«Где добродетель обитает, где роза без шипов растёт?»

Троичные, под карету, сани легко скользили по вечернему морозному Тамбову. Державин, глядя на Огарева, дивился похожести с петрозаводским прокурором Грейцем, надо же, как брат сродный! То ли Бог пошутил, то ли природа посмеялась, должности и внешности дав одинаковые. Но внешность обманчива. Тот картежник и пьяница бесконечный, но по службе зверь въедливый, уцепит, не вырвешься! А этот петух фазаний, расхлебей легковесный. Не поймешь, чего в нем больше — франтоства, чистоплюйства или лености нерадивой. Ишь, разфуфырился на свою беду. В такой мороз в синих полусапожках телячьих с красным нахлестом. Шнурки шелковые, а три узла аж по земле волочатся. Чистый кочет!

Панталоны в обтяг, как бы не отморозил чего! Шляпа в аршин за верх цепляется. Вот уж воистину раб и страдалец, мученик добровольный моды французской. Павлина цесарского стало жаль. Вытащил из-под себя овчину:

— Да вы тулуп-то накиньте. Как же можно почти голым в такую стужу!

Огарев, почти сразу же замерзший и сидевший обняв самого себя, чтобы сохранить остатки тепла, с благодарностью принял тяжелую овчину.

— Олончане и летом на санях возят по болотам непроезжим. Не хуже чем по снегу, — для поддержания разговора сообщил Державин.

Прокурора от холода свело и он лишь невнятно хмыкнул. Проехали пустынную Покровскую с глухими высокими тесовыми заборами. Купцы по крестьянской, не изъевшейся еще привычке ложатся рано. Собаки и те не брехали, схоронившись от крещенских морозов в свои, набитые теплым сеном будки. Холод такой, что седоки боялись пошевелиться. Почти рядом, за домами, неслась, не отставая, стерегущая всех Луна. Изредка она ныряла в быстрые рваные тучки, тоже тщетно ища тепла, но тут же оголялась, заливая окрестности мертвенно-голубым холодом. То начинала дрожать, прыгать вверх-вниз, будто сам Зевес нес ее лампой в руке, ступая нетвердой походкой. Вспомнилось ломоносовское:

Открылась бездна звезд полна —
Звездам числа нет, бездне дна.

Разве можно такое повторить? Достичь? У Державина упала душа от жалости к самому себе — мизерности крошечной в мироздании необъятном. Как мал и слаб человек! За тепло свое малое телесное, тлеющее, всю жизнь борется, как-бы не погасить. Вот зачем в природе холод такой установлен и человеку теплолюбивому жить в нем назначено? И все в мире так. Одни парадоксы. Почему сотни тысяч, миллионы жизни свои отживают и уходят бесследно, будто и не было их вовсе? И взять того же Михайлу Василича. Как на земле такие гении вселенские случаются? В одной голове столько талантов уложилось! За что бы ни брался, везде триумф. Химия, физика, география, астрономия, минералогия, математика, история, грамматика, всего не перечислишь! Литератор и стихотворец превостатейный!

Зимою одно хорошо, город чист, аки Вифлием. Ни грязи, ни навоза и ни мусора. В гошпитале ни одного дристуна. Для животных зимою климат здоровее — ни мух, ни комаров, ни оводьев.

Выскочили за Липецкую заставу. Будочники в тулупах и валенках отсалютовали алебардами, сверкнувшими в лунном свете. По сторонам потянулся корабельный сосновый лес. Лет семьдесят назад вырубать начали — дома строить. Петр Первый пресек под страхом смерти. Для флотских нужд оставил. Деревья, стонавшие и трещавшие от мороза, расступились и сани вылетели на поляну, перегороженную высоким забором с заостренным верхом. Булдаков с Фишером ждали. Полковник пошел было к закрытым воротам, но Державин остановил:

— Постой-ка, Александр Василич, седня прокуророво пятничное время. Огарев, плохо соображая в темноте куда идти, зашагал, путаясь в полах тулупа, но тут же был остановлен грубым окриком:

— Стой, кто идет! Стрельну!

— Я прокурор Огарев, прибыл с ревизией.

— Может, и так, только ни голос, ни обличье нам незнаемы. Стой, а то стрельну!

Прокурор попятился. В морозной тишине забухал булдаковский бас:

— Это я, Степан, впущай давай. Со мной их превосходительство, прокурор и лекарь.

— Сию мгновению, ваше высокоблагородие, тока отбой дам. Думали людишки какие залетные заблудились, а может, и с умыслом злодельным...

