Тамбовская епархия

Державин напрасно держал путь в женскую обитель. Епископ Феодосий не оправился от недомогания. Он лежал под прохладным чистым лоскутным одеялом в просторном рубленом доме отца Леонида, священника Селезневской приходской церкви. Никто его не беспокоил и думы тихо текли вспять, в отжившую жизнь. Пришло время самого себя судить перед тем, как пред господом предстать. Кем ты жизнь прожил? Обыкновенным человеком Голосницким или пастырем стада Христова Феодосием? Двадцать лет как епископство несу Тамбовское и Пензенское. Многое пролетело мимо лебедями белоснежными нежными и грифами черными с клювами железными. Перед взором умственным понеслись события. Кипел разбор ярый конца шестидесятых. Черкасов — воевода Тамбовский с присным своим майором Еропкиным хватать начали в рекрутчину всех без разбору молодых причтов. С пристрастным усердием требовали от него, чтоб выслал немедля и окончательно в канцелярию. Одному господу известно, как удержался он от той посылки, извиняясь нахождением требуемых церковников при службах в приходах, и не в его, а в Синодской власти трогать их. А сам тайно, поспешно, за два дня, 24 юношей посвятил в диаконы и священники. А уж когда совсем невмоготу приставали власти, чуть ни с ножом к горлу, посылал к разбору старых дьячков. Взбеленясь, жаловались на него чиновники: «С того разбору из присланных 70 обратно отправлено за старостью, болезнями и неспособностью быть в военной службе». Для чего только епархию сохранял? Вольтерьянство с фаворитизмом сильнее церкви ныне в России. Сюртуки зеленые знали чем сокрушить. Изыскали доброхотов: двух пономарей запьянцовских Тарасова и Никифорова. И в моей пастве не без урода! Те и принялись строчить с пьяных глаз бессовестных, что де за укрывательство церковников преосвященный брал взятки великия, рублей по 70 за голову. В награду за доносы поносные и получили обыгайщики ту же льготу — отлынули от воинской службы, а меня под суд комиссии из светских и духовных персон с устранением от дел (9 февраля семидесятого года и случилось сие судилище в Воронеже). Синод на растерзание бросил костью собачей, хоть писал я, молил о милостивейшем благорассмотрении и защищении.

Какая уж защита, если воронежский губернатор (сильнее лица и не отыскать) обо мне без красноты в лице слышать не мог. Вызывали тогда на суд и членов консистории, но все позорище я на себя взял-принял и ходатайствовал о нетрогании, кроме меня, никого. Отлучили от епархии и началась травля. Служители дома архиерейского службу божественную и ту отказывались со мной отправлять, боясь гнева земного более, чем небесного.

А трегуляевский игумен Иероним, так тот в глаза дом мой чертовым называл, а меня разными ярыжными и досадительными полуименами с большим криком и шумом обзывал. Всемилостивейше простили лишь через три года. Мстить никому не стал, не до того было. Открывал с превеликими трудами духовную семинарию.

Прежние ставленнические школы одной грамоте и церковному уставу учили, а тут все науки во главе с латынью. За неимением лучшего поместить пришлось семинаристов в Нижне-Ламовском монастыре, а уж потом здание возводить в Тамбове спешно по возможности.

Скрипнула дверь, отец Леонид улыбнулся и спросил:

— Не нужно ли чего, ваше преосвященство?

Феодосий махнул слабой рукой, отсылая хозяина... А многое ли на ниве просвещения сделаешь? На все про все 2000 рублей, на здание, служащих и учеников. Как хочешь, так и вертись. Ректору нищенское жалованье в 150 рублей, и это порой взять неоткуда. Учителям и того менее — 20. Кто стоящий на такие гроши пойдет? А стоящий 20 — нам не нужен. Худа семинария! В прямом и переносном смысле дрянью крыта — дранью драной. Да и охотников до учебы не больно-то... Родители, невежды повальные, детей в такой же темноте держать норовят. Сторожей консисторских посылать приходится для взятия церковных детей в науку. А против самых упорных и денежные штрафы в ход пускать. Из этаких семей ученики и сидят по шести лет в одном классе без движения. Но при крайней к наукам неспособности славную силу и удаль бесшабашную проявляют при кулачных боях.

