«Не празден, не ленив, а точен, в делах и скор и беспорочен

Правителя заждались. В подморозивших сумерках зачадили жировни. Их прогорклая вонь першила горло. Сенная площадь заметелилась мокрыми, увесистыми плевками мартовских снежин, заметалась тенями неверного мятущегося огня. Тамбов такого скопления местной знати не помнил, считай, со дня празднования образования наместничества. Попереди всех дымили печкой крытые бычьими шкурами парадные сани предводителя дворянства Панова Александра Григорьевича.

Сам он, высокий, породистый и родовитый (из мордовских панков), в широкой распашной полушубе, разминал затекшие члены, выступал журавлем, высматривающим внизу лягушку или какую другую мелкую живность. Предводитель нервничал, перемывая мысленно косточки опоздателю:

— Невелик кулик, а задерживается сенатором, не менее того! На виршеплетстве взлетел — да жердочка хлипкая — того и гляди обломится. Шут гороховый. Поглядим, что за перепел и каковы песни петь примется? — Передернул предводитель брылями щек в густых седоватых бакенбардах.

Стихоблуд, а ему, столбовому дворянину, дорогу застолбил! По всем видам он, Панов, наместником сидеть должен, а не этот вероломец каверзный. И оставался-то один шажок, махонький. Зря что ли полгода начальником губернии оставался? Коню под хвост все старания и усердия. Муки адовы терпел, выхваляясь под справедливого и порядочного человека. С каждой сволочью за ручку — авось пригодится. А сколько в обе столицы свезено? Почитай все Пановы Кусты под корень пущены! Место уж в кармане было. По карманам разным рассовано — немеряно, несчитано! И все псу под хвост. Нет, раз каламбуры еще составляются — не все потеряно! Их за три года сменилось — враз и не сочтешь. Четыре? Пять? Легче со счету сбиться. И этого мотарыгу переживем. Не впервой!

Панов, разгорячив голову, почуял стылость в ногах, кряхтя и мешкаясь в широких пологах, полез в душное нутро возка. «Эх, грехи наши тяжкие — не нужда бы по службе должности наместника ведающего — и ногой бы его здесь не пахло!» Толку никакого, кроме уничижения низкого и долгого. Тепель разморил, разбередил застарелые страдания, от низкости чина достигнутого. Всего-то седьмой класс. Мизерабельный надворный советник. Ежели на военный ряд переводить — зауряд полуполковник. Позорища! И должность звания глупейшего — предводитель. Это ж придумать надобно такое! Предводитель! Не семейств старинных дворянства благородного, а шайки некоей злодейской.

Да и какое водительство над помещиками тамбовскими? Они над собой ничьей руки не потерпят. Одни честолюбья междуусобные и неудобья амбициозные соседские. Кто в лес, кто по дрова. Норовят не друг за друга, а недруг против недруга встать грудью. Царица нам, глуподеям, Жалованную Грамоту на права, вольности и преимущества, а мы ее жалобами мелочными, незначащими завалили. От большого ли ума? Какую бумагу ни возьми в Совестном суде — ни стыда ни совести...

Залегли по берлогам родовым и глаз не кажут в Собрание. Вон депутат Елатомский Мещериков уж с полгода как к должности не является. Все болезнью отнекивается, а сам на псовой охоте да на рыбных ловлях по Оке и заливам неделями пропадает. А жалованья попробуй ему не вышли — за можай загонит. Не мытьем, так катаньем выможжит. Или того хуже. В Таракановке братья кровные Рахманиновы тяжбу-дележбу затеяли, межу промежду именьями смертоубийством кровавым становят...

Чуть поодаль, на ледяной мостовой, выкаблучивали хромовыми сапогами московской сшивки два заклятых друга — вице-губернатор Ушаков и секретарь генерал-губернаторский Лаба. Скучила их дальнее кисельное родство и несчастливая прыть гоньбы за губернаторский трон. Виц — средних лет и роста господин с холеным красивым лицом русского барина, пофыркивал от холода римским носом.

