Знахарица Мара

Державин хлопнул по суконной спине консисторского кучера возле крайней, седой от времени, голой, без придомных пристроек, избы.

— Тпр-р-р-у-у, разбеглись! — обращаясь к лошадям, обиделся на шлепок возница.

Возок недовольно заскрипел и остановился. На крыльце, будто знавшая, что приедут, грелась на раннем солнышке нестарая еще женщина в черном сермяжном сернике. Голову охватывал опрятный белый платок. Трава вокруг её жилища зеленела летней молодой свежестью, а поодаль вокруг пожелтела, пожухла. Хозяйка вышла навстречу незваным, но жданным гостям.

— Знала-чуяла, что заедешь, Гаврила Романыч, не последней встреча была, как и предсказывала, помнишь? Екатерина Яковлевна, красавица твоя чернобровая, в здравии? Слава богу. Господи святы, неужто сам Феодосий преосвященный? Уж и не знаю, какую здравицу произнесть полагается. Проходьте в дом, гости дорогие.

— Ты откуда меня знаешь?

— Не тебя, а возок твой, кто ж его не видел? Рази по чину в такой таратайке трястися?

— Ладно, Мара, не цепляйся. Не для того я к тебе его преосвященство привез. Ты бы поколдовала, хвори его заговорила. Супруга моя прямо ангелом летает, как рукою...

— Не колдунья я и не знахарка, а православная лекарка! Людей не порчу, а правлю. А колдуны с ведьмачками нынче на Лысой горе с нечистой силою совет держат, ноне же понедельник нечистый. Проходьте, проходьте в дом.

Хозяйства у Мары никакого не высматривалось. Куры и тех не слышалось. Ветерок гладил свежую, нетоптанную скотиной, густую и чистую травку. Внутри оказалась чисто вымытая и выбеленная горница. В углу печь с лежанкой. Посреди стол под белой льняной скатертью, скамья широкая, некрашеная. Три иконы в таких же, как Мара, белых платках-рушниках.

От лампадки пахло полынью, подсолнухом и речною водою. Державин с детства любил запашистые русские травы — душицу, чабрец, мяту, иван-чай. Привозил он в эту хатенку свою Плениру, изотчаявшись, истратив веру в докторов и врачей. В чох и в грай увериться готов, лишь бы понесла любимая его Катюха. Может, и впрямь поможет? Втянул воздух, возвращаясь в невозвратное забытое — только запахи и помнятся.

Мара усадила Феодосия за стол, села напротив. Громко, по-унтерски приказала:

— Гляди на меня, в глаза гляди! Рубанула перед собой ладонью-мечом и запричитала грубым нутряным клекотом при неподвижных губах:

Вихада, исара, гуятун, гуятун
Лисра, прррада, гуятун, гуятун
Напппалимм, вашиба, бухтара
Азитан, руахан, гуятун.

Неизвестно откуда в ее руках появился плоский флакон мутно-белесого стекла. Плеснув на ладонь, она приложила руку ко лбу владыки. Резкий мятный запах ударил в ноздри. Феодосию стало покойно и приятно, тиски, сжимавшие виски, разжались. Он неотрывно смотрел на Мару. Лицо ее на глазах молодело, хорошело. Теперь она рассмотрелась подробно. Медленно покачиваясь, Мара изливала на него мягкое успокаивающее тепло. Привычная за долгие годы плотская схима вместе с головной болью ослабела, отступила, соскользнула куда-то в брань телесную. Согласился сам с собой — вот такая могла бы стать спутницей жизни супружной, если бы не стал он главой епархии.

Она почти угадала его мысли:

— Преосвященный, ты хоть человек и праведный и священник чистый, а пошто человеконелюбие благословляешь — мужиков женок бить плетьми больно и здорово? Зачем побои знаками любви провозглашаешь?

Наваждение упало белой скатертью. Смотрел на Мару и удивлялся сам себе, как только такое в голову пришло?

Вперившись в него немигающими глазами, знахарка забормотала:

— Заговариваю у раба Божьего Феодосия двенадцать скорбных недугов — от трясовицы, от колючки, от свербежа, от стрельбы, от огневицы, от колотья, от дерганья, от морганья, от слепоты, от глухоты, от черной немочи.

Уймись, злая трясовица, а не то прокляну в тартарары, ты неугомонная колючка остановись, а не то сошлю тебя в преисподнюю земли, ты, свербежь, прекратись, а не то утоплю тебя в воде горячей, и ты, стрельба, а не то утоплю тебя в смоле кипучей, ты, огневица, охладись, а не то заморожу тебя крещенскими морозами, колотье сократись, а не то сокрушу тебя о камень, ты, колотье, притупись, а то распилю тебя на мелкие частички, ты, дерганье, воротись, а не то запружу тобою плотину на мельнице, сократись, а не то в печи банной засушу, ты, черная немочь, отвяжись, а то утоплю тебя в дегтю, засмолю в бочку и по морю пущу. Все недуги-хворобы откачнитесь, отвяжитесь, удалитесь от раба Феодосия по сей час, по сей день, по его жизнь, моим крепким словом...

