«Живи и делай наставленья в прямой к Отечеству любви...»

На утро Державин принимал губернское правление. Скоротечные предшественники его едва ли не единственным сохранили в надлежащем порядке это строение. Посреди старого, ветхого Кремля громоздился двухэтажный каменный дом без архитектурных ухищрений и излишеств, разделенный внутри на тридцать две комнаты. На первом столпились в тесноте уголовная, гражданская и казенная палаты. На втором — губернаторская зала и его канцелярия.

В каждом присутствии набиты, как сельди в бочке, столоначальники, канцеляристы, копиисты, курьеры. Чинишки мизерные почтительно-поспешно вскакивали, завидев статского генерала, и, склонив смиренно голову, невнятно представлялись. Всегда безопаснее, когда начальство о тебе не ведает. В крайней крохотной квадратурке навстречу поднялся плюгавец в ветхом, но чистеньком сюртуке. Седой венчик волосиков и круглые очечки сравнивали его с нахохлившимся воробьем.

— Не изволите ли, ваше превосходительство, жалованье получить, вашему чину присвоенное? За три месяца, со дня Указа высочайшего исчислено. За минусом гошпитальных четыре тысячи пятьсот рублев. Дай бог вам здоровья для благоденствия нашего.

Казначей протянул лист громкой, как жесть бумаги:

— Вот тут поставьте экслибрис свой, — вторая его рука, дрогнув, протянула перо. Чернильная капля долго сопротивлялась, но наконец-то отделилась от острия и упала не белые губернаторские панталоны, расплывшись лиловым пятном.

Сие происшествие произвело на воробья в очках воздействие необычайное. Казнохранитель упал на колени и принялся остервенело рукавом вытирать чернила, достигая лишь обратного — растирая по штанине. Державин не зло, насмешливо поморщился.

— Оставь, братец, уж не исправишь. Составь акт да вычти у себя из содержания стоимость панталон. Имущество-то казенное.

Человечек чернильными пальцами стал протирать очки да только замазал, надел и, не видя, на ощупь, достал из сундука, обитого медью, холщовый мешочек с монетами. По указанию императрицы деньги высшим чинам государства с первого по четвертый класс выдавались золотом или серебром.

— Простите великодушно! Безумышленно — случайно совпало-с!

— Случайность, Яков Семеныч, — язык Бога. Знать, господь сподобил заклеймить меня на земле тамбовской. Хорошая примета. А потом, сам ведаешь, — чему быть, тому не миновать.

— Ваше превосходительство, нижайше осмеливаюсь просить. У меня на посаде Покровском умелец есть — пятновыводильщик аховый. Ежели заметите хоть след, тогда и штрафуйте! Они ведь тиковые, месячного моего содержания стоят! А у меня семья — семеро по лавкам.

— Вечером придешь, возьмешь штаны у Кондратия.

Держателем денежной каморы остался доволен. Если за три рубля скаредничает, обвопился, значит честный — не берет и не ворует. А может, просто жаден до поганства?

Кабинетная комната правителя оказалась роскошной и заняла добрую половину второго этажа. Лепные потолки с купидонами и кариатидами, бронзовые канделябры, высокие напольные часы с церковным боем и звоном, тяжелая дубовая резная мебель. От входа по зеркалу навощенного пола до необъятного письменного стола тянулась красная ковровая дорожка.

На стенах висели портреты Великих — Петра и Екатерины, в полной порфироносной форме. Оба, чуть прищурясь, уценивали друг друга: кто для процветания России весомее? Побеждал, по всей видимости, Петр, потому как при смотрении на императрицу сбоку, виновато прикрывала она глаза.

Высокая спинка вишневого дерева кресла изображала герб — три серебряных пчелы, вылетающих из глазурной глины улья на лазурном шелковом фоне. Помыслилось — пчелы, существа работящие, нектар сбирающие, но и жалящие пребольно, если разозлить. А всем роем, то и до смерти. Заскрипела протяжно-противно дверь, будто по душе теркой скребанули. Не догадались, околотни, смазать.

Забрякали, приближаясь, шпоры. Пред правителем предстал юный стройный офицер во всем парадном, новеньком, словно только сошедший со строевого смотра.

— Прапорщик ее величества лейб-гвардии Семеновского полка Салтыков. Представляюсь по случаю отпуска.

Державин взял протянутую бумагу и еще неся, узрел и узнал размашистую роспись светлейшего. Юноша до такой жути напоминал его самого пятнадцатилетней давности, что, боясь сморгнуть, спугнуть видение, стремясь затянуть дрожащий миг воспоминания, прочитал весь документ.

— По какой надобности в наши Палестины, господин прапорщик?

— В Кирсановском уезде батюшкино имение Карай-Салтыки. Может, слыхали генерал-майора Салтыкова Михаила Петровича? Стариков навестить. Гостинцы, подарки питерские. Да благословения испросить хочу, жениться обрешился.

— Кого же осчастливить желаете? Из каких избранница ваша?

— Завряд ли вам ведомо. Но ежели ближе к вашим службам партикулярным, то племянница она генерал-фельдмаршала и кавалера, прошлого генерал-губернатора здешнего Каменского Михаила Федотовича. Не девушка, а ангел воздушный, голубоглазый...

Отпустив красавца в красном мундире, Державин погрузился в размышления. Тесен мир. Всего-то ден десять как Гудович в Рязани высшую аттестацию своему предшественнику резюмировал:

— С него, Гаврила Романыч, пример ставить надобно. С него! Не зря матушка фельдмаршалом наградила. По делам и заслугам. Мы с ним в кампаниях против Оттаманской Порты соучавствовали. Могучего духа, ума и тела человек! За четыре года глубокий след оставил. Сотворил больше, чем порушил. На своем месте, простите за каламбур, наместник был. Сначала головой думал, а уж потом рукой водил. В каждую самую малую волость вникал. Одно слово — полководец. Не служил, а воевал, особливо с нерадивцами и лихоимцами. Многие тут его, злобу тая, самодуром обзывают. Особенно те, кого от должности отрешил да без пенсиона выгнал за службу порочную и своекорыстную.

А того не помнят неблагодарные, что их Сибирка ждала. Время, оно, всех по своим стойлам расставляет, в согласии с заслуженной конюшней. Его на кривых не объедешь. Михаил Федотович Тамбовскую губернию под особым присмотром держал. Места-то диковатые. Силком да приманкой обманной заселенные сбродом всяким московским и мордвой чертополошной.

Леса непроходимые от Хопра до Оки насплошь тянутся. Старообрядцы Новый год и по сию пору с Семенова дня, с 1 сентября начинают, а не с Рождества Христова. У них обычай крепче закона. За сто лет без малого не покорились.

Державин вернул мысли в кабинет. Звякнул в серебряный колоколец:

— Ушакова ко мне.

Виц появился, будто поджидал под дверью.

— Вы, Михаил Иваныч, с Каменским по службе не пересекались?

— Нет, ваше превосходительство, не совпали где-то в полгода.

— Давайте условии — в обоюдной беседе, наедине, зовите меня по имени отчеству. Проще да и никочему время на лишние слова изводить.

— Благодарствуйте, Гаврила Романыч, за благосклонность. Действительно, на службу сие не влияет.