Захарьин

Творец «Бога» с полчаса как слушал рифмованную галиматью. Словесный винегрет дурманил голову. Удерживая себя в терпеливости, злился не на чтеца, а на себя, давно ведь прояснилось — стихоткач из козлодвор... тьфу ты! Аж мысли замутились... однодворца козловского Захарьина никакой и ниякий. Вот прозаические его опыты ум открывают немалый и хоть немного драпируют неграмотность вопиющую. А стихами никого не обманешь. Прочти мне свои вирши, а я, скажу кто ты! Ну заливается! Из него талант декламатора бьет сильнее нежели поэтический. Соловей козловский, неуемный.

— Из тебя, Петр Михалыч, природный дар нарочитый фонтанирует, когда ты прозу пишешь. Особенно про людские беды и победы, но в стихах твоих, прости за прямоту, по-другому не могу, ни тонкости мысли, ни вкуса. И зачем ты все норовишь из Священного писания стащить? Что ни сюжет, то Новый Завет! Лучше, чем в Библии сказано, уж никому не сказать. Ее сто поколений обмысливали и обмозговывали. Тыщу раз каждое словечко облизано. Великий общий ум человеческий в Книге Книг собран и не нам с тобой на него замахиваться. Кишка тонка. Только время попусту терять. Библия — Ода единственная, всем народом земным созданная. А главное, ни мне, ни тебе познаний и мудрости не хватает. Одной склонности к сочинительству тут маловато. Мысли нужны, для многих людей значимые. Представь себе, что вошел бы сей час сюда Цицерон и произнес всего лишь одну из множества своих мыслей: «Можно ли радоваться жизни, если все равно тебя ждет смерть?» Сказал тысячи лет назад, а она и поныне нас восхищает! Ты какие языки изучал? Ну да, и я недалеко ускакал. В молодые лета с немецкого переводил, писал терпимо. Повыветрилось все. Одни команды воинские голштинские от долгого употребления в голове осели.

Тебе, друг любезный, сколько стукнуло? Тридцать шесть? А мне сорок три. Тех, на кого Бог даром поэтическим плюнул, с самого ювенального возрата видно. В зрелые же года прозаические способности проклюнуться могут вполне. Поэтому у нас, куда ни плюнь — в писателя попадешь. Мой виц Ушаков и тот, говорят, статью географическую в «Санкт-Петербургские ведомости» отослал. Ладно, давай-ка поближе к делу подойдем.

Как тебе уже ведомо, императрица, под ведомством приказа общественного призрения повелела в день своего коронования, то есть 22 сентября, открыть с торжественностью Главное народное училище. День уж на носу, а речь или проповедь, моменту приличествующую, говорить некому. Преосвященный Феодосий в недомогании. Да и не мастер он речи произносить. Человек своеобычный. С 66-го года влыдычествует. Насколько благочестив, настолько строг и справедлив. А вот к книжному образованию равнодушен, хоть и заканчивал Киевскую Лавру. Не цицеронистый, а службы отправляет превосходнейше. Заслушаешься и не оторвешься. Видно, другая тут причина, обиду он имеет на светскую власть. Не поворачивается у его преосвященства славословить Е.И.В. после секуляризации. Слово серебро, а молчание золото. Им и протест выражает мудрец епархиальный. На нездоровье сослался. Не может не только слова произносить, но и отслужить молебен. Прибудет, если только облегчение почувствует. Есть в епархии проповедник диакон Трофимий. Владыка ему и перепоручил, но на беду — я и там не поспел, оратор оказался на глотку невоздержан, запил со вчерашнего дня запоем, длительность коего у него никак не менее месяца, если в учет брать громадные силы диаконовы. Хоть убей, а не остановишь!

— Нет, ваше превосходительство, только если убить, тогда и остановишь — по себе знаю.

— Да? Не знаю, не пробовал. Так вот, перед тем, как тебе явиться, курьер нарочный вернулся от Ломовского архимандрита Иоанникия. Сей ученый муж обещался приехать, а сегодня отказ прислал с причиною требования губернатора Пензенского для той же надобности, что и моя. Петрушка вся в том, что по духовному правительству он Тамбову принадлежит, а по правлению светскому Пензе.

Захарьин, ерзавший и рукам места не находивший от зуда честолюбивого, нашел щелку между державинскими словами и вклинился:

— Ваше превосходительство, Гаврила Романыч, благодеец милостивейший! Коль дозволенно будет от вас, вызываюсь речь написать торжественную и торжествующую! Тождественную Цицероновой!

Державин рассмеялся:

— Смелости такой от тебя ждя, сразу скажу, надостанет тебя на пиесу столь сложную... но видеть хочу, как напишешь. Вот тебе нынешний день и ночь — твори! А завтра с утра, как вчерне готово будет, пожалуй ко мне на ревизию. А теперь послушай, какого содержания, по моему мнению, приветствие быть должно...