Козлов — град богатый

Большой годовой торговый привоз Евдокиевского съезда догорал закатом последнего ярмарочного дня. Чужегородние — московские, астраханские, казанские, нижегородские, воронежские, владимирские коммерционеры уже откучевались. Свое продали, чужое купили и уехали домой. Но и без них большая градская площадь, устланная сеном, соломой, навозом конским гудела, звенела, стукала, испускала присущие только одному русскому базару звуки и запахи. Здешние купцы и мещане торговали черными и зелеными сукнами, яркими, всех цветов радуги, легкими шелковыми и бумажными материями, ситцами, кумачами и платками. Нестерпимо горели, переливались в заходных лучах солнца золотые и серебряные украшения, всевозможная мишура и бижутерия. Дразнилась зайчиками железная, медная, оловянная, фаянсовая и хрустальная посуда. Меж рядами расхаживали галантерейщики с брошками, бляшками, пряжками, разноцветными атласными лентами.

Сочащаяся молодостью и здоровьем нехудобедрая баба весело громыхала желтыми ядрышками:

— Грецкие орехи, грецкие орехи!

Желтели, будто напитанные солнцем, дурманящие конопляной олифой, прочно сгондобленные табуретки, стулья, столы, скамьи, шкафы, обитые листами железа и меди неподъемные сундуки с хитрецкими замками. Дальше пряно пахли пряничные ряды, запруженные ребятишками и молодайками, охочими до сладостей, любителями полакомиться медовыми, сусляными, сахарными, орешными, фигурными, писаными, печатными. Отдельно высились горками «битые» — на пуд веса, принимаемые на другой день свадьбы с поклонами от молодых родителями. Осенние запои уже начались и этот товар уходил «шементом». Внезапно к Державину, поднырнув под руку квартального, прорвалась цыганка. Не черная, а огненно-рыжая, одетая хоть и цветасто, но опрятно и чисто.

— Позолоти ручку, боярин, скажу, что с тобой будет-станет. Не жмись, а то себе дороже встанет. Правитель остановил бросившихся было к ней свитских. Достал полтинник:

— Пусть погадает. Долго вспоминались потом черные, с ослепительно-белыми белками юркие глазки-мышки.

— Не будет тебе пути успешного в местах тутошних. Зато после высоко подымешься. Державин рассмеялся.

— Ах ты рыжая барышница! И откуда же беды ждать?

— Кто как хочет, так и хохочет, только бойся черной травы и белого мужика.

Между ними вклинился необъятный живот капитан-исправника:

— Пшла, пшла! Нашла у кого клянчить, брысь, тараканка. Ваше превосходительство, извольте в городскую Думу пройтить, обчество ожидает.

Пока шли, благочинный рапортил обстановку:

— В местных наших дачах лесных бродят многие неведомые люди с ружьями и рогатинами, отбивают у проходящих и проезжающих имущество разное и убийства смертные чинят. А вчера и в сам Козлов заявились. На пяти подводах прямо к винному откупу среди бела дня. Прибили стражу и вошли с усилием в питейный дом, выдули ведро вина и 5 бочек с собою захватили. Очевидцы сказывают, начальным у них причт был неизвестный...

— Что ж у тебя, господин капитан, и в лесах неведомые и в Козлове неизвестные озоруют, а? Сам-то с благочинными где обретался, когда они тут куролесили у тебя под носом? Откуп от полиции в десяти саженях! И когда это дело из темного светлым станет?

— Мечемся, ваше превосходительство, как угорелые. Разбойников мелких больше сотни захватили, а крупные не даются, в брань открытую вступают без зазрения страха и в дремучие лесные дачи уходят, где, яко медведи, отлеживаются до следующей вылазки. Наш гарнизон внутренний против них не гож. Для него и из города выйти труд великий. Отставные, инвалидные и болезные — резвых и молодых раз, два и обчелся.

В разговор вмешался Овцын:

— Гаврила Романыч, у Думы просители разные собрались. Какие приказы будут? Разогнать или пусть стоят?

— Сам разберусь.

Под колоннами, мастерски, до гладкой ровности обструганными вековыми неохватными соснами, толпился народ. Из общего крика выделился поношенного вида человек и опустился перед Державиным на колени:

— Дерзословно преклоняю стопы перед солнцем первого российского пиита! Скромный золотарь козловского витийства однодворец Захарьин... Местный стихотворец принялся было читать «Фелицу»:

Где совесть с правдой обитают?
Где добродетели сияют?

