«Нет человека без порока, без слабостей и без страстей...»

Острожные караульщики сразу и вдруг вышли в люди необходимые, первой нужности. Если до селе им и руки-то подавать брезговали, то нынче издалека кланяться начинают. Самый последний стражник плевый, подвальный, ходил теперь раздувшись от понимания собственного высокого значения. Что и говорить, работы и заботы правитель прибавил им ощутимо. Еще ощутимее выросли доходы. Все охранщики позакупали почему-то одинаковые лисьи малахаи, волчьи полу-шубы и высокие сапоги на толстой воловьей коже. Ворота тюремные скрипели и денно и нощно. Досмотрщики, принимающие, мозоли кровяные набили от непрестанного прощупывания, выворачивания мешков, кошелей, сум, шинелей, вицмундиров, белья нижнего вновь прибывающих арестантов. Особое же удовольствие доставляло нижним чинам обыскивать, толкать, пинать, оскорблять чиновников, людей, по большей части сословия благородного, дворян.

Недавно еще копеечная, нищая служба, вмиг стала выгодной и доходной. Смотритель тюремного замка поручик князь Черемисин сделался фигурой весомой, весящей чуть ли не меньше, чем председатель Уголовной палаты Бельский. Никто из чиновничества и лесных татей всерьез не поверил в твердую державную руку Державина, а даденный и тем и другим полугодичный срок на добровольное прекращение злодельств предался забвению сразу же после объявления по городам и весям наместничества.

Правитель не просто постращал в который уж раз:

— Через полгода головы начну рубить. Потом не журитесь, что без предупреждения и внезапно по Сибирке цепями загремели.

Не вняли голосу разума чиновники разные и приказные всякие, а зря. Державин хорошо запомнил беседы «задушевные и теплосердечные» с вицем своим Ушаковым Михаилом Ивановичем.

— Я, Гаврила Романыч, смотрю на тебя и, право слово, дивлюсь и восхищаюсь честностью твоей хрустальной и неподкупностью недоступной, кристальной! Хороший ты правитель и человек порядочный. Да только что толку от этого? Тебе и мне, к примеру. За тыканье не взыщи. Одни мы. Чего манерничать да жеманничать? На людях — ваше превосходительство. Я же вижу, как ты из кожи вон лезешь, вельможу столичного играя! Балы, вечера, журфиксы, обеды, ужины, спектакли, уроки для детей дворянских... Тебе ли с двумя тыщами жалованья за всем этим гоняться? Такие расходы одни Воронцовы потянуть могут, ну еще Голицыны пожалуй. Вот какой от тебя прок для себя самого, ближних твоих и дальних? Собака на сене. Сам не ам и другим не дам! Ни себе, ни людям. Назови хоть одного, кто честностью великой в историю вошел и в ней остался, всеми почитаемый и поминаемый? Нет таких чудаков! Ни одного!

Ушаков осекся, почуяв в державинском безмолвии неодобрение, а во взгляде перехваченном недовольство. Потому поостерегся и отодвинулся в дистанции на «вы».

— Вспомните нашего соседа отжившего, князя светлейшего Меньшикова Александра Даниловича, владельца собственного города Раненбурга. Великим патриотом и выдающимся вором обессмертился! Перед отбытием в ссылку в сибирский град Березов отнято у него было 90 тысяч душ крестьянских, тринадцать миллионов рублей и двести с лихувою пудов посуды золотой и серебряной! А ведь государством правил. Не нам чета!

При Петре Первом вторым, а при Петре Втором первым человеком почитался! Всемогущий был тать! Нам и в мечтах таким не стать! Вот вы об искренности местности, правдивости русского человека порассуждать любите, в черту национальную возводя. Так ведь? А я берусь тут же, не сходя с места, в зале вашей кабинетной обратное доказать. Благоволите ли разрешение дать? Отлично-с! У вас в прихожей челобитчица дожидается. Жена, то есть теперь уж вдова умершего канцеляриста тамбовского уездного суда Ивана Дьяконова. Велите звать и все сами, без лишних рассуждений поймете. Весь фокус в том, что человек и дела его лиходельские умерли, а влияние его развращающее на других действовать продолжает.

После призывного колокольца сквозь двери стремительно и несоразмерно проворно с телесной полнотой пронеслась женщина в малиновом салопе и черной клетчатой шали.

Переваливаясь с боку на бок, она шага за три до стола плюхнулась на пол и поползла, издавая стенания рыдательные.

Предупрежденный Державин, сперва молча наблюдал театральное представление не старой еще дамы, но потом не выдержал зрелища лежавшей перед ним на ковре женщины и бросился ее поднимать, но безуспешно, просительница, поджав ноги, кулем падала вниз. Обстановку разрядил виц:

— Госпожа Дьяконова, ежели вы незамедлительно не прекратите ваш спектакль, его превосходительство вынужден будет вывести вас вон без касательства вашей просьбы.

Вдова, посчитав первый акт исполненным, поднялась и без разрешения уселась в кресло. Вытащила из муфты собачьего меха мужской носовой платок, отерла пот и трубно высморкалась.

