«Уже румяна осень носит снопы златые на гумно...»

Мимо плыли прекрасные в умирающей красе леса. Среди еще зеленых дубов вспыхивали пожаром верхним, летучим клены и низовым, тяжелым, багровым, рябины. Воздух остывал быстрее, чем земля, и легкий туман завесил дорогу прозрачной кисеею.

Заплутавший грузный шмель ударился в лоб и, озлясь, запел басом, полетел дальше. Вслед за топотом копыт из лесу выехали трое верховых с пиками и ружьями.

Медный звук трубы созывал остальных. Из кустов вспорхнула потревоженная стая куропаток. Охранный разъезд, определил по зеленым и красным нашивкам Державин. Унтер издали узнал первую карету наместничества и застыл со своими подначальными, вытянувшись на стременах, к отдаче чести. Правитель кивнул и махнул рукою, отпуская служивых.

Лирическое настроение не отпускало:

Уже стада толпятся птичьи,
Ковыль сребрится по степям,
Шумящи красно-желты листья
Расстлались всюду по тропам.
В опушке заяц быстроногий,
Как колпик, поседев, лежит,
Ловецки раздаются роги
И выжлиц лай и гул гремит.

Лес оборвался и потянулись убранные поля. Кое-где черными проплешинами дымилась стерня. Оборотясь, спросил у драгунского сержанта:

— Чьи владения?

— Их сиятельств князей Голицыных, ваше превосходительство, — и, измолчавшись в тоскливой дороге, добавил сверх положеного. — Желаете заезд нанести? Через версту поворот будет в их имение.

— Нет, Григорий, правь по назначению, не то в Тамбов припозднимся.

Чем дольше служил он в здешних краях, тем больше изумлялся местному дворянству. На слуху те же славные фамилии, что и в столице. Будто и не уезжал из Петербурга. Хуздозад недавно, на прошлой неделе, закончил поведывать ему историю Дикого Поля и она, свежая в памяти, встала перед ним, будто таилась за дрожащей дымкой бескрайних полей.

Возникали по его воле в неверном тумане времени тени отживших хозяев земли тутошней.

В незапамятные года на севере Тамбовского края шумели и скрипели под собственной тяжестью мрачные и унылые хвойные леса. А на юге расстилались необозримые тучные пажити, серебрилась на ветру ковыль-трава. Но и во времена первых русских князей края тутошние не безлюдились. Вольготно и не от кого необременительно жили здесь простодушные дети природы: мордва, мещера, бургасы и теперь уж неведомо какие чудские племена.

По окраинам поселений инородческих тихо и незаметно ютились починки вятичей. Жили они и от государства обособленно. Не отыскал Хуздозад следов здешней жизни ранее Нестеровой летописи.

«А на Оце реце седять Мордва.., иже дань платят Руси». В другом месте писано: «Иде Святослав на реку Оку и налезе Вятичи и рече Вятичам: кому даете дань? Они же рече Козарам по шелягу от рала даем... И победи Святослав Вятичи и дань на нее возложи».

Случилось то в 964 году. С этого времени и следует считать места здешние частью Государства Российского. Но предки людьми были свободолюбивыми и через 18 лет подняли возмущение, вызвав на себя поход князя Владимира. «В лето 982 заратишась Вятичи и иде на ия Володимир и победи я второе».

Втянулись коренные племена и в лютую смуту княжеских свар и усобиц. Сделались в одиннадцатом веке дебри и пустоши ареной междоусобной войны. В 1096 году князь Мстислав, сын Владимира Мономаха на Оке и притоках бранничал с Олегом Святославовичем. Ольговичи шли с юга, от Медведицы и других донских притоков, пройдя западными окраинами. Мордовские и Мещерские панки момента не упустили. Попытка — не пытка, пошли на открытую противорусскую борьбу. «Лета 1103 бися Муромский князь Ярослав Святославович с Мордовю и побежден бысть марта 4 дня...» Тогда и появились города и городища — мордовские тверди по северному краю, посты для выглядок разведочных.