За забором, утыканным изнутри и сверху острым железом, чадно горели факелы. Стражники, узнав Булдакова и Державина, тянули стойку. В кордегардии жарко топились печи. Старшак караула начал было докладывать коменданту, но тот махнул рукой и показал на наместника:

— Ты что, дура, старшего по званию не различаешь?

Капрал Еремеев, отвыкший видеть генералов с Первой Турецкой компании, развернулся к правителю, но тот упредил:

— Веди-ка нас в казематы, — показал на Огарева, — да запомни прокурора, он ваш главный начальник по законной части, теперь каждую пятницу ездить будет.

Огарев, выросший в богатой дворянской семье, с детства не терпел двух вещей: хамства и запаха дерьма. Свой он еще кое-как переносил. А того и другого в тюрьме было в избытке. Зажав нос тонким фуляром¹ с французским амбре, он стоял посреди врытого до половины в землю низкого грязного помещения. Его мутило. Арестанты, одетые в неимоверное рванье и тряпье, сидели, лежали вповалку на полатях, выстроенных в три яруса до самого потолка. Посреди, в яме горел костер. Дымное тепло поднимаясь, уходило в две дыры проделанные в крыше.

На приказания Еремеева построиться, мало кто обратил внимание, но все же десятка два-три колодников столпились возле прибывших чинов. Огареву казалось, что глаза их, горящие в отблесках костра лихорадочным огнем, пронизывают и понимают его насквозь. Нестерпимо захотелось уйти, уехать поскорее из этого ада. Но удерживало присутствие наместника и отсутствие своих, казавшимися теперь такими уютными, с меховой кошмой санок. Все же он, собравшись с силами, проговорил, долженствующий задаться вопрос:

— Какие жалобы имеете на порядок содержания, кормления и сроки заключения под стражу?

Толпа молчала, кто-то издевательски зареготал. Державин спросил высокого, худого, в рваном заячьем треухе, стоявшего ближе:

— За что заключен?

— Карточный долг, ваше превосходительство, — долговязый с известным изяществом поклонился, — дворянин Макеев, помощник второго стола земельной палаты. Томлюсь в сих чертогах шестьдесят третий день. Препровожден в узилище ордером тамбовского уездного суда по навету поручика Знобишина. Жаловаться лишен возможности за отсутствием наличия писчих принадлежностей.

Державин повернулся к прокурору:

— Разве за карточные долги следует столь жестокая мера пресечения?

— Ежели только с мошенническим обманом сопряженный. Каким именем вы назвались?

— Макеев Иван Степанович, тридцати трех лет от роду. Проживаю в Тринадцатом квартале у купца Бородина в нахлебниках. Из темного угла захрипел пьяный голос:

— Грипка, сучье вымя, кончай хананыжничать, чего хайло раззявила? Иди ложись, людями-то плачено. Всего трое и осталось!

Тут только и обнаружились среди толпы три бабы, неотличимые по одежде от мужиков. Булдаков осек кричавшего:

— Фрол, ну-ка выходь-ка, душегубец. Ты и тут верховодишь?

Люди расступились и вперед вышел, расталкивая замешкавшихся, здоровенный мужик в справном овчинном тулупе.

— А, ваше сковородне! Наше почтение! А это начальство из каковских будет? Неужто сам Держава пожаловал? Кому сказать — не поверит, скажут, вихрит, баки вколачивает Фрол, что в дому самого правителя зырил.

— Ты, Фрол, рот-то замкни, говори по делу: какие имеешь жалобы.

— Я не босяк скрученный, чтоб челобитные стрекотать. Дом как дом. В Борисоглебске еще хужее. Там зараза поселилась, люди мухами мрут. А у нас терпимо. Седня токма один зажмурился. Спасибо вот Степану — болеет за нас, дровишки подкидывает. Нет, грех ябедить. Да ты меня знаешь, все одно в утеклецы спрысну. Вот потеплет чуток и зеленый прокурор мне вольную выпишет, — Фрол с хитрой улыбкой глянул на Огарева.

— От этого-то мне ждать кроме Сибирки нечего.

— Так ты же три души христианских загубил не за понюх табаку. Разве тебя можно к людям пускать?

— А тут в сидке, что, нелюди что ли? Многие получее твоих лягавых благочинных. Меня когда твои говнодавы вязали, ребра помяли, до сих пор невпродых!

Огарев не выдержал, наклонился к правителю:

— Поехали отсюда, Гаврила Романыч, больше не могу, не то сознания лишусь. Все я понял.

