X. Куровщина

1

Ехали по-над рекой. Ехали под густыми тополями, на ветвях которых любят селиться грачи и вороны. Бугристой степью, сквозь луга, мимо несжатых хлебных полос. Мимо деревенек и малых селитьб летел шестерик, — дома, гумна, амбары, овины, сараи — все под соломой. Мимо одиноких изб проносились, стоящих посреди раздольной степи, на бугре, открытых всем ветровым потокам.

Долог путь. Разный путь. То бугры, то ровное поле, то кустарники. А вот очутились в лесу, да таком густом, что все — и Державин, и слуги на запятках, и Архип на облучке, и два храбреца на конях из губернской роты, — все ощутили невольную жуть. В лесу всего полно — и тишины, и криков, и стука, и треска, — только не хватало троекратного посвиста Соловья-разбойника, от которого кони падают на колени, а душа обмирает от погибельного страха.

Поравнялись с древом, некогда разбитым молоньей. К древу доска прибита, на доске черным по древесному значится: «Отсель начало неприкосновенным владениям ея Императорского Величества Екатерины II слуги, воителя, победителя, просвещенного устроителя, владетеля и дворянина, командира, генерал-майора Ивана Александровича Загряжского. Его высокоблагородия предки царю Золотой Орды служили, но вышли ради для православной веры и справедливости Великого князя Дмитрия Ивановича, в чем мурза Исахор, пращур рода, пред иконой Казанской божьей матери поклялся, приняв крещение и отрекшись навсегда от Магомета».

«Знатный помещик! — подумал Державин, закончив чтение. — И мне, потомку Багрима, сей человек сродни. Однако законы для всех одинаковы...»

Соловьиный лес кончился — открылось поле, заставленное стогами сена. Дальше — село большое. Архип турнул было коней: но-о, милаи, поехали! — колеса загремели, но тут же: тпру-у! — тройка стала. Неподалеку, загородив дорогу, стояли семеро дюжих молодцов в каких-то чудных белых балахонах, у каждого в руках орясина. Балахонщики стояли посреди дороги внушительно, широко расставив ноги, как янычары, охраняющие вход во дворец своего повелительного хана. Нападать они не собирались, но и хорошего от них ждать было нечего. «Может, карантин?» — подумал Державин и распорядился конвойным узнать, что за стража. Конвойные поскакали и вскоре вернулись. Старшой объяснил: сторожа господина Загряжского. Без ярлыка в село Куровщину не пропустят.

— Ты им сказал, кто едет?

— Так точно! — отвечал старшой. — Я им сказал, а они в ответ: нам, говорят, хоть бог, давай ярлык!

«Ведомо ли государыне, что в самой сердцевинной России выросла новая Золотая Орда?» — едко усмехнувшись, подумал Державин.

И внезапно, как часто бывало с ним, в нем вспыхнул гнев, захолонуло сердце, лицо покрылось красными пятнами.

— Езжай, Архип! — приказал он кучеру. — Прямо!

— Слушаюсь! — И Архип стал заворачивать коней обратно.

— Куда воротишь; я же сказал: прямо!

— Я так и делаю, вашество, поедем прямо, — отвечал Архип, продолжая заворачивать шестерик. — Криво ездить нам, батюшка, не с руки. Завсегда прямо...

Отъехав на изрядное расстояние назад, Архип вновь завернул коней, установил их на дороге и, перекрестясь и нахлобучив поглубже шапку, вдруг рявкнул страшным голосом, свистнул — шестерик что было мочи помчался. Дребезжат колеса, дроботно отстукивают копыта, прямо на балахонщиков мчатся кони, неся за собой карету. Сзади поспешают конвойные, ружья за спиной на ремнях.

— Мы ломим! Ура! — рявкнул Архип.

Балахонщики россыпью от дороги — шестерик промчался.

В Куровщину влетели вскачь. Архип правил прямо к господскому дому.