Державин вспомнил, как Хуздозад возил его в одно из таких городищ недалеко от Спасска, около древнего мордовского села Ширингушь. Ехали верхом по сплошному бездорожью. Впереди начали вздыматься высокие, в несколько сажен земляные стены, осыпавшиеся, округленные временем, заросшие ольхой и кустарником. Бугры насыпные сменялись, ухали вниз такой же глубины рвами. Всюду были нарыты волчьи ямы в рост человеческий, тоже смягченные по краям долгими веками, дождями, снегом, ветром. Ямы и насыпи чередовались с замечательной равномерностью. В каждом из них проделан был выездок, что лошади шли по ровному месту.

Но вдруг чуть не упали в глубокий овраг, охранявший высокую круглую площадь, самое невидимому, ядро городища. Громадность земляных работ наводила на мысль о бывшей бившей тут ключом широкой жизни. Странно, но ни камней, ни кирпичных остатков нигде не виделось. Если и были здесь строения, то деревянные. Ковырнул палкой землю. Под слоем нанесенного ветром песка открылась черная зола.

Пожар пожрал все, а гниль съела остальные следы. Сопровождавший их исправник привел из соседней деревни Жуковки двух стариков.

— Чьи будете?

— Раньше монастырские Черниевой обители, а теперь к царской милости приписаны, короче, ничьи, дворцовые, — низко кланяясь, ответил мужик в лаптях, обшитых худой холстиной, весь в клочковатых сединах, выцветший и линялый от долгой жизни.

— А давно ли жизнь ушла отсюда?

— Давно. Никто и не упомнит. Мне мой дед, а ему — его указывали, еще в добожеские года правил тута наш мордовский царек Зильбей Василич. Недоброй памяти властитель. Жил набегами грабительскими. Сила у ево была неодолимая. Двадцать тыщ цельных. Жуть наводил не токма в окрест, но и далече забирался. Нрав имел дикий. Чуть не по нем, враз голова с плеч! Городища здеся стоял высоченный. Дубы и сосны столетовые в цельный рост ставились стеной. Рытвины глубокие, мосты с откидом. Во рвах трава росла водяная отравная, сильней крапивы жалила. Чуть кто залезет, вся кожа в волдырях здоровенных, и горячка с ног валит.

Казны у того Зильбея скопилось — немерено-несчитано. Мой дед Софрон почитай тута всю жизнь клад искал. Перед самым своим карачуном нашел-таки да унести не осилил — бочек с золотом с полста. А игде нашел, никому не открыл. Так и помер с кладом в голове.

— Куда же все подевалось?

— Добро злом нажитое впрок не пойдет! Жил-был Зильбей долго, сладко, припеваючи, хоть и душ загубил несметно. Но и его час вертать долги приспел. Нагрянули воеводы с большим войском, побили Зильбея с челядинцами. Крепость с хоромами спалили. Одни ямы и остались.

Другой мордвин нетерпеливо перебил:

— Тута не Зильбей жил, а Тюштан, князь мещерский. От него труба осталась агромадная, в землю зарытая, а в ней струны натянуты. Как ветер сильный задует, на все лады играет. Летом, в тепло, — весело. Зимой, в мороз, — тоскливо. Тюштан волшебных дел мастер был, но не колдун. Теперича таких на свет не рождается. Последним князем был. На нем вся сила и мещерская и мордвинская пресеклась. Много чего про него говорят. Вот тут невдальке в Шатровом озере лягушек нету. Рыба всякая, а квакухи-скакухи ни единой. А что вышло? Жил он в шатрах у той воды. Доняли его жабы. Только задремет, ква да ква, как режут их. Плюнул Тюштан на них и проклял. Озеро в жару льдом покрылось в два аршина. С тех пор перевелись они там все насмерть.

Как помирал, завестил мордве с мещерой жить в мире и порядке:

— Уйду, говорит, живите тут сами по себе. Но знайте, как труба заиграет, знать дух мой с вами, знать правильно живете. А как молчать долго будет, то удалился я от вас, потому как забыли вы меня и заветы мои. Сказал и помер. И падалища не оставил. В сороку превратился и улетел. Вот тах-то вот.

Державин спросил у обоих:

— Ну и где же богатства древние? Я и в Тамбове о них слыхивал.

Мужики отвечали уклончиво.

