«Несет свое всяк в свете бремя...»

В день казни Пугачева поручик Державин лежал на солдатской койке в лефортовских казармах и тосковал. В кармане ни гроша. При богатых сослуживцах, офицерах Преображенского полка, он тяготился своею бедностью вдвойне. Троицу любит не бог, а дьявол. Он разорен, посрамлен по службе, обойден наградами и пожалованиями как участник подавления возмущения.

Как ни унизиться, если тебя унижают на каждом шагу? Как остаться человеком, пройдя через мясорубку жизни безжалостную? Если людей оценивают не по достоинству, то достоинство, как и совесть, лишней обузой становятся. Три беды в три кнута стеганули, чуть не уничтожив.

Всю зиму рыскал в сыске по Иргизу за старцем раскольничим Филаретом, да без толку. Пронзило в степи ветром ледяным, месяц в беспамятной горячке промаялся, еле оклемался. Выздоровел, а все уж в Москве, победу празднуют. Так до лета и помытарился без вызова бездельно в немецких селах колонистских.

Благо немцы, люди благодарные, отпоили, откормили за спасение прошлогоднее от киргизского набега разбойного. Заплутавший ордер с предписанием в первопрестольную явиться отыскался лишь к лету. Прибыл, как предписано, к князю Щербатову, герольдмейстеру имперскому, а тот ему сначала пряник в рот, а потом кулаком по лбу:

— У меня для вас, поручик, две вести: одна приятственная, а вторая несчастливая. Ваши реляции о бунте пугачевском личным рескриптом государыни занесены в архив наравне с прочими документами текущего века. В истории остаетесь, милостивый государь! Навечно! С чем и поздравляю. Потомки читать будут и спрашивать: «Кто такой Державин был?» Но одновременно уведомить должен, появился у вас недоброхот всесильный граф Панин. Не дай Бог и врагу такого недруга. При мне он за столом в честь победы над супостатом при императрице чернил и поносил вас, обвиняя в коварстве дерзостном и едва ли не предательстве...

Из похвал да в клеветы скинутый, остолбел он, как ядом ужаленный.

— Что же мне делать, ваше сиятельство? Как оправдаться в лице государыни всемилостивейшей? Наведите на способы?

— Не в силах, не в силах! — замахал Щербатов, — граф при дворе в великой силе. Противоборствовать с ним дело невозможное! Разве только князь Потемкин...

На следующий день разыскал его пристав судейский. Перед отъездом на Пугачева дал он позабытое теперь уж поручительство за сослуживца поручика Маслова, теперь от платежа долгового уклоняющегося и скрывающегося неизвестно где.

Банк взыск обратил на поручителя. Имение материнское, единожды уже заложенное, взято было под арест. Державин, раздавленный материально и душевно, ходил потерянный, страшась потерять то сознание, то разум. В один непрекрасный день, командуя ротой на плацу, он перепутал все команды, перемешавшиеся у него в голове. На беду этот разбродный развод зрили из окна князь Потемкин и полководец знаменитый Румянцев, хранитель ревностный артикула армейского. На том и оборвалась его воинская, и без того не очень удачная, карьера.

По странной привычке ума своего поэтического Державин заперся в темной комнате и закончил рукопись тощую с пышными строками под названием «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года».

Человек любит быть обиженным и испытывает при этом какое-то наслаждение искривленное. Державин стал привыкать к шкуре гонимого и униженного. Беда и бедность сделались его постоянными фаворитками. Вслед за обращением денежного взыскания на имение матери на него открыли уголовное дело за подложное ручательство при отсутствии собственного имущества. Мать-старушка от всего этого слегла в сильнейшем потрясении. Пообтерхался он внешне и внутренне до крайности. Исстрадавшуюся душу прикрывала истрепавшаяся одежда. Трудное детство и нищая молодость сделали его замкнутым и скрытным, настойчивым до упрямства, переходящего в безрассудную горячность.