Никто против семинарских противостоять не может. На дьячковые места просятся, лишь бы избежать ненавистной школьной премудрости. Феодосий тяжело вздохнул, вспомнив про своих пастырей приходских. Бездеятели умственные и волей бессильные, да разве годятся они в наставники духовные? От того народ и заносит на религиозных путях — то в молоканство, то духоборство, а то и, спаси Господь, скопчество. А среди ихних начетчиков краснобаи весьма неглупые попадаются. Феодосий чуть ни в слово припомнил образно-красноречивое прошение о разводе однодворца Панферова, скрытого то ли пятидесятника, то ли молокана.

«Узы родства и семейной связи влекут меня во дно адово и дабы буря отчаяния не потопила слабое естество мое, погружаемое в столь ужасной бездне, прострите, ваше преосвященство, руку помощи и расторгните пагубныя узы, чтобы ум и сердце могли более и более питаться светом истины Христовой».

Такого хоть сейчас в любой приход проповеди читать — заслушается народ. Не то, что околотни некоторые. Третьего дня дьячок Иван Ефимов подал прошение с ходатайствованием о священническом месте в сельце Челнавский Острожек. Испытал его епархиальный проповедник Иванов и обнаружил чтение невнятное без пристойного произношения. А знания какие-либо и вовсе отсутствуют. Да только в тот Острожек никого лучше не сыщешь, а Ефимов какой-никакой, а пастырь. Нельзя народ тамошний без крещения, венчания, причащения и отпевания оставлять ни дня.

Пришлось новорукоположенному священнику для вящего научения катехизическую книжицу выдать в надежде на самостремление к умственному возвышению...

Да и какая нравственность религиозная от священнослужителей исходить может, если дворяне просвещенные и те лиц духовного звания сплошь и рядом самым грубым оскорблениям подвергают. Принимают в домах наравне с простонародьем. Бранят изысканно, как заблагорассудится, собаками травят, бьют немилосердно. Помещик самый захудалый, бедный отставной сержант или копиист заштатный неизмеримо выше себя ставит любого священника приходского. Тяжкую дань платит церковь веку нынешнему! Блестящему и легкомысленному. На троне немка, а главой церкви греческой себя провозгласила! Заимствуем уж как сто лет у Европы ассамблеи и куртаги, кафтаны курляндские и наречия иностранные безо смысла и понятия, а свою родную речь еле разумеем. Последний оплот русский и тот секуляризацией посекли. Слово-то, как секира! Кому земли монастырские и духовенство черное безропотное помешало?

Какой урон от него власти, кроме нравственного возвышения и труда, примера достойного?

Феодосий, мягко плавая в легкой дурноте головокружения, смежил веки и задремал.

Быстротечный недуг доконал преосвященного в четыре месяца. 23 декабря 1786 года епископ Тамбовский и Пензенский Феодосий (Голосницкий), вошедший в историю и оставшийся в ней зачинателем духовной семинарии, положивший начало возведению каменных храмов, владевший талантом любви бескрайней к людям, опочил в бозе на шестьдесят четвертом году пути своего земного.

Близилось Рождество Христово. Невдали гоготали, усаживаясь в сани, удачливые купцы, ударившиеся в запой. Бабочки-капустницы, улетевшие летом в небо, возвращались на землю крупными белыми снежинками и, казалось, махали крылышками. Падая на лица живых, преобращались в слезинки, а на холодном образе епископа не таяли, устилая мягкой ватой. Державин, снявший зимнюю, с меховым подбоем шляпу, стоял у северной стены Спасо-Преображенского собора. Рядом, нахлобучив парик и воздев горе очи, мучился одышкой от обедешнего переполнения желудка предводитель дворянства Панов.

— Не успел преосвященный выше второго этажа возвести.

— Зато фундамент крепкий заложил. Он основания во многих делах оставил. На многие лета хватит.

Тягостное, длиннотное, по полному кругу отправление похорон наконец-то закончилось. На деревянной гробнице, под образом почившего епископа, читалось писаное красными буквами:

«...Се пастырь, в городе Казани что рожден
И в лаврах многих был начальником почтен,
Великого Устюга потом был пастырь града,
Там пять лет охранял овец Христова стада,
В Тамбове двадцать лет архиереем был...»

За поминальным обедом в консисторском зале Булдаков шептал на ухо правителю:

— Самоотвержение его нищенству равно было. Три бедных рясы, четки, книги духовные, икона Богородицы и 100 рублей денег — вот и все владыкино имущество оказалось.

Священник Ефимов среди бесконечной череды треб, служб и домашнего хозяйства до самой смерти времени на прочтение катехизической книги, врученной Феодосием, так и не нашел.