2

Державин вышел из кареты. Навстречу ему шел вперевалку средних лет небольшого роста человек, в новеньком сюртуке, в новеньком картузе, с усами. Глядел он независимо и даже, кажется, пыжился. Подойдя вплотную, отрекомендовался: управляющий имением Торопыгин.

— С кем имею честь? — спросил управляющий.

Державин назвался и, едва сдерживаясь, чтобы не раскричаться, заговорил сердито:

— Какой это вы требуете золотой ярлык на въезд в ваше имение? Здесь, насколько мне ведомо, не город Сарай, а частица Российской империи...

— Нас одолели разбойники, с наглым светом в глазах объяснил Торопыгин. — И оттого их высокоблагородие господин генерал-майор Иван Александрович велели изготовить для въезда гостей ярлык. Без ярлыка въезд запрещен.

— Известно ли вам, управляющий, о шествии ея императорского величества на юг?

— Из петербургских газет...

— А уездного исправника у вас не было?

— Никак нет! — отвечал Торопыгин. — Уездного исправника мы видим у себя в имении раз в году, когда его изволят позвать Иван Александрович для беседы.

— Значит, о поставках лошадей для шествия вы не знаете?

— Так точно, не знаем! — отвечал Торопыгин.

— Что ж, будем считать, что в этом повинен исправник, — сказал Державин. — Исправим его ошибку. Сейчас я вам вручу письменный ордер. Войдемте в дом!

Державин пошагал к крыльцу; один из слуг нес за ним шкатулку с бумагами. Вслед за слугой вышагивал вразвалку Торопыгин.

По высокому крыльцу вошли в дом. Расположились в роскошно обставленной зале. Торопыгин ознакомился с врученным ему ордером, сказал:

— Сейчас же велю собраться курьеру — доложиться Ивану Александровичу. Как только мне прикажет мой господин, так я поставлю для шествия столько коней, сколько нужно.

«Лукавый, коварный раб! — гневаясь, подумал Державин. — Смеется надо мной в глаза, чувствуя свою независимость».

— Велите принести воды!

Испил из серебряной кружки, держась за левую сторону груди; малость успокоясь, спросил:

— Где в настоящее время находится ваш господин?

— На Кавказской линии вместе со своим рейтарским полком.

— А когда вернется обратно ваш курьер?

— Через месяц.

— Через месяц нам ваши кони будут не надобны. Кони нужны сейчас.

— Без господина Загряжского я не смогу выполнить ваших указаний, — отвечал с твердостью Торопыгин. — Я на службе, я исполняю волю и приказы того, кто мне платит деньги.

Державин, сидя за столом, долго молчал, уставясь неподвижным взглядом в угол. Управляющий стоял перед ним в рост, выжидая.

— Велите, управляющий, накормить лошадей, — усталым голосом сказал Державин. — Что будет стоить, я заплачу. Мы уедем в ночь, а перед тем нам требуется небольшой отдых. Скажите, где мне расположиться? Людям моим и солдатам тоже дайте место.

— Слушаюсь!..

3

В просторной гостиной зале, уставленной мебелью из черного дерева, было прохладно и сумрачно, как в густом лесу. За отсутствием хозяина догляд за домом был недостаточный, повсюду виднелась пыль, осевшая на предметы толстым слоем.

Когда часа через полтора Державин пробудился, увидел накрытый посреди залы стол. Неподалеку на стуле, обитом дорогой материей, прямо и недвижимо сидел высохший от лет старик. Сюртук его был аккуратно застегнут на все пуговицы, парик взбит и припудрен. Заметив, что Державин не спит, старик заговорил, как все иностранцы, давно проживающие в России, правильно и четко выговаривая слова.

— Не удивляйтесь, ваше высокопревосходительство, видя меня здесь. — заговорил он. — Господин управляющий занят, мне велено ждать вашего пробуждения и, угощая обедом, занимать вас, учитывая вашу просвещенность, умными разговорами на предметы возвышенные.

