Жертвования и приношения

Державин в Жохове не ошибся. Бывший командир напольной роты и училище выстраивал в строгом военном порядке. Сторож, он же привратник Родион Струков, отставной фейерфейкер, облаченный в старенький, но чистый и глаженый мундир времен Первой турецкой войны, звякая медалями и знаками за многие сражения, при появлении начальства вытягивался в струну и орал трескавшимся старческим голосом:

— Здражелавашбродь!

Жохов здоровался с ним за руку, подавал трость, фуражку и шинель и, осведомившись о здравии, проходил в кабинет. Там со стен его строго оглядывали, с трудом пряча затаенные улыбки, соскучившиеся за ночь Петр Великий, Екатерина Великая и неизвестно как попавший в сию высокую компанию бывший генерал-губернатор тамбовский Воронцов Роман Илларионович — богатейший помещик. С умыслом ли кто повесил тут портрет старого русского аристократа или по случаю, но совсем скоро ему придется сыграть не злую, а скорее приятную роль в создании первой школы.

Напряжение возрастало по мере приближения дня торжественного открытия. Ремонт кое-как завершился. Побелили потолки, стены, вставили стекла, подровняли, покрасили полы. Печи прочистили, пробив плотную черную сажу тяжелыми гирями, и они замедленно, но начали греться. Чтобы классы к утру протеплились, Родион, исполняя третью свою работу — истопника, затапливал с вечера. Во дворе возвели кирпичный красный нужник.

— Андрей Андреич, ждут вас, много народу понаехало.

— Кто же?

— Подполковник Свечин, управляющий князей Голицыных, чиновницы — три индюшки расфуфыренные.

Командир воинского гарнизона полуполковник Свечин слыл за человека просвещенного и образованного. Каждую ночь через увеличительную трубу, установленную на крыше батальонной казармы, он силился рассмотреть светила и проникнуть в небесные дали. Годами он вполне тянул на старика, но генерал-губернатор с бессрочным отпуском его не торопил, памятуя прежние боевые заслуги, совместные сражения, отменность его командирства и непоколебимую честность воинского казнодержателя.

— Решил я, господин капитан, из собственной библиотеки пожертвовать десять книг сочинений господина Ломоносова. Есть такой литератор знаменитый в Петербурге.

— Не есть уже. К величайшему горю почил в бозе Зевс наш академический. Двадцать лет тому назад. А мог бы и жить, тут вы правы. Нынче бы ему семьдесят пять стукнуло.

— Да, такие великаны духа умственного раз в сто лет на свет являются. Вот «Риторика» его. А это трактат «О сохранении и размножении российского народа». Гениальные умозаключения в нем содержатся. Главною причиною смертей от болезней есть затмение солнца, причиняющее почти всегда падеж на скот, а вскорости и на людей поветрие. В наши просвещенные веки астрономы о том знают и дают пути предостережения. В-первейших два-три дня никаких плодов не употреблять, потому как во время затмения падают росы ядовитые. Вредность проистекает и от крутого пресекания силы электрической солнцем на землю изливаемой. Но пока наука молчит в рассуждении связи силы этой с поветрием...

А вот «Юности честное зерцало, или Показания к житейскому обхождению». Я их каждодневно своим обалдуям после экзерциций на плацу вдалбливаю. Самых темных просветляет и облагораживает. От сердца отрываю, но уговор повременный — полгода у вас, полгода у меня.

Голицынский управляющий привез целый сундук камней.

— Сии камни ошень дорофая коллекшион. Фесь бесрудный состаф земной тферди.

Андрей смотрел на ярко зеленый осколок малахита и перед ним возник перстенек на руке Марии с глазком любимого ее камня. Она часто повторяла:

— Это мой амулет, он приносит здоровье, спасает от ревности, меланхолии и делает женщин привлекательными. Красоты ей было не занимать, своей хватало с лихвою. А вот от ревности и меланхолии не уберег покровитель самоцветный. Заныла рука, простреленная товарищем по полку на дуэли из-за ревности небеспочвенной. Застонала душа, пронзенная ее:

— Неужто думаешь, буду я жить с убийцей любимого человека?

И здоровья он ей не принес. Умерла Мария в прошлом году от чахотки, а он и по сию пору в меланхолии пребывает. Лучше бы этот малахит память отшибал, легче было бы жить.

— Фот письмо господину Держафину. Фелено в личные руки...

— Генрих Карлович, передайте их сиятельству благодарность искреннюю за столь ценные учебные пособия. А за письмо будьте спокойны. Как только правитель вернется из Борисоглебска, где пребывать изволит с ревизионной миссией, будет передано адресату без обиняков.

