть по сему!

Вызвав камердинера, Ушаков отдал нужные распоряжения, касаемые домашнего письмовода, и, когда камердинер удалился, обратился к бурмистру:

— Все ли у тебя, старик?

— Все, батюшка. Можно уйти?

— У меня к тебе дело, — сказал Ушаков. — Но ты смотри держи язык за зубами. В случае чего я не посмотрю на твою старость.

— Я ль не радею! — падая на колени, взмолился Анисим.

— Слушай же, — стал объяснять Ушаков. — Прознали мы, что этот пиит, начальник губернии, собрался в Питер везти реками на распродажу хлеб, а на барку людей пригожих подобрать не может. Ты бы по своей природной доброте помог ему. Велю я тебе: подбери ребят понадежней, а я им вид выпишу, пущай они на барку к Державину наймутся. А что дальше им сотворить придется, им скажут поздней. А награда им за радение и молчание по десяти рублев. Понял ли?

— Исполню, батюшка, как велите...

— А верных ли найдешь людишек?

— Верные найдутся, — отвечал Анисим. — Только я думаю, из своих, блудовских, нанимать негоже, весьма приметные. Надо бы, я думаю, из чужих, из казенных, может, те дерзкие. А холопы, сами ведаете, забиты, что овечки.

— Со смыслом твоя речь, старик, — одобрил Ушаков. — Ищи дерзких, но надежных. Да с умом подбери, а дураков мне не надобно. Сам понимаешь...

— Понимаю, батюшка барин...

— Ступай! — приказал Ушаков. — Отпускную возьми у письмовода. Скот лечи, не медли!

Бурмистр поклонился в пояс и удалился, пятясь, как было заведено у Ушакова.

Закрывая за собой дверь, слышал Анисим, купец с барином смеялись. Но Анисим знал: не над ним. То они просмеивали начальника губернии, коему намеревались, как понял догадливый Анисим, повредить с его хлебными поставками в Питер...

3

Сквозь Лысую гору был проведен весь господский скот — падеж пошел на убыль. Егор Босой получил за работу два с полтиной, но деньги пропивать, на удивление всей Блудовой, не стал, а припрятал. Он дожидался полного выздоровления вольноотпущенного сына, чтобы вручить ему деньжонки, которые пригодятся ему в дальней дороге. В том, что Аким в Блудовой не останется, Егор был уверен.

А Акимушка уже встает с постели. Акимушка уже расхаживает по избе. Уже появляется он на горушке, что посреди деревни, где собираются вечерами для гульбы молодые. Уже он на бандурке бренчит, будто ничего худого с ним не было.

Увидев Акима живым и здоровым, к Босому наведался бурмистр и выговорил ему за обман. Он, Анисим, выхлопотал отпускную перед барином почти мертвому, а Аким Босой ожил, значит, получился, обман.

— Никакого обмана, — оправдывался счастливый Егор. — Все по чистой совести и правде. Мой сын отпускную получил и от смерти восстал по божьей воле, а не по людскому хотению. Спорить супротив бога греховно...

Бурмистр поразмыслил: может, и в самом деле, воля божья, однако погоревал:

— Может, ты насчет бога и прав, — сказал он. — Но и ты в мое положение войди: барин может строго спросить за то, что я его обманул. Пущай твой Акимка из Блудовой с глаз долой убирается.

— Не гони, Анисим, мово сына, — отвечал Егор. — Сам он скоро уйдет. Нечего ему теперь здесь делать.

Аким в самом деле готовился покинуть родное пепелище. Уже куплена старая рейтарская сумка у проезжего калеки-рейтара, уже принял Акимка в дар от отца огниво — разводить в дороге при нужде огонь, кожаный кисет — складывать в него накопленные деньги и другое прочее, как, например, шильце, мыльце, иглу, свиную щетинку — предметы, необходимые русскому страннику в дороге. Уже уложено в сумку чистое белье из грубого хряща, уже вшиты в полу кафтана два рубля — дорожные расходы. Все вроде готово, чтобы спозаранку отправиться в путь.

Назавтра Аким земно поклонился родному дому, простился с мати Лукерьей, отцом Егором, младшими братишками Гринькой с Минькой, которые завывали, как волчата, и, вскинув на спину старую рейтарскую сумку, пошагал, не оглядываясь, прочь, лишь время от времени вытираясь рукавом рубахи. Увязалась было за ним пегая собачонка, соседская жительница, очень похожая на старую-престарую Розку, что живет в Тамбове у губернатора на подворье, но, пробежав версту, отстала и вернулась домой.

Аким шел в сторону Вышенской пристани, откуда, он знал, в сезонное время, после обмолота ржи и пшеницы, то и дело отходят груженные хлебом барки, направляясь в полуночную сторону. Аким собирался в одной из таких барок уплыть в Питер. «Не отпустят за деньги, наймусь в гребцы, — думал Аким. — Работать буду — доплыву!..»