Взыскивать из материнского имения было нечего из-за полного разорения проходившими на выручку Оренбургу правительственными войсками в числе 40 тысяч подвод. Они съели весь хлеб, солому и сено, скот и птицу, пожгли и дворы, отняв у крестьян все имущество, вплоть до одежды.

Державин бросился к князю Голицыну, надеясь на компенсацию тысяч в 25, но получил квитанцию всего на семь. Вся надежда оставалась на награду за компанию против Пугачева. Толпа генералов и офицеров, усмирителей бунта, дралась теперь между собой, кто больше урвет наград и чинов. Тут не до Державина, того и гляди свое, а пуще того чужое упустишь!

Желающий судьбу сам ведет, не желающего она за собой тащит! Медовый месяц, длившийся уже полгода, продолжился в подмосковной деревне Черные Грязи, впоследствии Царицыно, купленной у князя Кантемира. В чистеньком доме из шести комнат охлаждали страсть свою обоюдную Екатерина и Потемкин. Тихим утром, после ночных буйств, камер-парикмахер приводил в порядок голову генерал-фаворита. Визит походил на штурм. С криком:

— Желаю видеть командира своего! — в комнату, распихивая караул, влетел гвардейский поручик в поношенном мундире старого образца.

Вскинув на него бровь, Потемкин поморщился:

— А, это ты, Гаврила! Команды захождения и те выучить не можешь. Я же тебя в палочный караул отправил на месяц, а ты меня приступом берешь! Садись, говори! Мои околотни и поколотить могли!

Не в силах унять возбужденное волнение Державин принялся читать по писаному:

— От всех генералов, бывших с начала сей экспедиции, за все мои похвальные дела имею ордера. Сверх того, в Казани и Оренбургском уезде лишился всего... имения, даже мать моя в полон попадала. Я два раза чуть не был в руках Пугачева. Потерял все, а пользоваться монаршею милостью, взять из новоучрежденных банков, не могу, потому что я полдеревни мои должен в банк. Вот обстоятельства под командою вашего сиятельства служащего офицера. Для чего я обижен перед ровными мне? Дайте руку помощи и дайте прославление имени своему! — через силу выдохнул проситель.

Потемкин кинул единственный глаз на подчиненного:

— Да, братец, поизмурзился ты изрядно и коль на поступки такие лезешь, то и поизмудрился. Плохи твои дела. Караул и заколоть мог. Ступай, я доложу государыне...

Через неделю от Потемкина передали, что наградят его 6 августа, в день праздника Преображенского полка, но ни на параде, ни за столом в Черных Грязях в отношении его ничего не воспоследовало. Время шло, но невыносимое положение его не менялось и он снова прорвался к командиру полка, полуполковнику Потемкину. Тот, едва завидев его, поморщился досадливо, отмахнулся и вышел вон. И без того уязвленное самолюбие и новая несправедливость привели его в состояние тихого бешенства после известия о получении недавними сослуживцами по секретной комиссии Горчаковым, Мавриным и Собакиным, делами через край себя не утруждавшими, обширных вотчин в Полоцкой провинции.

Почему его обходят в который раз? Кто рукой невидимой, но неотвратимой, епитимью на него наложил бесповинную? За какие грехи унижения терпятся беспрерывные? Утешение, хоть и слабое, находил он в одах короля прусского Фридриха Второго собственного перевода: «Жизнь есть сон... как мала есть наша жизнь! Лишь только ты родился, как уж рок того дня влечет тебя к разрушающей нощи... Это вы, которые существуете на то, чтоб исчезнуть, — это вы стараетесь о славе? Прочь печали, утехи и вы, любовные восхищения! Я вижу нить дней моих уже в руках смерти. Имения достоинства, чести, власти, вы обманчивы, яко дым.

От единого взгляда истины исчезает весь блеск проходящей красоты нашей. Нет на свете ничего надежного, даже и самые наивеличайшие царства суть игралища непостоянства... Терзаемся беспрестанно хотением и теряемся в ничтожестве! Сей есть предел нашей жизни».