— У Бога всего много. Сказка грозит, кто найдет — враз ослепнет. Хворать будет три дня и три ночи, а потом в корчах страшных и помрет. Дураки есть и понынче ищут. Одну семью за это так и дражнют — Дураковы. Мы с Антипом тоже, души грешные, окаянные, тоже почитай как лет двадцать тута роимся. То цепи медные, то бляшки серебряные из земли вынырнут. Горшков — кувшинов много, но боле битых. Один нашли закупоренный, а в ем пироги с капустой, как вчерась кто испек. Пока кумекали да стереглись, они из рук пылью сыпанулись. Не привелось стародавних пирогов отведать...

В нынешнюю жизнь Державина вернул капитан-исправник.

— Поспешим, ваше превосходительство, надо в Шацкий городок до темности успеть.

Шалят тут людишки неистовые. С неделю как всего налетела на Новое Томниково сарынь до двух крат больше моей команды драгунской. Кого в дубье, кого в битье, еле отбились. Лошадей увели и припасы с ледника... так что поспевать надо, пока засветло.

— Ты, капитан, сам не заметил, как обессрамился передо мною. Кто в уезде правит? Ты или воры лесные? Ежели повсюду такая полиция разведется, то никудышний я наместник. Тут иные местники — ярыжки из яруги. Экивоки твои на инвалидскую кобздыль-команду воинскую я от тебя и городничего уже не впервой слышу. У нас на Руси исстари слово силу большую, чем дело имело. Вот тебе мое последнее слово: через три дня не пришлешь нарочно ведомость смотра строевого — кто гож, а кто нет к службе благочинной и караульной, можешь и рапорт об отставке не посылать! Уйдешь со службы без выходной суммы и пенсиона. Не выслужил и не заслужил! Пожизненное содержание отпускное за вредоносность тягот полицейских дается, а не за бедоносность и нерадивость твою.

Исправник грехи свои знал и весили они потяжелее слов разносных Державина. К выходу со службы заготовлено уж года как два триста десятин землицы, две деревеньки с сотней душ. Грели они душу и защитительно закрывали от попреков, ругани и угроз начальства. Взяток он не брал. Мелких. Поэтому за всякую незначительность волок без обиняков на цугундер и к суду. В округе знали все — исправник меньше сотни не берет. Значит, честный, ревностный служака, ибо отдать сотню, мало кто в уезде мог. Потому и дел взятских имел немного — всего-то от купцов за отпукные торги и от помещиков за межевание выгодное. За эти дела сам Бог брать велел. А за слабость команды драгунской большого наказания не отвалится. Вон в Тамбове, у правителя под носом и того хуже. Свояку Семену седьмой десяток пошел, сослепу в дверь не попадает, а службу несет охранную на Московской заставе.

Лес вдруг прервался, и по обе стороны песчаной дороги потянулся бурелом. Представилось ему неистовое бушевание гигантских великанов, ломавших, как спички, неохватные деревья. Гниющие стволы скрыла поросль, слившаяся в непроходимую чащобу.

— Засеки, вашество, от лихих и лютых людишек и набегов степняков, сотворялись. Эта вот срублена вокруг Шацка лет шестьдесят назад, когда астраханские татары в последний раз наведывались. Валят дерева в ширину с версту, а то и более. Вот как туточки. Конному дороги нет и пешему затруднение.

— И спасает от злых пришельцев незваных сие сооружение бестолковое?

— Может, раньше когда и спасало от конниц ордынских, а ноне самих разбойников привечает. Они в засеках и гнездятся. Удобно и в безопасии. Незаметно не подберешься, сухостой за версту трещит, а у них тропы проторены, исчезают споро и неслышно.

Начало смеркаться. Из глубины леса потянуло холодом. Заухали, захохотали то ли птицы, то ли лешие. Справа потянулась возделанная пашня. Исправник кивнул на поля:

— Иноземцева Ивана Трофимовича пустошь. За два года выжег, раскорчевал. Ржи собрал, еле вывез до дожжей.

Державин воздал должное незнакомому Иноземцеву за радение и трудолюбие. Из леса поле ржаное делать — удовольствие тяжкое. Из дворян, а трудовик беззаветный. Мысли вернулись к тамбовскому благородному сословию. Мало кто из знатнейших и богатейших фамилий российских не имеет в здешних землях вотчин и не числится в помещиках. Кого ни возьми.