Снаружи его щипал морозец, а изнутри уязвленное честолюбие и неудовлетворенное самолюбие. Попробовал разогнать обиду словами:

— Неизвестной причины затяг! Случись что, Булдаков бы доложил. Может, лошади никудышние? Как думаешь, Александр Григорьевич?

— Не мороси, без тебя тошно, — отмахнулся секретарь — невзрачный худотел в длинной волчьей шубе, погруженный в свои тревоги и заботы.

Ждал он в Державине курьера из Петербурга. Начальник его, генерал-губернатор Тамбовский и Рязанский, генерал-поручик, полководец и кавалер всевозможный, Иван Васильевич Гудович реляцию аттестационную с перечетом заслуг и способностей при ходатайстве о переводе для службы в Правительствующий Сенат порядочно уж как отправил. Ответ то ли затянулся, то ли затерялся и Лаба извелся до того, что надеялся на чудо — получить его с прибытием Державина. Как опытный канцелярист, со столоначальников начинавший, он знал — такие бумаги с губернаторской оказией отсылают редко. Но если человек чего-то алчет и алкает, то всегда желаемое за действительное выдает — чем черт не шутит, а Бог тем более.

Потому радостная дрожь ожидания, усиленная холодом, смягчала неприязнь к Державину, нарушившему его, Лабы, планы поставить во главе наместничества родственника своего Ушакова. Виц зыркнул на секретаря злым, желчным зраком, но сдержался — пригодится еще, пока там в Рязани правой рукою, вернее, левой служит. Все козни и проказни через него идут. Хотя такой друг хуже врагов двух — яд, как из молочая, так и сочится.

На льду обширного болота, наводненного летом сизой кряквой, жирным карасем и посадскими ребятишками, переталкивалась для сугрева чиновничья молодежь, городской архитектор Усачев и землемер Нестеров. Пожалуй, они одни с радостным замиранием ожидали Державина. Знаменитый поэт, автор «Фелицы», столичный литератор и вдруг к нам, в Богом забытый Мухосранск! Явление, событие и радужные перспективы!

Выпятив округленные мягкими белоснежными овчинниками животы, щелкая тыквенные семечки, тесной ватагой толпилось купечество. Разговор держали певогильдейщики Толмачев, Тулинов и Бородин, имевшие доходу больше всего остального торгового люда.

— Ну что, купчики-голубчики? По скольки сброс на приветствие новому правителю?

— Мне земляк в Москве сказывал, не берущий он.

— Не берет, кому не дают, и карась, когда икру мечет. Остальные только что на паперти с протянутой рукою не, стоят — срамно. Все берут — от ратмана до генерал-губернатора. Князя Романа Большого Кармана забыли? И рублем не гнушался при богачестве агромадном.

— И правильно делал. Деньга она к деньге тянется.

— На мзду все падки, окромя Булдакова.

— Да, он деньгами ни в жисть. А супротив оружия дорогого и редкого не устоит. У него моих ружей рейнских да туляцких цельный арсенал.

— Ты, Иван Петрович, болтай, да не взбалтывай. Вроде тверезый, а ересь несешь несусветную. Пронесло что ль не через те ворота?

Тулинов прикусил язык.

— Едри ее в коляску! Сколько зарекался не бахвалиться, а оно само изнутри прет собственную значимость показать, вот и лезет дурость одна.

Вправду глаголят — простота хуже воровства.

У самой триумфальной арки, увитой сосновыми ветками, сооруженной в честь столь знаменательного события, переминалось с ноги на ногу чиновничество средней руки. Непривычная вечерняя трезвость и вероятие грядущего отрешения от должности вызывали у большинства сюртучного сословия дрожание в коленях и трясение в руках.