Снизу послышался шум, громкие шаги. Вошел чиновник почтового ведомства. Два мужика внесли объемистый деревянный ящик, обмотанный веревками и уляпанный сургучными печатями.

— Вы директор надворный советник Жохов?

— Пока не директор и не надворный. Чина по гражданскому ведомству не имею. Капитан в отставке.

Чиновник поклонился:

— Губернский секретарь Можаров. Извольте получить посылку из Санкт-Петербурга. Вот опись. Надлежит проверить наличие отсутствия несоответствия доставленного. Начнем-с? Так-с. Катехизис. 350 экземпляров. Семь пачек по полста штук в каждой. Есть? Пошли дальше. 500 «Правил для учащихся», 500 «Таблиц азбучных». В мешках россыпью, придется считать. 125 книжек «О должности человека и гражданина». Все человеки и гражданины на месте? 200 «Руководств по чистописанию». 100 «Священной истории», 200 «Арифметик», 20 «Руководств для учителя»:

— И зачем столько, ежели у нас их всего-то пятеро?

— 60 «Руководств по физике, геометрии и механике», 40 «Естественной истории». Чего? Одной истории не хватает? Ну это естественно, я одну в дороге брал, время скоротать. Все в наличии. У нас строго. Чуть что, сразу увольнение от должности. Почта! Порядок дотошный должен быть. Что послано, то и доставлено. Пошли далее. Карта России — одна. Готовальня. Камер-обскурант. Рейсфедеры 25 штук. Может, передохнем, господин надворный советник?

— Да не надворный я. Ежели перевести капитана, то коллежский асессор получается.

— Ничего не ведаю. В сопроводительной написано надворный, значит надворный. А чего вы взбеленились? Поди плохо! Походите в полуполковниках. А может, Андрей Андреич, в трактир сходим? Звание обмоем?

— Зачем в трактир, чай не купцы какие. Родион, спроворь-ка нам закуску. Рыжиков не забудь соленых достать. Сам вчера хвалился. Да по рюмице полынной для аппетита. Через час сотрапезники негромко, вполголоса, напевали:

Он был титулярный советник, а я писаришка...

17 сентября из приказа общественного призрения привезли на телеге 4 аспидных доски, 100 грифелей, 10 фунтов красных карандашей и две дюжины черных, 15 разных геометрических фигур — кубы, тетраэдры, шары. Гудович прислал с оказией из Рязани электрическую машину. Прибор прибыл вместе с запоздавшим учительским жалованьем и они, довольные, успокоенные, озадачились, наконец-то, составлением учебной программы, каждый по своему предмету. Скрипели перьями усердно, дабы успеть представить на одобрение презрительному приказу до двадцатого сентября. Лица их, не зря выбравших педагогическую стезю, светились вдохновением и трезвостию. Роминский, подводя итог бездельному времени, афористически заключил:

— Когда надобно, то и кулику на болоте не до куликования!

Преданный Булдаков, видя нищенство затеянного дела народного просвещения, в грязь лицом не ударил, но тыкал в нее мордой других усердно, без устали и успешно. На обзаведение учебного заведения обложил он данью разбойных и воровских людишек тамбовских, моршанских, рассказовских, козловских, кирсановских, липецких и шацких. Сотворил это просто и споро. Перво-наперво приказал он квартальным в ближайший базарный день заловить по десяти карманных тяглецов, безотносительно, будет ли каждый застигнут с поличным или нет. Воры жили с полицией мирно, на взаимовыгодных условиях. Уговор был прост — запрещалось срезать кошельки и сумки у коренных тутажильцов — горожан. Обчищенные же иногородцы в благочиние идти остерегались. Не поверят, и себе дороже обойдется, пока все жилы вытянут — кто такой и откуда взялся в городской черте. И с деньгами как так может быть, чтоб вытащили? При себе имел, при теле носил, блюл и бдел, а их вытащили, может, в должниках ходишь, а отдавать не желаешь?

Булдаков ходил гоголем перед собранными по его команде карманниками.

— Ну, как воруется-можется, господа тяглецы-воровцы? Удачлив ли промысел? Собрал я вас, сутужники базарные, для благого дела. Хватит для себя воровать, пора для общего дела потрудиться. Денежки ваши вороватые детей растить и учить должны. Хоть какая-нибудь польза, кроме вреда, от вас городу прибудет. Вы же тоже христиане православные.