Благодарю за науку. Каждую пятницу теперь я здесь. Беру в обязательство. А сейчас увольте, иначе в уме повредительство сделается.

Державин посмотрел на него и направился к выходу. Штаб-лекарь попросился:

— Позвольте задержаться? Осмотреть хочу несчастных, вижу, многие в помощи безотлагательной нуждаются.

Булдаков возразил:

— Может, и нуждаются, но захотят ли?

— Я, Иван Иваныч, вас с этой целью и вез сюда. Булдаков вам свои кошевни оставит для обратной дороги.

Возвращался в злом недовольстве.

— Я, господин полковник, твой июньский рапорт помню дословно. Обмишулил наместника? А я на доверие положился. Если не тебе, то кому же? Вот только кто из нас олух царя небесного, не пойму. Ты же доносил вследствие Указа правления ветхие строения сломаны и из этих материалов кордегардия и девять покоев построено, а при них пять сеней. Избы внутриострожные исправлены и очищены, печи переделаны, окна железными решетками утверждены. Может, мы не в тот замок острожный заехали?

— Я, ваше превосходительство, отвечаю, а значит и попечение имею лишь об охранении и сторожевой службе. Первой моей заботой есть кордегардия и драгунская команда. Исправность амуниции, оружия и боевого зелья да еще препятствия преградные противу побеглецов. Все в полной готовности, сами изволили убедиться.

И не киваю на инвалидов престарелых, к тяжестям конвойной службы давно неспособных. Других взять неоткуда. А в рапорте все правильно указано было. Кордегардия новая, печи двутрубные, не дымят. Колодников ввиду холодов адских пришлось в один покой сгрудить, из-за чего такое перенаселение и случилось. И дров на все казематы не заготовили. Мое дело забор оградительный и чтоб побегов не происходило. За остальное магистрат ответ держит — кошт, дрова, немочи разные...

— Сколько же убегло в прошлом годе?

— Тут различаются просто побеги и с нападением на стражу. В просто побег один ушел, а с нападением десять душ. Пока драгуны отражением заняты, колодники врассыпную. Кому-никому да повезет. Утекать-то подгадывают в глухих густых лесных местах.

Лошади стали. Огарев, торопко простившись, резво сбросил овчину, бросился к своему экипажу. На бегу, еще не впрыгнув в возок, крикнул:

— Гони! Гони во всю мочь!

Державин с Булдаковым проводили его насмешливыми взглядами. Полковник подъялдыкнул:

— На Моршанскую заставу помчался к очередной фаворитке. Не дай господь, отморозил себе предмет, коий седня ночью в потребности будет!

— Ладно, пошли ко мне. Любовниц с любовниками считать в твое сыскное дело не входит.

— Не скажите. На прошлой неделе падалище на Долевой обнаружилось коллежского регистратора Прутьева. Отравила его одна мещаночка из ревности к супруге законной. На салазки и в сугроб — кувырк. Так что дела любовные иногда в уголовные преобразуются.

В жарко натопленных апартаментах усадил Булдакова за журнальный столик:

— Бери перо, пиши: Указ Тамбовского наместника... как водится, обычную канитель... присказку, а дальше — командирам драгунских воинских команд и нарядов. В случае нападения разбойных людей на стражный отряд, арестантов сопровождающий, в первую голову и немедля стрелять и багинетами колоть смертельно тех, кто под стражею состоит, а не отражение чинить нападающим. Тогда и набеги вооруженные окончатся, коль скоро все знать будут, что захватят лишь тела мертвыя. А чтоб каждый служивый свою цель знал, перед началом определить кто кого стрелять и колоть должен.

Написал? Дай-ка проверю. О! Да ты каллиграф великий! Любого копииста за пояс заткнешь. Где науку буквографическую превзошел?

— Был у нас, ваше превосходительство, в Таганрогском полку фейерверкер, как звали, запамятовал за давностию лет, так он артикул воинский пушкарский и караульный на досках порохом выжигал. Выложит буквы и подожжет. Красиво и навечно. И меня заставлял. Я досок сотню пожег, а может, и больше. На всю жизнь в голову въелось. А с караулом умно. Как это я не допетрил. Нападут, а спасать-то и некого.

— Не мною придумано. В Петропавловской крепости, после воцарения вседержательницы нашей, такие порядки заводились, чтоб офицеров у гвардейцев не отбивали. Я тогда сержантом был, пришлось в таких баталиях участвовать. Полночь уже, иди Александр Василич, дай тебе Бог спокойной ночи, а я посижу еще над бумагами.

Примечания

1. Фуляр — носовой платок.