Охваченные ненадежной тоской, столоначальники и протоколисты мельтешили вокруг спокойного благодушия достигших твердостоятельной, без принудительной отставки службы Владимирских кавалеров коллежского асессора Меркула Федоровича Апраксина — Вердеревского, надворного советника Дмитрия Федоровича Раевского, коллежского советника Василия Марковича Тименинникова и коллежского регистратора Епофродита Ивановича Можарова, презревших холод и сырость путем противопоставления им стаканца хлебной водки. Апраксин-Вердеревский на правах представленного ко второй петлице предложил:

— Что-то стало холодать, не пора ли нам наддать? Успеем по рюмице перцовки — знатно кровь разгоняет!

К неподсудным подбежал стрекулист в короткой рублевого сукна шинели:

— Ваши высокоблагородия, дозвольте интерес задать — в губернской канцелярии ужимания предвидятся?

— Новая метла по-новому метет — кого-нибудь да выметет.

Все оборвалось криками.

— Едет! Едет!

По какому краю ехал? В какой град въезжал действительный статский советник Гаврило Романович Державин? Темно, ох темно лежало вокруг Поле Дикое.

Ночью темень непроглядная, кромешная, а днем темнота беспросветная народная. Царство просвещенное свет сюда еще не простерло. Время — и то свое — дикое. Никто секунд, минут и часов не считал. Ложились с закатом и просыпались с рассветом вместе с лошадьми, коровами, гусями, курами. В редких домах при часах, всяк по своему времени жил. А как стрелки сверишь в Тамбове, Козлове, Моршанске, Грязях, Борисоглебске? Вот и ходило у каждого по дому свое неповторимое время.

Не спрашивали горожане:

— Который час?

У каждого свой имелся, с соседом не схожий. Разновременность со столицами до двух недель растягивалась. В Питере ли, в Москве человек преставился, земле предан, а в Кирсанове не за упокой, а за здравие еще месяц молиться будут. А может, и к лучшему? Тысячи лет с древнейших времен на всей земле скорость одинаковая была — быстрота коня резвого или тройки. Двадцать верст в час... По весеннему беспутью от Мезенца до Мучкапа не менее десяти дней.

Князь Нарышкин в Алексеевке Вольтера почитывает про разделение властей и эмансипацию женщин, а граф Загряжский в Александровке борзых щенков на крепостных детишек меняет да целковые бабам по утрам раздает, мужей законных опередивши на целую первую брачную ночь. Темен русский человек, даже если ему солнце в глаза плещет.

Черный возок спустился от Московской заставы до площади, заелозил на льду и, обдав собравшихся снежной крошкой, остановился. Из него молодецки выскочил высокий стройный человек в стриженой шубе внакид, гвардейских дорожных сапогах и без шапки. Короткие волосы открывали два неглубоких залива залысин.

— Парик напялить не соизволил. Протоколу не кланяется, не говоря уж про нас грешных, — шепетнул предводитель Ушакову.

На короткие представления каждого чина и должности Державин молча кивал, не подавая руки. Да никто и не протягивал. После московской чумы рукопожатия строжайше высочайше воспретились. Когда толпа иссякла, виц умолительно сплел руки.

— Дорога дальняя — труд утомительный. Смерзлись, оголодались. Тут, ваше превосходительство, купцы первостатейные и общество из магистрата с ужином затеялись... И, перейдя на фривольный пришепет, приклонился, обдышал несвеже.

— Почтите вниманием, Гаврила Романыч, почитай, все именитство собралось...

В широкой, с низкими сводами зале за длинными столами сидело сотни полторы людей. Державина провели по чистому тканому половику во главу. Стоял густой дух жареного с луком мяса, мокрой овчины, кислого вина и сосновых опилок, устилавших пол. К обильной еде и питью никто не притрагивался. Устремленные, ждущие глаза заставили подняться и заговорить:

— Екатерина Вторыя Божию Милостию императрица и самодержица наша, напутствуя меня на столь многотрудную должность, уверилась в надежде, что верноподданные граждане города Тамбова и прилежащих уездов похвальным радением, доброю верою и поведением благим, а также в торговле, ремеслах и промыслах всемерно способствовать будут возвышению места, ими населенного, и приведению города вашего, а нынче уж и нашего, в цветущее состояние.