— От супружеского союза, распавшегося вследствие умирания супруга моего, бессменного служителя канцелярии Тамбовского суда уездного Ивана Демьяновича Дьяконова, остался второй союз — родительский. Сын и три дочери, на выданье состоящие. Родители, к слову сказать, должны о детях своих попечение иметь. Но и дети великие обязательства несут перед теми, от кого жизнь получили в пользование. Миша же, сын мой, мать совсем сокрушил, подняв руку дерзкую.

А ведь троих мальчиков Бог посылал. Кроме него двое до первозубия и дожили-то... оставил супруг мой, царствие ему небесное, сундучок. Бумаги всякие, серебро столовое на дюжину персон и 4000 рублей серебром тож. Михаил все себе забрал, узурпировал, честным трудом родителя нажитое. Прошу, ваше превосходительство, понудить его привестись к справедливости — 2000 мне, по 500 ему и сестрам. А фамильное серебро, как водится, у вдовы остаться должно, как наследницы законной и первейшей.

Ушаков, улучив щелку в ее болтовне, вклинился:

— Какое же содержание годовое супруг ваш имел?

— И-и-и-и-и, да какое уж содержание! Как и все регистраторы 50 целковых. Не разжируешь с четырьмя-то ртами!

— Откуда ж четыре тыщи взялись? Деньги-то немалые! Может, игрок был покойник-то?

— И-и-и-и, что вы, и в руки карты не брал! Тихий человек был и скромный. Домосед и молчун. На службу и отлучался-то. Так всю жизнь и промолчал.

— Сколько лет прослужил супруг ваш?

— Сколь? Двадцать — тютелька в тютельку.

— Так, значит, он всего-то тысчу получил за эти годы, остальное-то, получается, сплошное мздоимство?

— Э-э-э, батюшка, куда хватил! В гробу кармана нету! Не пойман — не вор, тем паче покойник. Какой прок теперича арифметикой заниматься? Дай Бог ему спокою на том свете... и на этом пусть не тревожат. Дочкам приданое нужно. Кто без приданого возьмет-то? Державин прервал бесконечный, ставший ненужным диалог:

— Будьте покойны, я поручу рассмотрение вашей жалобы. В месяц ответ придет. Не смею задерживать, голубушка.

Когда за просительницей закрылась дверь, Державин решил было произнести тираду о праводушии и любочестии российских служилых людей, Россию на себе держащих, о множестве старателей государственных, сильных в деле и слове перед царицей и народом. О том, что русскому человеку сделай добра на копейку, он тебе на рубль благодарен будет. Но вспомнил пред кем собрался бисер метать и перешел сразу от слов к делам:

— Ты, господин статский советник, отчитайся-ка лучше сперва за себя. Отвечай, почему соляную пошлину до сих пор не убавляешь? Высочайший Указ уже давно на десять копеек скостил. В казну-то по новому тарифу сдаешь! Куда разница идет? В карман твой бездонный? Ты медной монетой на 851 рубль с полтиной и той не погнушался, тоже прикарманил, вместо того, чтоб в день коронации народу рассыпать! И при встрече Ивана Василича летошной ты тоже мимо рта не пронес! На столах, со щами, рубцами вареными, водкой и хлебом, и тут горожан в половину обнес! На фейерверк сто рублей взял, а огней шутейных на полсотни купил... Продолжать твои подвиги считать или хватит пока?

Но Ушаков и ухом не повел, вдохнул только тяжко:

— Эх, Гаврила Романыч, доведет тебя Булдак до пропасти. Станешь падать, да поздно будет.

За верхних держись, а не за нижних!

— Ох, Михал Иваныч, занудный ты человек! И сам для себя вредный. Есть ли кто один на свете, о ком ты доброе слово сказать можешь? Что у тебя ко мне? А то недосуг!

— Ордер ваш нужен на заготовление розвальней и телег с кибитками для путешествия в Крым императрицы Екатерины. По этой надобности необходимо обложение и взыскание подушное с купцов и мещан Елатомских, Дадомских и Темниковских. Расходно-приходную книгу дать предлагаю мещанину Любимову из Кадомского магистрата, как человеку оборотистому и в грамоте смышленому для покупки, кроме вышеозначенных сборов, под шествие высочайшее лошадей, повозок, упряжи и прочей необходимости...

Любимов, справный мужик в суконном коротае с босою головой, ожидал вица у парадного крыльца правления, тиская от волненья волчью шапку:

— Ну что, Михайло Иваныч, выгорело дело?

— Платок есть?

— Есть.

— Давай.

Виц взял протянутый белый сатиновый платок, вытер им пот со лба и шеи, высморкался смачно, отдал платок обратно и, достав из красной кожаной папки с тисненным на ней золотом тамбовским гербом толстую бумагу, протянул Любимову:

— Держи. С каждой сотни шестьдесят целковых мои.

— Господь с вами! Побойтесь Бога, ваше высокородие! Мне-то выходит всего пять с полтиной! Ушаков протянул руку:

— Давай ордер, другого найду, кто поумнее.

— Все, все, все! Премного благодарен! На той неделе ждите гонца из моего конца!

— То-то! А то закудахтал...