Но наместник прервал его:

— Уместнее услыхать строки, автором написанные, — и поднял на ноги нежданного почитателя.

Захарьин засмущался, принялся стряхивать пыль со штанов.

— Позвольте, ваше превосходительство, в Тамбов к вам явиться со своими виршами и прозаическими произведениями? На суд ваш высокий и под покровительство защитительное от местных самодуров.

— На той неделе рад буду повстречаться, господин Захарьин.

В большой судейской зале нижней расправы собрались почетные граждане и купечество. Ни скамей, ни лавок не полагалось из почтения к суду, а уж к правителю тем более, потому обчество стояло, сняв шапки.

Однако ж городничий Овцын дело свое знал. Представляя коммерциантов, так и сыпал цифрами:

— Купец первогильдейский Димитрий Самохвалов. Завод колокольдиной, ежегодно на оном выливается до 350 пудов на 14000 рублей. Колокола льются от мала до велика. Продаются по всему наместничеству.

Державину степенно поклонился крайний справа справный мужик, подстарок под пятьдесят. Во всем его прямостоятельном облике чувствовались сила и достоинство.

— Маслобойный заводчик Савелий Масловский. Масла бьет до 800 пудов в год на 4800 рублей. Козлов все, без остатку слизывает, как корова языком.

Масловский оказался старичком малого роста, легкостью и вертлявостью смахивающий на мальчонку, заблудившегося в собственных летах. Кланяясь, он не удержался и хитровато подмигнул.

— Пивовары наши почтенные — ячменные. Николай Гусельников 1400 ведер вываривает на 11000 рублей и Анкодин Авдеев — 3888 на 5832 рубля.

Пивнюки — двое молодых мужиков, одинаково одетых в синие поддевки и похожие, как близнецы, согнулись в поясном поклоне.

— Терентий Чернышев, владелец двух кафельных заводов. Кафелю разновидного обрабатывает 17000 штук на 3000 рублев, товар его в Москве и Питере споро расходится.

Державин с удивлением посмотрел на благородного вида человека в черном сюртучном костюме, скорее похожего на чиновника, нежели на купца или заводчика.

— Свечной производитель Дмитрий Придорогин. Сальных свечей обрабатывает до 1000 пудов на 10000 рублей. Придорогин прянул в глаза красной атласной рубахой, опояской с серебряными насечками и черными цыганскими кудрями. Он добро и озорно улыбнулся, открыв белые зубы, и с приплясом, топнув хромовыми сапогами, сломался в низком расклоне.

Перед глазами что-то промелькнуло и под ноги правителя грохнулся весомый кусок отвалившейся с потолка штукатурки. Меловое облачко мукой осело на башмаки. Овцын цыкнул на ближайшего канцеляриста и тот опреметью бросился убирать конфуз. Городничий, чуть коснувшись рукава, повлек Державина вдоль рядов лучших людей Козлова.

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, о предмете особой гордости и заботы властей городских, Товариществе на доверии. Двадцать шесть цехов салотопенных и скотобойных мелкотных заедино в узел завязано. Торг общий, а прибыток по долям. Всего в общем деле сала 96 000, солонины 116 000 пудов, кож 24 000 суммою в 1 104 305 рублев! Часть сала на местные нужды уходит, но большинство в столицу и Москву. На Лебедянский торг сколь не отвези, все как в прорву.

В задних рядах согласно закивали, они, верно, и являлись скотобойниками, салотопниками, прасолами и кожевенниками. Наместник остановился возле высокого, равного ему мужика, с правильными славянскими чертами лица. Тот, как и большинство служилых, вытянулся и доложил:

— Отставной каптенармус Авдей Краснянский. Имею кожевенный цех в селе Заворонежском.

— Сколько же ты, Авдей, в этом годе текущем податей в казну отдал?

Кожедел метнул спасительный взрак на Овцына, тот каменно молчал, боясь вновь подпасть под гнев начальственный. Но торговая сметка выручила и тут:

— Расходные книги у меня приказчики ведут. Мое дело кожевню держать.

— Ну а прибыль какова?