Мать первого царя рода Романовых, строительница Красногорского монастыря, имением владела в селе Конобееве близ Шацка. Касимовские царевичи, бояре Ромодановские... А князей всех и не перечислишь — Трубецкие, Слуцкие, Кантыревы-Ростовские, Урусовы, Гагарины, Салтыковы. Дядя Петра Великого Лев Кирилыч Нарышкин... Светлейшему князю Меньшикову Александру Данилычу царь в этих местах целый город подарил. Он им дорожил, в первых строках титула своего пышного указывал: «...Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский, наследный господин Аранибурха и иных... его Царского Величества Всероссийского первый действительный тайный советник, командующий фельдмаршал войск и генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской и многих провинций его Царского Величества, кавалер святого Андрея и Слона и Белого и Чернаго Орлов и прочая...»

А племянник «правой руки» первейшего императора русского до сих пор судебную тяжбу ведет за сельцо приходское Царевку, где и тридцати душ не наберешь. Видно, от былого богачества и это состояние немалое. Куда ни кинь, всюду генералы и люди знатные — Воронцовы, Строгановы, Корсаковы, Кологривые, дольше перечислять, чем запомнить! Хуздозад книгу приносил с описанием городов, деревень, сел и починок, князем Василием Кропоткиным составленным еще в прошлом веке.

Труд неоценимый и неоцененный — память историческая обширнейшая. Что подвигало князя именитого из конца в конец Поля Дикого мотаться и метаться без числа? Зато имя свое обессмертил. Один изо всех Кропоткиных в историю вошел под именем собственным.

По-крупному зачала землю с людьми раздавать направо и налево собашница венценосная Анна Иоанновна. Одному обер-дураку и псарю своему князю Волконскому 1000 душ и 700 десятин отвалила. Шуту квасному, его сиятельству Голицыну за то, что, сидя в большом гнезде, кудахтал при ее появлении, — 2000 и 600 десятин. Кому только государыни наши, Елизавета, упокой господи ей душу, и ныне здравствующая Фелица, подарки из земель здешних не делали.

Чичерины всю Россию заполонили — сверху донизу и от края до края. В Петербурге в ближнем круге дворцовом — гофмаршалы и фрейлины, а в Тамбове две палаты из шести захватили — казенную и гражданскую. Из четверых князей Гагариных — один, два постоянно отдохновение деревенское вкушают от увеселений и эрмитажей столичных, то в Больших Куликах, то в Богословке, считай негласный надзор правительственный за правителем. В Малой Ведре граф Андрей Петрович Шувалов царствует. Холодные полгода в Питере, а лето тут, в охоте неостановимой и беспрерывной. Ланские, сплошь советники тайные на пасху хороводы толповые водят. Санки летучие в шестерик поставят и мчатся по деревням своим бесконечным. Крестьяне верстами стоят, песни поют и в пояс кланяются.

Род Шереметевых тоже отсюда пошел. Прадед их, стольник петровский, вотчину в Покровском имел. Долгоруковы, москвичи коренные и коронные, основатели белокаменной, и те тутошними стали. Трое братьев осели оседло в Козьмодемьяновке, сколько лет тяжбу тянут по разделу пяти мельниц мукомольных с двумя тыщами крестьянских душ. Ополчились друг на друга, князь Александр в противостоянии к князьям Федору и Михаилу. До взаимного стреляния уже два раза доходило. Как бы до смертоубийства не докатилось.

Брат советника и секретаря личного Фелицы вседержательной Хвощинского, Борис, асессор коллежский в граде Умете 1000 душ имеет. На службу в Верхнюю расправу раз в неделю наведывается, жалованье получить. А чтоб не трогал я его, загодя две жалобенки в Сенатскую комиссию закинул. Пути людские неисповедимы, да мир тесен. Бывшему начальнику моему по пугачевской следственной комиссии Потемкину Якову, до генерал-адъютантства допрыгнувшего, и здесь покомандовать приспелось.

Приезжают и начинают кобениться, и то не так и это не эдак. И чего при дворе не сидится? Смотришь, а они с братом, статским советником, тут как тут припожаловали в вотчинку свою шацкую Давыдовку. Бродит тенью времен прошедших камергер елизаветинский Зиновьев Александр Николаевич. И сельцо в честь императрицы Екатерининым нарек, а не зван ко двору, не зван. Невдомек ему по преклонности лет, что устарел не только в фавориты, но и в слуги обыкновенные. Войдет, нюхнет табачку, чихнет, пукнет и загнусавит занудно:

— Вот, помню, при Елизавете Петровне, царствие ей небесное...

