«Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей...»

Преосвященный Феодосий догорал. Все чаще замирал, вперившись слезливо-слабыми глазами в горевшую свечу. Отжил свое. Отбыл на земле срок отпущенный. Отдал Богу человеческий век — семьдесят лет. Пора и честь знать. Честь, вроде, всю жизнь знал и берег, не ханыжничал, не сквалыжничал. А теперь вот зовет Господь. Иногда поднимешь голову и закружится все вокруг, небо, купола, кресты. Застремится душа вверх, а тело вниз ухает... летишь в полете легко и беззаботно, как в детстве. Мальцом во сне птицей возносился, а в старости наяву парить стал. Но поклоны не принимает Отец небесный, на третьем, четвертом меркнет свет божий, знать не молитвы нужны... самого призывает. И спать стал калачиком, как младенец. Начало к концу приближается, а конец к началу. Замыкается круг земной, а много ли сделано богоугодного!

На предложение Державина посетить семинарию, Феодосий, не прячась за немоготу, согласился. К наместнику он доброхотился, видя в нем поборника справедливости: «Дай Бог ему сил со здешними сатанами тягаться». Притягивала Могута, из него истекающая. За могучую честь духовную и прозвал его владыка Гаврилой Победоносцем, волка тамбовского поражающим. Мужику за сороковник перевалило, а он сигает козлами молодыми, видно, не стреножили, не расстратил пока силенок-то!

Выехали с рассветом. Путь не близкий. Феодосий в своем возке дорожном, войлоком обитом. Державин карету сзади пустил, а сам к преосвященному пересел. Не любил епископ по чужим колесницам — укачивало немилосердно.

— Зная о вашем недомогании, решился я побеспокоить вас по двум причинам. Во-первых, как уже сообщено было, 22 сентября открываем мы в Тамбове Главное народное училище. Дело громоздкое, хлопотное и недешевое. А сведущих людей, толковых во всем правлении, раз-два и обчелся. Вот и захотелось посмотреть, как в семинарии учение протекает. И второе. Тут невдалеке, в сельце Столовом бабка-знахарка живет, Марой зовется, мало кто от нее неисцеленным уходит. Заедем, ваше преосвященство, вреда никакого, а польза может быть.

— Да вы что, ваше превосходительство, епископа в язычество обратить желаете? Сие равносильно тому, что самому с себя сан снять. А что мои причты и паства скажут?

— Не к язычеству, а к жизни обратить хочу! Лампилиус о вашем здоровье весьма большое беспокойство высказывал. И сами вы смирились, к прощанию с этим лучшим из миров готовитесь! Человек живет, пока жить хочет. А прихожане пусть к вашей руке живой и теплой припадают, а не к могиле. И кто узнает? Мара — бобылка одинокая, живет на отшибе.

— Нет, Гаврила Романыч, я когда-то еще отроком поставил предел свой земной в семьдесят лет, вот он и подошел. Жил, считал, знал сколько оставалось. Бог тогда нашептал, чтоб соразмерить мог сколько успеть сделать.

— Знать, срок кончины, значит жить без надежды, полумертвым. Не жизнь, а смерть отсроченная.

— Я уж говорил вам — любая надежда — грех, уклонение от смерти. Самообман трусливый. Но в благодарность за соучастие во мне согласен посетить вашу Мару.