«Сегодня властвую собою, а завтра прихотям я раб...»

Почему прошлое чаще из забытого всплывать стало? Говорят, обида помнится далее награды. Страдания с мучениями глубже западают, чем удовольствия с радостями. Конфетку съел и забыл, а шишка набитая с неделю болеть будет.

Тогда Державин не гонялся со всеми по Питеру, как угорелый. Не спеша шагал за полком, тремя колоннами текшим к Зимнему Дворцу. При команде «Стройсь!» отыскал привычное, по ранжиру место. На этом и осеклось его участие в заговоре. Сентябрьскую коронацию простоял в караулах в Москве. Вкруг Кремля пировали до повала, валили валом на дармовое.

Повсюду стояли бочки с вином, прямо на земле груды хлеба, рыбы, мяса. Пьяный народ праздно шатался, тешился, веселился. А он стоял на карауле. Гулякам хмельным не завидовал. Сам не пил, пригубливал за компанию. Стоял он и на линейном параде 13 сентября при вступлении Екатерины на трон. С ним происходило то, что происходит часто с каждым из нас. Наблюдая жизнь других, мы думаем, что живем.

Мушкатер Державин не понял происходящего и потому не принял резвого участия в перевороте. Ни одна смена царствующих особ, ни один династический переворот того осмьнадцатого века не обходились без главного их орудия — гвардии. Безопасная беготня с горлопанством по Санкт-Петербургу преображенцев и измайловцев выдавалась за геройство и подвиг. После каждой из дворцовой революции на них, как из рога изобилия, от новоиспеченного монарха сыпались чины, звания, титулы, ордена, деньги, имения и земли.

А он стоял на часах и выгоды все свои прокараулил. Даже офицерского чина и того не удостоился. Обида нужнее награды. Она вкус жизни придает и заставляет бороться за место под солнцем и за чин по Табели о рангах. Однако все с нами случающееся, от малой ничтожности до великого, судьбу вершащего, происходит в строгой зависимости и необходимости от того, кто ты есть и на что годен!

Хмельное выпили, быков съели, шествия утишились, настали будни. По утрам, ровно в половине девятого, Екатерина из внутренних кремлевских покоев хаживала в присутствие Сената для возрождения петровских государственных основ, порядком подзабытых ее предшественниками. Через каждые пятьдесят шагов недвижными статуями замерли преображенцы. Однажды, круто отделившись от сверкающих лентами и орденами свитских, императрица направилась прямиком к Державину. От невообразимости происходящего обмерло у него все нутро.

На ее чуть широковатом, мягко-округлом, с тонким нервным носом и маленьким алым ртом лице играла благосклонная улыбка. Став в столб, мушкатер, с бьющейся отчаянной птицей сердцем, не отрывал глаз от императрицы. Оглядев высокого, стройного гвардейца, его новый, свободного покроя мундир с большими накладными карманами, она осталась довольна и, представив в его лице всех нижних чинов гвардии, милостиво протянула руку.

Едва не выронив багинет, Державин клюнул носом белый газовый шелк с летучим ароматом сандала. Слабый уповает на случай, сильный гоняется за ним. Но то, что произошло вдругорядь, через несколько дней, посчиталось не иначе, как перстом божественным, указующим на него, как на избранника, судьбе необычайной предназначенным. Стоя на посту в другой день и ином месте, у входа в кремлевский замок, вновь он удостоился венценосного внимания. Государыня, словно оступившись, сделала к нему шаг неверный, но, победив неловкость, превратила его в отступление от пути умышленное — гвардейца обласкать.

И так же, как в прошлый раз, до боли в спине от душевного напряга тянул первый артикул рядовой лейб-гвардии Преображенского полка Гаврила Державин, судорожно стиснув побелевшими пальцами цевье и приклад кремневого плоского карабина с примкнутым стальным багинетом, неустранимо маячившим между глаз. Екатерина, окруженная вельможами, фельдмаршалами, офицерами охраны уж скрылась из виду, а он все продолжал держать перед собой мертвящую тело тяжесть оружия, а когда опамятовался, опустил, пронзила его другая боль — зависть к тем, кто прошел рядом с нею. Почему они, а не он? Тогда и озадачился достичь самых верхних государственных высот. Потому и «Фелицу» потом написал. Затем и с генерал-прокурором воевал не на живот. Для того и наместником в Олонец, на край света, поехал. С того же целью и сюда, в Тамбов, прибыл, хоть и желалось в Казань.

Спать не хотелось. Велел принести крепкого кофию. Дежурный поручик случился Арсеньев, из хорошей московской семьи, и роль кафешенка исполнял отменно. Втягивая аромат иноземных стран, в которых ему давно и страстно желалось побывать, правитель никак не мог отвязаться мыслями от Екатерины Великой.

Четверть века минуло с того сентября 1762 года, когда он, девятнадцатилетний преображенец, потел в красном, на суконном подкладе мундире среди долгой толпы и духоты удушливой от тысяч свечей, горящих на стенах Успенского Собора при коронации по нескончаемым обрядам благочестивых царей и самодержцев российских.

Она стояла перед аналоем на возвышении в широком, свободного покроя платье любимого яичного цвета, с обнимающей высокую грудь андреевской лентой. Высокий пепельный парик скрадывал плотную полноту молодой, зрелой женщины.

Рядом прошелестел старческий шепот:

— Сие новое царствие сулит великим стать. Потом Державин решит, что слова эти ему прислышались, потому что пророческими оказались. Тогда он еще думал, что зависит от других больше, чем от себя. Ждал в нетерпении если не манны небесной, то благодеяний земных.

Все эти годы желал да остерегался задать ей вопрос: Осознавала ли тогда, что к одному и тому же мушкатеру подходит? Связала ли того длинногавого гвардейца с ним, Державиным, «Фелицу» написавшим. Теперь уж попусту рассуждать, только надо было не сколько на часах стоять, но и бегать по столицам, «ура» орать и глаза чаще мозолить. Толку было бы больше. Вон, Потемкин, добегался до светлейшего князя, вельможи первейшего. А служил вахмистром, мальчишкой семнадцатилетним. И чем взял, неизвестно — непригож, кривоног, крив на один глаз, грубиян и драчун.