На последние деньги мчится он в Петербург с Голицынской распиской. Семь тысяч и ожидание обещанной награды ненадолго отсрочили уплату долга. Обзавелся платьем, квартирой, экипажем. Деньги таяли апрельским снегом. К осени, оплатив все мелкие долги, он остался с пятьюдесятью рублями. Выхода впереди не было и он решился. Карточная игра тогда охватила весь Петербург. В любом доме можно было застать макао, фараон, вист. Вечером Державин уже сидел за зеленым сукном известного на весь город карточного дома капитана Семеновского полка Жедринского. Он знал, в игре ему везет всегда и непременно. К утру он обладал уже восемью тысячами. А через неделю деньги валялись повсюду — в гостиной, спальне, на диванах, кровати, стульях, креслах. Занявшись арифметикой, счастливый игрок насчитал сорок тысяч.

Со дня на день его должны были потянуть в суд и взять под стражу. Опрометью бросился к приставу. Камень в двадцать тысяч свалился с него!

Воспоминания о близком тогда аресте вернули мысли к тамбовским колодникам. Тюрьмы необходимы, они воплощение защиты добра от зла, но рабы пороков, томящиеся в них, не должны быть голодны и холодны. Сколь ни латай старый кафтан, а дырки новые всегда найдутся. Надо замок строить новый, кирпичный или каменный, чтоб утеклецов не было и стоял вечно. Подобный рязанскому у Волкова. Страдания, нынешние тамбовскими арестантами претерпеваемые, не удобряют их, а озлобляют на следующие преступные подвиги.

Дружеская приязнь правителя и генерал-губернатора простерлась и на деловые бумаги. Титлами и чинами они уже не чинились, обращаясь полуобиходно, почти запросто, «милостивый государь мой». Державин по литературной привычке бумаги предпочитал писать сам, а потому невольно глубже вникал в дела и помнил дольше переписку. Гудович же большей частью ограничивался четкими и ясными, как приказы командира, резолюциями. Обмакнув перо, остро заточенное, любил жирный почерк, вывел на плотной желтой бумаге: «Милостивый государь, Иван Васильевич!

При обозрении моем губернских тюрем, в ужас меня привело гибельное состояние несчастных колодников. Не только в кроткое и человеколюбивое нынешнее, но и в самое жестокое правление, кажется, могла бы приуготовиться кара, равная их содержанию, за их преступления, выведенные из законов наших. Более 150, а бывает и нередко до 200, повержены и заперты без различия вин, пола и состояния в смердящие и опустившиеся в землю без света, без печей избы или, лучше сказать, скверные хлевы. Нары, подмощенные от потолка не более 3/4 расстоянием, помещают сие число узников, следовательно, согревает их одна только теснота, а освещает между собой одно только осязание. Из сей норы едва видны их полумертвые лица и высунутые головы, произносящие слабый стон, сопровождаемый звуком оков и цепей. Я осмелился, не дожидаясь от вашего превос. резолюции, отвратить сей беспорядок, приказав сломать по недостатку здесь лесу и что скоро его взять неоткуда, несколько ветхих строений под ведомством приказа общественного призрения, без всякого употребления находящихся, и, перебрав их, сделать из них пристройки к кордегардии, имеющейся близ острога, где бы можно было содержать колодников, различая пол и состояние, которые не в таких винах судятся, а для больших преступников очистить и исправить в остроге избы».

Екатерина любила порассуждать вслед за знаменитым писателем Беккария о запретительстве пыток и против мучительных способов казни.

— Странно, как роду человеческому пришло на ум лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодной кровью; всякий пытанный в горячке и сам не знает, что говорит. Итак, отдаю на рассуждение всякому, имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам, на то с доброю совестью полагаться?

На ремонтерство старого острога и строительство нового тюремного замка в Тамбове Правительствующий Сенат не выделил ни копейки.