«Толь свежи чувства, толь жаден разум»

Склоняясь думать о людях лучше, нежели они были на самом деле, он впадал в черную меланхолию при каждом обмане или подличанье. Но опять и снова оправдывал всеми правдами и неправдами сквернодеев и шильников, предпочитая ошибаться в людях, нежели не доверять им. Иначе бы жизнь потеряла смысл, а зло и жестокость вошли в обыденность. Именно за открытое доброжелательство и недолюбливали его многие из власть предержащих, принимая его за преднамеренную хитрость или спрятанное высокомерие. Кто поверит простой наивности и искренности человека, достигшего столь высоких положений? Порядочный человек до статских генералов не дослуживается!

Державин думал обо всем этом, почти не слушая ответных речей, вернее, не слыша, голоса говоривших тонули в общем беспорядочном шуме. Усталость, волнения, тревоги всегда вызывали в нем голод. После насыщения подоспел Морфей. Глаза слипались, окружающее уплывало в стороны. Подозвал Ушакова:

— Пора и честь знать, велите отвести на ночлег.

— Просим, ваше превосходительство, полюбоваться на фейерверк в честь вашего прибытия. Любопытное зрелище, дух захватывающее. Пройдемте во двор.

Глядя на расцветающие в черном небе красно-зеленые цветы, оставляющие после мгновения красоты долгую смрадную вонь, Державин подумал, что и вся его жизнь похожа на этот салют. Тамбов только что отметил свое стопятидесятилетие и дальновидный виц оставил от праздника несколько петард, нынче пришедшихся как нельзя кстати. Для него подлаз к новому правителю смысл имел дальний...

Никак не согреясь между скользкими холодными шелковыми простынями, коих он с детства терпеть не мог, и под тяжелой периной, прогнавших сон, Державин обостренно осознавая себя на новом месте, оценивал прожитое.

В голове вертелась фраза — пиявка из Данте... «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»... Да, уж далеко за половину-то. Мне сорок три — возраст почтеннейший — не средовик, а подстарок. Но мнится, только начинаю жить! Толь свежи чувства, толь жаден разум, толь много сил ощущаю в себе.

Был нищ и наг — стал знатен, с порядочным состоянием. Был безвестен — сделался знаменит: все питерские журналы — «Зеркало света», «Лекарство от скуки и забот» Туманского, «Новые ежемесячные сочинения» Дашковой, «Новый С.-Петербургский вестник» Богдановича наперебой просят о сотрудничестве.

В семье с драгоценной Катюхой счастлив и безмерно, хоть детей не прижили. Посвыклись, но по-прежнему горячо любим друг дружку. Чего ж еще желать? Конечно, мечталось сесть губернатором на Казани, вблизи священного праха предков. Но как сего добиться, ежели нынешний казанский губернатор, генерал-майор Татищев кресла своего покидать не намерен. Зная недовольство его своим наместником князем Мещерским, старался я мимоходом в Питере шуточным образом просить его переехать в Тамбов, он почти с досадою отозвался, что местом своим доволен. А после разнес по городу, что я усиливаюсь искать его поста... Державин вспомнил, как вынужден был, дабы пресечь всякие перемолвки и перекивоки, прощаясь во дворце с юным фаворитом стареющей царицы поручиком Семеновского полка красавцем писаным Ермоловым, с умыслом, до ее ушей доводящим, бросил:

— Вверенными мне постами, как и собственными мне вещами меняться не могу. Я обязан быть признателен за то, что имею и быть готовым туды, куды послан...

В ту дурную ночь от салюта запалились в тринадцатом квартале три соломенные крыши, а ветер злой слизал еще шесть домов. В дыму и огне погибли старик со старухой. Сын их, куликовальщик горький, чудом спасся — заснул, понасуслившись в погребе, а огонь верхом прошел, пощадив запьянцовщика. Но протянул суевер недолго, сгорев от той же водки, уберегшей от огня внешнего, погубившей огнем внутренним.