Епископ внимал этим простым незамысловатым словам, не в силах пошевелиться. На лице Мары выступили капельки пота, огонь в глазах погас. Она снова постарела. Минутная ее молодость спряталась за решетку морщин. Спина сгорбилась, а руки подернулись старческой зябью.

Феодосий молча встал, поклонился ей и вышел.

— Ну, и какой приговор-заговор? — спросил ее Державин.

— До Рождества, Гаврило Романч, до Рождества, не долее. От умора снадобья нету. Мара дернула его за рукав:

— На-ка вот, зелентуй дегтярный. Пусть виски перед сном мажет. По чуток, на палец. Гнилую кровь из головы оттягивает. Провожать не пойду, смутил меня Феодосий. Добрый он поп, но слабый. Люди в концу добреют, злая сила уходит... Ты, Гаврила Романыч, заступился бы за меня перед урядником. Объел вчистую.

Правитель сунул ей серебряный рубль. В тряском возке смотрел на владыку и думал: «С его совестью жить хорошо, умирать плохо. Смерть свою, видать по всему, он пережил. До Рождества вряд ли дотянет. В лице желтея желчная, в очах огнея лихорадочная. И я вот тоже больно жизнь тороплю. Жить спешу, а значит, и смерть скорее приближаю. Не гони лошадей — запалишь».

На взлобке засветилась белоснежная коллонада дворца князей Гагариных. Державин раздражился. Древняя знатная фамилия богатейшая, а доимку платить, то бегут, как черт от ладана. Мытарей и благочинных на пушечный выстрел не подпускают. В прямом смысле, только завидят, из пищалей палить начинают. Вот и жалуйся на них генерал-прокурору Вяземскому, если его имение тут невдальке и тоже ни семитки не внес в казну.

Вот и получается — закон, что дышло, куда Вяземский повернул, туда и вышло. А он этим дышлом как хочет так и ворочит.

В дубраве, окружавшей кольцом Нижне-Ламовскую обитель, кипело кулачное побоище. Семинаристы в черных рясах, подвязанных под пояс, чтоб было сподручнее, бились с местными «лаптежниками». Воинственные кличи, крики и ругань слились в общий гомон. Будущие причты явно одерживали верх. Двое дюжих детин, «детей Божиих», валили посадских, как траву, направо и налево. Закон драки блюлся неукоснительно — до первой крови. Посреди «молотилова» упал недвижно щуплый боец, почти мальчик. Его тело и послужило сигналом. Семинаристов, завидевших возок епископа и карету с раззолоченым гербом, как ветром сдуло в тяжелые, окованные медью ворота.

Два бедоносных богатыря замешкались и нос к носу соткнулись с архимандритом Иоанникием, поспешавшим навстречу высокому начальству. Рядом с громадным игуменом забияки сразу сократились, помельчали. Могучие длани сграбастали их за загривки.

— Ну-ка, атаманы, охланитесь малость, — главный монастырский причт приподнял их, вытрясая боевой запал. Феодосия увиденное не удручило а, напротив, взбодрило. Краснощекие, пышущие азартом и здоровьем юные лица влили в него бодрость. Кто же не дрался отроком? Только хворый да убогий.

— Как звать-то, Илья Муромец?

— Нет, Феоном.

— А тебя?

— Игнатом.

— В каком же классе состоять изволите, господа петухи?

— В инфиме, вашество.

— Как в инфиме? У вас борода уж пробивается, индо у козлов горных, а вы все псалтырь талдычете?

Вмешался архимандрит:

— Оба содельника драчливых в сем качестве уже шестой год пребывают. По причине крайней к познанию наук неспособности и врожденной глупости.

Феон и Игнат, как подкошенные, повалились на колени и загнусавили слезно:

— Урослые мы, чтоб книжного червя грызть! Определьте, вашество, на дьяковское место. Куды сочтете, туды и поедем! Силов нет школярами тужиться!

— Десять заповедей Христовых одолели? Какова девятая будет?

— Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна.

— Осилят ли дьячковицкия должности сии остолопы, а, отец Иоанникий?

— Они токмо дураками прикидываютя. Писают еле-еле, едва-едва печатно, читают кое-как, гнусят не поймешь что, латынь и греческий не осилили — ни бум-бум в колоду. Думаю, справятся.