По витиеватой речи старика чувствовалось, что он либо гувернер, либо домашний учитель, состоящий у Загряжского на службе.

— Кто вы такой? — прилаживая на голове парик, спросил Державин.

— Я машинист домашнего театра, — отвечал старик. — Меня зовут Барзантием, мои предки из Италии, а завезены в Россию еще при царе Федоре Иоанновиче до смутных лет. Все Барзантии были машинистами. При суеверном царе Василии Шуйском нас обвинили в колдовстве и отрешили от дел, с тех пор мы и прозябаем в глуши.

— Право, я удивлен: разве у Загряжского есть домашний театр? — говорил Державин, присаживаясь к столу и не мешая слуге в белых перчатках, живо выскочившему из-за угла, повязать у него на груди салфетку. — Как-то не увязывается одно с другим: вооруженные балахонники — и театр. Дикость, азиатчина — и вдруг театр!..

На эти слова Барзантий ничего не ответил и пожал плечами: перед ним был тоже поставлен прибор: по велению управляющего он должен был разделить с гостем трапезу.

— Любопытно и приятно иметь беседу с машинистом, — говорил Державин, насыщаясь из тонких фарфоровых тарелок, подаваемых слугой в белых перчатках. — Тем более что у нас в Тамбове тоже заведен театр. Только, увы, мы обходимся без машиниста. Декорации сочиняет моя жена, иногда и я, поскольку умею рисовать. А расписывает один иконный мастер. У нас даже заведена электрическая машина, которая, правда, пока бездействует. Что поделаешь, машинистов нет, их во всей России не сыскать днем с огнем... Позвольте узнать, как вы сюда, в Куровщину, попали, минуя город Тамбов?

— Последние годы я проживал в Воронеже, состоя камердинером у вдовы действительного статского советника Подпрягайлова Варвары Тихоновны, — отвечал Барзантий. — Но в былые годы, когда Варвара Тихоновна изволила содержать домашний театр, я был у нее машинистом. Мне даже случалось устраивать представления в Питере. А попал я сюда, в Куровщину, удивительным образом. Зимой из Тамбова к Варваре Тихоновне приезжал в гости ее племянник в чине полковника. Он-то и уговорил меня пойти на службу по контракту к господину Загряжского. За сию услугу генерал-майор уступил полковнику кабардинца. С тех пор я и проживаю здесь, рисую декорации к предстоящим нынешней зимой представлениям...

«Ох, уж этот мне Булдаков! — сердито отметил в уме Державин. — Что вытворяет!..»

— Судя по вашим речам и интонации, господин Барзантий, — со вниманием вглядываясь в лицо машиниста, сказал Гавриил Романович, — вы недовольны здесь своею жизнью. Может быть, вас что угнетает?

Барзантий не ответил. Уткнувшись в свою тарелку, он схлебывал с ложки, по морщинистой щеке его скатилась мутная стариковская слеза и упала на скатерть.

«Что-то тут неладно, — подумал Державин. — Надо выведать, что он горюет!» И, обернувшись к слуге в перчатках и в новенькой куртке из синего материала, коим обивают коляски, он попросил его удалиться, чтобы остаться с машинистом наедине. Слуга неохотно исполнил приказание и вышел, мягко, по-кошачьи ступая.

— Что же вас удручает? — обратился Державин к Барзантию. — Поделитесь, пожалуйста, может быть, я смогу чем-нибудь помочь.

— Нет, господин губернатор, вы не сможете мне помочь ничем, — отвечал Барзантий. — Здесь меня не притесняют, наоборот, мне помогают и потворствуют в моей работе. И тем не менее мне здесь крайне тяжко... — Старик вытерся платком. — Так тяжко мне, что я готов сбежать хоть на край света, и я сбежал бы, но тому помехой контракт, который я подписал. Нужны деньги, но их в настоящее время у меня нет. Больше я вам не прибавлю ни слова. А для того, чтобы вы могли сами увидеть, что здесь происходит, осмотрите дом и имение, побывайте в домашней библиотеке, в домашнем театре, посмотрите разбойный приказ или оранжерею, приют сладостных грез, плац, где маршируют крепостные...

