«Покрыты мздою очеса...»

Поездка в Кирсановский уезд образовалась неслучайно. Первым же вопросом, заданным архитектору Усачеву, Державин ввел того в краску, залившую молодое, поросячьей свежерозовости лицо.

— Как много мест в окрестностях Тамбова приискали вы для ломки камня и доставления его в город? Кирпич-то все больше ломовый делается. Из чего же возводиться будут дворцы ваши воздушные, кои и мне весьма нравятся?

— Предложить имею камнеломню, известную под Кирсановым. Песчаник желтый — камень крепкий и ломится легко. Одна беда — добывать некому. Земли дворцовые, из высочайшей канцелярии дозволение нужно.

— Ну и что делать прикажете при сей незадаче?

— Послать туда через коменданта Булдакова душ двадцать колодников из работного дома — пусть ломят и в Тамбов возят. Для чего г. Кирсанове, Инжавине и Рассказове объявить на год повинность гужевую — с десятидворки одну телегу. А нето песчаник этот нам дороже мрамора встанет.

Булдаков еще 18 апреля доложил об отправке поезда арестантов, но до сего дня ни камня, ни другого какого известия оттуда не пришло. По всегдашней своей запальчивой решимости Державин, не долго думая, отправился в путь. Кирсановский угол считался лихим, разбойным и комендант навязал в охрану с десяток бокинских казаков с подъесаулом Морозовым.

По обыкновению, простое издалека дело вблизи оказалось бестолковым и нерешаемым. Местные из непонятной корысти клялись и плакались правителю, что место тут пустое, все давно вывезено. А если и будет что, то только зимой — камень сам из земли вылезает. Привели камнеломного старшака.

— Тебя как по имени?

— Кличут иль зовут?

— Кличут собак, а зовут лошадей.

— Лот Есипов. Красивские мы — тут верст пять...

— Скажи, Лот, есть тут камень строевой или нет?

Камнетесов бугор почесал бороду, потеребил опояску и занудил, как пономарь.

— Тута и белого и желтого камню возить — не перевозить, дажа тока одна бяда — ломить некому. Камень здешний, как пирог пасхальный, — слоями лежить. Его взять — уметь надо. Он чужакам в руки не дастса — в землю ныркает — прячется. Я, вашество, летось рядился с земским судом сто возов тесаных плах в Кирсанов отвезти. Все в срок и любо-дорого поглядеть, камень ровный, чистый. Без раствора клади — ни щелки. А казначей Бахметьев Николка заместо ста — двадцать рублей отдал. На остальные, грит, у него за моей рукою бумаги есть.

Державин указал тростью на карету:

— Полезай, Лот, поедешь со мною в Кирсанов.

— Не, не, не! — замахал руками Есипов.

— Уволь, батюшка, пощади. Ты хоть и правитель, а уедешь, а нам здеся жить. Их, Бахметьевых, одних братьев шесть штук. Живьем съедят.

— Выходит, ты напраслину тяжкую на честного приказного навел? За это знаешь что полагается? Наветчику — первый кнут.

— Эх, была — не была! Где наша не пропадала! Токма вы, вашество, прикажите им меня и пальцем не трогать. А то с них станет — они, братаны, весь уезд тута обратали. Городничий в сортир и то по их указке ходит.

Невиданная в здешних местах черного зеркального лака, золоченая карета, подарок Потемкина за «Фелицу», устрашая червлеными когтистыми орлами, норовившими клюнуть в темя падавших ниц окрестных крестьян, несомая четвериком вороных, живо долетела до Кирсанова. Уездное присутственное место помещалось в деревянном доме с потягами на Дворец.

Весеннее солнце подсушило землю и ветер закрутил пыльным веретеном бывшую грязь. Возле пустого подъезда стояла старушка в выцветшем до белесой серости глухой поневе из домотканины. Во всем ее жалостливом облике светилась крайняя бедность. В руках она держала суковатую палку и узелок со свернутыми бумагами. Сколько таких несчастных бродит по России-матушке в поисках правды потерянной? Вдруг что-то толкнуло, царапнуло... господи боже ты мой милостивый! Матушка-покойница, вылитая, ни дать ни взять! Взглянул на здание суда — и оно такое же, в зеленый цвет крашенное. Показалось не в Кирсанов, в детство въехал, лет на тридцать пять назад...

Обивали они пороги судейские с матерью. Гнали их, смеялись, собак науськивали, требовали мзду, издевались... Выскочил из кареты, подошел к просительнице:

— Вы по какой надобности к судейским?

У женщины, оказавшейся при близости не такой уж и старой, мелькнул в глазах испуг, но встречное добро, текущее от Державина, успокоило.

— Помещица я бывшая из Карай Пущино, сужусь за межу с соседями Давыдовым Ермолаем Кузьмичом и Набоковым Иваном Иванычем — урезали меня под самое гумно. Вот жалобу стряпчий написал... А ты кто будешь, батюшка? Из судейских? Может, мне к тебе?

Подозрение исказило ей лицо.

— А может, ты на ихней стороне? Чего подкрадываешься, а? У меня денег нет. На последний руль лист гербовый купила... Иди, иди с богом.

— Как можно! Я даже и имени вашего не знаю.

— Фекла Андреена я.

И снова будто ушатом: как мать, как мать.

Казначей отыскался быстро. В чинах и мундирах он разбирался и потому чиниться и чинить запирательства не стал, сразу признавшись в двойной в положенной цене на гербовую бумагу. Касаемо же восьмидесяти рублей камнетесовых, то отрекся напрочь.

— Есиповым получено все! Сполна. На сей счет его собственная рука имеется. Извольте взглянуть.

Введенный в курс Лотом, Державин зашел с другой стороны.

— Когда, говоришь, выдал? Пятого декабря? А ну-ка, тащи сюда книги расходные за декабрь!

Казначей побелел и спал лицом.

— Сничтожены, сожжены актом, ваше превосходительство. Нету в наличии.

Державин понял, что попал в точку.

— При всех спрашиваю: сколько выдал за каменные работы? Истину скажешь, под стражу в железа не поволокут, будешь до суда под домашним арестом. Казначей Бахметьев повинился и сразу повеселел, подружнел к следователю своему высокопоставленному.

— Я, Гаврила Романыч, часто себе сыщика своего представлял. Сухонького, махонького и непременно в очках черепаховых с одним глазом треснувшим. Но чтоб сам правитель в генеральском чине до моих деяний незначащих скромных спустился, ни в жисть не поверил бы!

— Почто воруешь, альгвазил кирсановский?

— Иех, ваше превосходительство. У вас супружница, я слыхал, на пятнадцать годов моложея, а у меня на двадцать пять. Красавица писаная. Вот и приходится жадность ее телесную, мне уж непосильную по жизненной усталости расслабленной, подарками да деньгами восполнять. И не жалею. С такой кралей пять лет, как в райской кущи прожил. А тюрьмы бояться — на свете не жить.

Вот ты меня в рабстве попрекнул страстей моих низких, а кто не раб? Один у вина, другой у жадности скупой, третий у себялюбия непомерного, а все мы без изъяна — у страха смерти неминучей! А я что? Я раб у красоты небесной!