Добрый вор без молитвы ни один кошель не вынет. Я свое слово блюду, пока в Тамбове не щиплите — не трогаю. На каждого вора довольно простора. Вон Афонька Косогляд не перекрестился, враз в тягулевку угодил. Короче, Пантелей, тебе, как старшаку, поручаю се дня к вечеру принести в приказ призрительный 100 рублей. Придешь и скажешь секретарю «На училище». Если спросит от кого, ответишь что от мелких тезиков базарных. Понял? Он тебе квиток выдаст. Филька Заяц где? Слушай меня, Филимон, отчетливо. Чтоб все в точности исполнил. В Большом Ахматове найдешь Рахмета. Он сейчас там обретается после пули, под Борисглебском схваченной.

Татарве его скажешь, что от Булдака идешь, иначе не допустят, убьют. С него тоже сотня. Все перескажешь, что здесь услыхал, понял? Скажи, я просил. По-людски. Иначе сам с драгунами в гости пожалую. Мало не покажется и возьму много.

Ты, Дамса, поедешь в Устье, к попу Григорию. Скажешь, пеня с него. Булдак требует. За то, что проезжего купчика не токма ограбил, но тростью бил немилосердно, руки переломав. Сорок рублей. Скажи, тот купец тут у меня оклемывается с проломленной адамкой. Еще раз про кого услышу такое живодерство, пусть на себя пеняет. Ни в железа, ни под стражу... А по правде русской — око за око, зуб за зуб, кость за кость...

Таким макаром полковник разослал всех воров, оставив одного смотрителя тягольского общака Трофима Майдака.

— Ты, Трофим, упреди всю свою паству и остатних шарапальщиков иногородних, чтоб училище за версту обходили. Карандаш пропадет, все вины на тебя падут. За каждую книжку, умыкнутую, два тяглеца базарных на нарах говеть будут. Ясно?

— Дыть, Ляксандра Василич, мог бы и не предворять. Твоя дружба дороже стоить. Рази не понимаю. Одно дело делаем. Мы хайдарим, вы за нами разведываете. Не бери в голову заботу лишнюю. Мы с тобою рожаки тутошние и соотчинники. Воры и сыскные, считай, две стороны одной медали. Вы без нас жить не могете и мы без вас никуда... В одном Тамбове живем, обереги его господи от мора и войны лихой!

Булдаков искренне и раскатисто рассмеялся:

— Вот тоже радетель народный выискался! Клоп ты тамбовский, кровососун ненасытный.

— А где ты видал дом порядочный без клопов и тараканов? Они без людей не живут. Примета точная, ушли клопы с тараканами, жди беды..

— Ладно, почету тебе дюже много со мною говорить. Пора и честь знать. Пусть вся ваша шатия-братия зарубит на носу — Державину палки в колеса не вставлять во всех смыслах. Ни в деле ни в карету. Иначе сам зарублю. Хе-хе-хе. А про сговор наш нынешний каждый твой опомелок пусть навек запамятует.

— Это уж, господин комендант, будь уверен. Хайло никто не раззявит. Иначе враз осил накинем.

Дворянство с благородной гордыней, а купечество со степенной неторопливостью жертвовать на нужды училища опрометью не бросилось. Лишь немногие последовали за Державиным, внесшим сто рублей из своих средств. Предводитель Панов рекомендательно уведомил помещиков об обязательной добровольной сдаче пожертвований в приказ на «просветительные нужды», но из без малого трех тысяч дворян откликнулись единицы. Набрали всовокупе меньше державинского.

Правитель рвал и метал, бегая по кабинету:

— Вчера Сатин за ночь в макао у Хвощинского тыщу продул, а на то, чтоб брешь пробить в царстве невежества, рубля пожалел.

Дело было не в рубле — школу губерния приняла в штыки.

Решились с Жоховым обед дать с подпиской в честь открытия училища. Посчитали — прослезились.

— Банкруты мы, Гаврила Романыч. На питье и закуски 55 рублей трачено, а приход дарственный 45. На какие причины 10 списывать?

— Из жалованья твоего вычту. Как штраф за нерадивость и глупость. Коммерционер из тебя аховый, а из меня еще дурнее.

— Получается, каждый второй на дармовщинку заявился? Почли за честь попить, поесть!

— Кстати, ты сколь бутыльцов заказывал? — Полста. Фу ты черт! А на стол пущено десятка два от силы. Ну, Ферапонт, держись, выпорю как Сидорову козу!

— Ха-ха. Лучше вели ему остальные сохранить до торжественного вечера. Не горячись и не горчись. Пыль в глаза пустить иногда важнее самого дела. Матушка-вседержательница на открытие Тамбовского наместничества семь лет назад выделяла больше, чем бюджет годовой!