— Я последую вашему совету, — сказал Державин. — Но не согласитесь ли вы поехать вместе со мной в Тамбов? Вы будете служить у меня при театре... О неустойке по контракту не беспокойтесь, я это возьму на себя.

— Я с удовольствием читаю ваши оды, — отвечал Барзантий. — Я знаю вас как человека просвещенного. Я согласен. Но мне боязно за вас, как бы вам не было худо от генерал-майора, когда он возвратится с Кавказской линии.

— Об этом не беспокойтесь...

Вошел Торопыгин. Видно, слуга доложил ему, что выслан, и управляющий поспешил в гостиную залу.

4

Зал библиотеки, куда управляющий ввел Державина, был велик размерами. В простенках окон — истуканы небожителей и выдающихся мыслителей земли: Аполлона, Минервы, напоминающей Екатерину II, Вольтера — со змейской улыбкой, слепого Гомера...

Шкапы были из заморского самшита, испускали аромат. А книг в шкапах за стеклом было так много, что у Гавриила Романовича разбежались глаза. Хозяин, видать, был поклонник древнего мира. На видном месте возвышались «Илиада» и «Одиссея» — книги, изданные на немецком в Лейпциге. Рядом с прославленной эпопеей Гомера красовались объемистые тома «Божественной комедии» Данте — на итальянском, французском, немецком и английском. Не мог, конечно, обойтись просвещенный русский воитель и без «Энеиды» Вергилия, сию чудесную книгу он читал на французском и итальянском, о чем свидетельствовали многочисленные закладки, оставленные между страницами.

И более поздних писателей осваивал пытливым и многосторонним умом Иван Александрович: Корнель, Расин, Мармонтель...

Всемирной историей увлекался мудрец из Куровщины. Взору являлись книги в золотных окладах с серебряными застежками: Геродот, Тацит, Плутарх, Плиний Старший и Монтень.

А мог ли обойтись русский дворянин екатерининской эпохи без французских просветителей и вольнодумцев?! На видном месте во множестве книг на разных языках, даже на японском и китайском, был выставлен Вольтер, с коим ея величество императрица изволила вести деятельную переписку. Рядом с сочинениями Вольтера соседствовал Монтескьё с «Духом законов» и «Персидскими письмами». Сочинения последнего тоже были с закладками: видать, бывая в отпуске, Иван Александрович пополнял свой ум познаниями в области законности, правопорядка, пропитывал свою душу настроениями вольности и свободы.

Осматривая восхищенными глазами великие книжные сокровища, Гавриил Романович, естественно, не мог не преисполниться к просвещенному генералу уважения и признательности. Вот помещик так помещик! Вот человек так человек! Редкость! Во всей России не найдешь такого, чтобы совмещал в себе дух вольности, пытливости и этакого русского богатырства! Гавриил Романович, легко меняющий настроение, как все пииты, уже, кажется, любил Загряжского, готов был простить ему задержку с лошадьми для шествия и дубинников, выставленных на дороге.

— Сколько книг! Сколько книг! — бормотал, вглядываясь затуманенным взглядом в корешки, Державин. — Признаться, такое обилие книг мне даже во сне не снилось! Кладезь! Александрия! О боже, и это во вверенной мне губернии! Нечего делать Загряжскому на Кавказской линии! Его надобно в сенат, его надо прочить в помощники Екатерины Романовны Дашковой!..

Слыша такие похвалы, слуга Торопыгин пожелал примазаться к славе своего господина. Он сказал:

— К новому году я, исполняя приказ Ивана Александровича, завезу сюда еще книг тыщи на две рублей. Собственно, они уже готовы, только требуют тщательной просушки...

— Восхитительно, мой друг! — одобрил Державин.