Что для сих заметных фигур какой-то местный наместник? Чуть заметнее городничего Козловского или исправника кадомского. Незамедля должно их в присутствии принимать! Чуть на мизинец задержи — шум, гам и обиды оскорбительные. Дел невпроворот на день намечено, а секретарь докладывает: «Камергерша ее величества графиня Анна Дмитриевна Нарышкина». Кидай все в сторону и расшаркивайся, потупя глаза и повеся голову, чтоб ненароком досаду нетерпеливую не выведала. Каждый чин чем дальше от столицы, тем больше сам перед собой вырастает. На той неделе не принял барончика фуфыристого... Черкасова, кажется. Так он приемному столоначальнику разгром учинил. Пришлось с благочинными в смирительный дом отправлять для излечения от излишнего самопреувеличения и самомнения. Оказался куликовальщиком известным, со всех мест отставленным по причине пития неумеренного.

«Близкий друг», генерал-аншеф Нарышкин Лев Александрович — хлебосол, хохотун и скоморох пристальный, «шпынем» придворным лакеями прозванный, послание прислал, в коем просит два его села-Каменку и Константиновку Моршанской округи воедино слить из-за переселения в них полутора тыщ душ из Липовки, Громка, Тараксы, Вяжлей, Раева и Конобеева. Если посчитать, то одни Нарышкины и Сатины четвертью губернии владеют. Почти по 10 тыщ душ крестьянских по последней ревизской сказке нашлось! Куда супротив мои триста? Так — голь перекатная!

Нарышкин не столько прост, навроде шуточку язвительную с перчиком вынул, ан, смотришь, правду обнажил опасную, ершистую.

Недаром матушка, не пропуская мимо, ловит каждое слово Арлекина прирожденного. У Нарышкина душа нараспашку и стол открытый, на обед к нему любой заявиться может, даже незнакомый. Ко всем с одинаковым радушием. Домашнею экономиею супруга его управляет, строго выдавая ему каждодневно по рублю на шалости и на покупку всякого мелкого вздора на толкучем рынке, посещаемом им почти каждый день.

Про шуточки его недавно один немец проезжий рассказывал:

— Намедни обер-шталмейстер Нарышкин, прекраснейший человек и величайший ребенок, пустил среди нас волчок, огромнее собственной его головы. Позабавив нас своими жужжанием и прыжками, волчок тот с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска... ранил двоих... ударился о голову принца Нассауского, который два раза пускал себе кровь...

Граф Кирила Разумовский что-то расхворался в своем Старом Новотомникове, в гости зовет, пишет: «Пока живой, хочу тебе, Гаврила Романыч, преподать науку управления большими массами народными...» Как-никак, почти шестьдесят. Ярчайшая фигура и заоблачная. Из казаков в фельдмаршалы. Что он, что брат Алексей Григорьевич, тайный супруг императрицы Елизаветы Петровны, — красавцы, богатыри сказочные, будто с былин сошедшие.

В 18 президент Академии Наук, в 22 гетман Украины! Екатерина, всех постов лишив, дала в утешение человеку, воинской службы ни дня не нюхавшему, фельдмаршала и удалила обоих от двора навечно. Вот они и шляются по имениям несчетным. Его сиятельство Воронцов Артемий Иванович просьбами замучил. Просит в розыски подать на утеклецов своих из сельца Шаховки. Переселил туда жильцов малороссийских, вот и бегут хохлы неудержимо в места родимые. Список приложил обширнейший и фамилии все хохлацкие — Кублинские, Шинченки, Гусаки...

У дамской части дворянской свои удовольствия. Полковницы и советницы в винокурение ударились беспошлинное. Быстрее только в карты разбогатеть можно. Генеральша Римская-Корсакова в своих Черемушках 1500 ведер водки ежегодно выгоняет. Купцов в содельники взяла — гонят под ее прикрытием безо всяких акцизов.

Надо стряпчих с приказными послать, дабы пресечь казны обирание.