Наказывала государыня как можно скорее выслать план устроения улиц и домов, выправленный по межевой инструкции, на подписание ее рукою. Намерен я особо заняться обороной и охранением собственности каждого горожанина от лихих людей и от пожаров, хужее любых разбойников бесчинствующих. В ближайшие дни все, в городе поселившиеся, должны присягнуть пред всемогущим богом в сохранении ненарушимой подданической верности к особе императорского величества и расписку дать, что право гражданина принимает и обязуется нести все тяготы.

Вознамерился я также сложить с города все подати, службы и тяготы, что без подписания руки нашей государыни место имеют. Зал одобрительно загудел, заерзал. Городскому магистрату предлагаю немедля, для упорядочения, завести городовую книгу с описанием домов, строений, мест и земель под нумерами, дабы желающие дать внаем деньги на заклад или покупку дома, с того книгою сверясь, в надежности могли пребывать.

Видел я в бумагах столичных скудость казны тамбовской. А дворяне благородные, собственные дома, сады, землю имеющие в городе или предместьях, живущие в них, в наеме ли держащие, тягот гражданских не несут, хотя и долженствуют наравне с прочим мещанством. От того банкрутом никто не разорится, а городу польза значимая. Дворянское достоинство освобождает только от личных податей и состоящих на военной и гражданской императорской службе...

Лаба клюнул ухо Ушакова:

— Вот и первый его прострел. Одним махом всех дворян от себя отсек. Кто обрадуется подати платить? Да немалые. А главное, унижение — с простолюдьем на одну доску. Закон, он что дышло, как бы ему сие боком не вышло.

Гласный Думы, известный бунтовщик-правдолюбец рассказовский купец Молодцов, радости не сдержал:

— Во шпарит! Всех под одну гребенку, — и заорал: — Праведно! По закону жить должно!

Державин погрозил ему пальцем, утихомиривая.

— Испрошено, кроме того, городу нашему дозволение, где удобно завести и содержать мельницы всякие — ветряные, водяные, пильные, мучные. Для пополнения казны разрешила государыня содержать магистрату, або в наеме держать трактиры, герберги, харчевни, кормы... И снова волной прокатилось одобрение... Кто-то крикнул:

— Давно ждано!

...Мещанам всем, без разбору, кто пожелает, отдается на волю строить для продажи или хранения товара гостиные дворы. Иметь в домах своих лавки и амбары для продажи и поклажи товаров всяких. Подкрепления доверия ради к магистрату и торгу, установить надобно эдак в местах пяти видных меры и весы клейменые для брака товаров, за коий штраф значимый установить. Уездным жителям свободу и безо-пасть сделать свои рукоделия и произрастания в Тамбов везти, а потребное для них из города вывозить безпрепятственно. И не требовать с них в здоровое время в благочиние явления для паспортов записания при привозе и вывозе. Власть преградой для тезиков иногородних быть не должна. Ярмарки нужны. Горожанам припасы — казне прибавка. Залившись, Державин замолк — передохнуть-выдохнуть и увидел на многих лицах недоверчивость: «Во оплетает правитель! Обмишулить хочешь, обайщик? Видали мы таких».

Его вдохновение никому не передалось. Чиновные смотрели скрытно — насмешливо. Гильдейские — хитровато-настороженно.

Пришла спасительная догадная мысль — люди ждали его долго. Замерзли, промокли. Им бы чаркой согреться да щей похлебать. А он как соловей — баснями их кормит. Неча бисер перед... голодными метать, пусть сперва насытятся.