Продолжая осмотр полок, Державин среди собранных со всего света обнаружил книжки своих особенно чтимых им поэтов: из древних — Горация, из нынешних — Оссиана в русском переводе, изданного в Московской типографии у Новикова.

— Мои учителя! — восхитился творец «Фелицы» и «Бога». — Дайте я подержу в руках эти славные томики.

— От шкапов нет ключей, — отвечал управляющий. — Иван Александрович хранит их при себе.

— Очень жаль!

Но тут Гавриил Романович заметил на стуле стопку книжек, видно забытых чтецом, и протянул руку. Торопыгин воззрился на просвещенного гостя с неудовольствием: зачем-де трогать, господин, чужое!.. Державин силился раскрыть обложку, но это ему не удавалось: золотная корка, казалось, была приклеенной. Батюшки, да ведь книга-то, кажется, деревянная!..

Еще к одной книге притронулся — и с той то же самое, не раскрывается, ибо она целиком из дерева, может, из сосны, а скорей из дуба.

Гавриил Романович прошелся вдоль шкапов, зорко вглядываясь: все книги были подозрительно новые и блестели от лака. «Боже, да ведь библиотеки-то, кажется, нет! — мысленно воскликнул он. — Вся она дубовая! Не типографские рабочие над книгами трудились, а столяры-краснодеревцы и маляры».

«Книги напоказ!.. Пыль в глаза!» — к сказанному мысленно добавил ошеломленный Державин.

Забылся в смехе, сорвал с лысеющей седой головы своей парик и гневно хлопнул им по книжному шкапу из самшита — из поддельных волос облаком взвилась пудра и запорошила ему глаза.

— Пыль в глаза, голубчик, — сказал, смеясь, Державин управляющему. — Веди меня, братец, к рукомойнику, да вели моему слуге принесть из кареты чистое полотенце!..

5

В имении Загряжского все поражало взгляд своей необычностью, намеренностью сразить воображение просвещенного зрителя резкой сменою картин и явлений. Домашний театр размещен в кирпичном строении: на двадцать мягких кресел зрительская зала, довольно просторная сцена; в артистической уборной удобная мебель, зеркала; за кулисами на видном месте красуется что-то наподобие троянского коня.

— Троянский конь просто чудесен! — восхитился Державин.

— Не знаю, о каком коне, ваше высокопревосходительство, вы изволите толковать, — отвечал невежда управляющий. — Но в театральном деле он незаменим. На этой кобыле растягивают крепостных артистов, когда они изволят ошибаться в речах, как требуется по смыслу.

— И что, помогает?

— Еще как!

После театра Торопыгин ввел Державина в удивительное помещение. Крупная вывеска на дверях гласила: «Разбойных дел пытошная». Гавриил Романович несколько колебался, то ли входить ему в воскресший из XVII столетия Разбойный приказ, то ли воздержаться. Вошел. Однако страхи его оказались напрасны. Не пытошную ему показывал управляющий, а зеленую солнечную оранжерею, названную пытошной ради пущего гумора. Повсюду росли заморские растения. Видимо подражая светлейшему князю Потемкину, воздвигшему в Петербурге Таврический дворец — чудо из чудес мира, генерал-майор Загряжский наполнил свою пытошную, или оранжерею, померанцевыми и оливковыми деревцами, на пригнутых ветках которых красовались выдутые из цветного стекла плоды. Тут же росли и лимонные деревца, и абрикосовые — без плодов. Ввысь кипарис тянулся, взрастали пальмы и банановые деревья. Не хватало только прыгающих по веткам урангов, они придали бы оранжерейному сооружению вид доподлинных джунглей.

Не погнушался Загряжский и отечественными растениями, повсюду рассадил, где пригоже, малину, смородину, крыжовник. Стояло зрелое лето, от ягод ветки кустов свешивались. Крепостные в белых балахонах сбирали ягоду и складывали ее в корзины.

— Смотрю, у вас работные люди одеты во все одинаковое! — удивился Державин. — Кто придумал такие балахоны и зачем?

— Балахоны придумал Иван Александрович, — с гордостью отвечал Торопыгин. — Как ратный человек, он сделал вывод, что разнобойная одежда побуждает людей к разнобою в мыслях и наклонностях. И наоборот. Как в полку...

Тихо и однообразно, если не брать во внимание птичьих распевов, было в оранжерее. Люди в белых, из грубого хряща балахонах работали в зарослях, наполняя корзины по ягодке молчком. Ни говора, ни смеха, ли песен...

6

Быстро свечерело, и все окрест покрылось темнотой, Куровщина с безмолвствующими балахонами осталась позади. Карета катилась лесом по рыхлой песчаной дороге. Державин сидел недвижимо и по закоренелой привычке отдавался тяжелой дреме. А может, не дремал он, размышляя: что такое на Руси Куровщина?

— Батюшка Гаврила Романыч, вашество! — прервал дремные размышления Державина кучер Архип, — Очкнитесь!

— Что случилось?

— Народ! — отвечал испуганным голосом Архип. — Толпа, проехать нельзя. С тыщу, может, больше...

Державин отдернул занавеску. В самом деле, большая толпа народа преграждала путь шестерику. Из-за темного бугра над лесом выглядывал кровавый глаз луны, с неодобрением прищуриваясь на самовольно собравшихся людей. Проезжали большой деревней. Соломенные крыши в красном свете луны, казалось, затлевали. Еще мгновение — и вверх повалит столбами черный дым. По спине у Державина побежали мурашки. Припомнилось Приволжье, пугачевщина, вот такие же молчаливые толпы, перед коими надо было стоять в одиночестве и говорить увещевательно или гневно.

Гавриил Романович, перекрестившись, отворил дверцу и сошел на землю.

— В чем дело, мир православный? — обратился к людям Державин. — С какой целью вы остановили мою карету?

Лила красный свет луна. В недвижимом воздухе застыли на ближнем холме крылья ветряной мельницы. Толпа о множество красных от луны лиц, одетая в красный холст и берестяные красные лапти, хранила молчание.

Но вот от толпы отделился краснобородый старик, без шапки, с красной во всю голову лысиной, и, низко поклонившись, заговорил:

— Господине, начальный человек, — заговорил он. — Велено от всего честного мира-обчества мне, старосте Афанасию, сказать тебе справедливое слово. Тут нас собралось три деревни — Молчанова, Погорелова да Ткачи. Челом бьем, окажи, господине, помогу, защити от человека разбойного! Затерзал он нас и замучил, как волк овечек. Ни малому, ни старому нет пощады. Юница ли, вьюнош ли, зрелый ли человек — всяк терпит от него великие муки... Уж куда мы на него, на Соловья-разбойника, ни жалились, повсюду нам отказ да еще ниспосылают на нас же гонения. Мы уж было смирились, да спаси бог Барзантия, машиниста, он, добрый человек, нас вразумил к особе вашей милости обратиться и попросить защиты от вновь явленного Мамая...

Слушая челобитье, Державин вглядывался в лица крестьян, что стояли вполукруг. Все в знак согласия со сказанным кивали в такт речи старосты головами, некоторые даже пытались свое добавить и порывались выступить вперед, но товарищи удерживали их за плечи и уталкивали в середину толпы, дабы никто не мешал старому человеку высказаться до конца. Среди крестьян Державин заметил и Барзантия, в дорожной одежде, с мешком. Уловив на себе взгляд губернатора, Барзантий поклонился ему в пояс, и тогда Гавриил Романович, заливаясь краской стыда за забывчивость, вспомнил о своем приглашении.

— На кого, поясни мне, добрый человек, вы бьете челом? — обратился к старосте Державин. — Кто ваш обидчик?

— Наш обидчик — господин Загряжский, — отвечал старик. — На него мы бьем челом и просим защиты. Как от чумы нет нам от него никакого спасу, замордовал и замучил. Прошлый год разместил он среди нас, в Молчановой, Погореловой и Ткачах, свой конный полк на всю зиму. Что они, эти евонные рейтары, вытворяли! Коров всех наших перерезали и свиней перекололи себе на еду. Даже овец, и тех не оставили. И зерно из амбаров и сусеков выгребли все до зернышка — на вино. Сами гнали и пили. Нет нашим несчастьям и бедам конца и края. Позапрошлый год, как он строил у себя в Куровщине суконную фабрику, так он на работы всех нас, как крепостных, гонял. По тысяче и больше ему требовалось ежедень работных. А как ему бревен на строение не хватило, так он своим людям приказал в Молчановой целый порядок домов разрушить и по бревнышку свозить к себе в Куровщину. Без малого сто человек осталось без крова. Грозит господин Загряжский нас всех закабалить и под крепость подвести. Защити, батюшка...

Староста умолк, собираясь с мыслями и удрученно свесив голову. В толпе послышался бабий вой и причеты.

— Цыц, вы, бабье! — прикрикнул старик. — Не до ваших слез, по делу надобно.

Снова сделалось тихо. Старик продолжал:

— Писали мы, властный человек, о нашем разорении в Питер, да нашу бумагу обратно выслали и отдали на рассмотрение господину Загряжскому. А он и рассмотрел по-своему. Зачинщиков — в плети, двое из них умерли, а трое с тех пор калеки. После такой казни мы и примолкли. А грядущей зимой, господине, нас новая кара дожидается. Слышно, господин Загряжский к нам в отпуск едет, но не один, а снова со своим полком. Тогда уж нам не выдюжить, пропадем как собаки али розно разбредемся по миру. Оборони, батюшка!.. — И староста упал перед губернатором в ноги.

Гавриил Романович помог старику подняться.

Заговорил Барзантий, слегка выступив вперед.

— Все, о чем, ваше высокопревосходительство, вам доложил староста, — сказал Барзантий, — сугубая истина есть, и за каждое слово Афанасия, коего я знаю как человека порядочного и честного, можно на плаху положить голову. Жители этих деревень казенные, но им приходится терпеть больше, чем крепостным. А виной тому господин Загряжский, на которого нет управы. Мне ведомо, о чем староста позабыл помянуть: от разорения, чинимого господином Загряжским, за тремя деревнями скопились такие недоимки, что людям не смочь расплатиться и за пять лет. Урон, как видите, не только крестьянам, но и государской казне.

Барзантий умолк, сделалось тихо. Ни звука. С высоты не по-доброму сверкал волчье-кровавый глаз луны. На лицах — ни надежды, ни веры.

— Я разберусь и помогу вам, добрые люди, — пообещал Державин. — Насколько хватит моих сил...

Толпа дружно загалдела:

— Помоги, батюшка!

— Смилуйся!

— Ради Христа, отринь супостата!..

Как траву косой вдруг уронило толпу. Тыща, может, более человек стояли коленопреклоненно, простирая перед собой руки.

— Я постараюсь помочь вам! — громко повторил Державин. — Я напишу в сенат...

Горела по-прежнему луна, бросая свои отблески на согбенные спины людей.

— Вы, коли не ошибаюсь, собрались со мной? — обратился Державин к Барзантию. — Ежли так, прошу вас в карету.

Державин взошел в карету. За ним, таща мешок с пожитками, кряхтя влез Барзантий.

Шестерик, сдерживаемый Архипом, шел шагом вдоль всей деревни. И только на задах Архип турнул вороных, которые понеслись вмах. Дзинь-дзинь-дзинь! — залились на дуге колокольчики.

Державин, делая вид, что дремлет, думал про себя: «Так вот мы, господа хорошие, дерзим, жесточимся и куролесим, чиним притеснения и обиды, а как замашет саблей самозванец, — плачем и каемся, да поздно...»