— Навар, он к Рождеству посчитается. Нынешний год никудышный. Кожелупы шкуры все в Лебедянь норовят, там на гривну больше дают. А сыромять моль жрет, откель ее только черт нанес?

— Ну а гильдейские внес в магистрат?

— Мы в торговый разряд не заявлялись, в тезиках мещанских состоим.

Державин от души рассмеялся, за ним и остальные.

— Ты, Авдей, хоть и прост, как ворона, зато хитер, как ворон! Меньше ведь чем на десять тыщ никак не выделываешь? Свежа сказка, но верится с трудом. Жди, на неделе стряпчего пришлю — он все до копейки сочтет.

Обвел взглядом собравшихся:

— Что же это получается, господа купчество? В казначейство сдать должны были вы двести пятьдесят тыщ, а поступило всего сто тридцать! Остатние где? И на городскую нужду отойти должно было никак не меньше пятидесяти. На все бы хватило. На богадельню, гошпиталь, острог, благочиние, приказных и осталось бы каменный мост начать через Воронеж, а не сосновый, что вы каждый год гондобите после половодья. Давно можно было чугунный вылить за эти деньги.

Овцын начал наливаться противоречащей наглостью:

— Нынче в Липецке чугун чуть дороже дерева идет.

— Я к тому, что если бы вы тут дельно начальствовали, то каждый козловец сыром в масле плавал. В уезде, тебе наместником и обществом вверенном, государь милостивый, оборот капитала в семь раз больше, чем в Тамбове. А живете хуже, чем в Мучкапе худалом. Вот скажи, городничий, сколь и каких имеешь ярмарок?

Овцын и тут в грязь не упал, отчекрыжил, как Отче наш:

— В Старо-Юрьеве на 14 тыщ оборота с 25 июня и на неделю. Тама же Семеновская на 18 тыщ с 24 августа до 2 сентября, то исть по седня. Зимою в Юрьево рыбная да конская на 40 тыщ утягивает. В Стежках Ильинская 20 июля и Иоанновская 29 августа, там в основном прасолы, тыщ на 80 вылезает. В сельце Петровском Павловской волости одним днем, в Старом Сеславине одним днем тож. Лебедянь, как уж сказывал, торг большой конный. Ремонтеры лошадей табунами для драгунских команд закупают.

— Вины тут никак ничьи, кроме ваших. Козлов, не в пример Тамбову, на выгодных редутах торговых стоит со всех сторон, а ярмарки годовых только две. Назначить вам надобно еженедельные торговые дни, определить место — куда и время — когда привозить, продавать и покупать что кому потребно, и на том месте магистрат пусть знамя поднимет распущенное с городовым гербом.

И в те часы, пока знамя поднято, разрешается торговать оптом. Со спущенным же разрешение таковое снимается. Отпусти непроданное за город вывозить...

Купечество одобрительно загудело, зашевелилось. Послышались одобрения:

— Давно пора. Добро мимо рук течет... Товар от дома за тридевять земель везти... Дурачье дело.

— И последнее. За мое наместничество, уж полгода как, не имел я от козловцев никаких меморий. А между тем государыня наша всемилостивейшая предоставила обществу градскому дозволение предоставлять губернатору о своих общественных нуждах и пользах. И казну вы теперь можете составлять особую добровольными складками, употребляя оную по общему согласию.

Оставшись наедине с Овцыным, Державин приказал:

— Веди меня в казначейскую. Хочу наличность сверить, а то у вас концы с началами не съезжаются. Оборот велик, а казна пуста. Как правитель освидетельствовать желаю самолично.

Овцын приходить стал в высшее треволнение от третьего уж в день этот злосчастный уничижения. Такого дотошного начальника встречать ему еще не приходилось. Впившись пиявицей, измаял вконец! Императорской казны ревизию допустить было никак невозможно. До отправления сборов оставалось еще четыре месяца и потому почти все деньги по обыкновению пущены были в рост выгодный. Промысел, хоть и незаконный, но, как он считал, верный и ни для кого невредный. Ну, лежал бы приход по-пустому, никому ни с пользой. А так — у одного нужда, у другого приработок — к обоюдному удовольствию.

— Казначей Авдотьев занедужил, подагрой мается по старости лет.

— Отправление денежной казны не одним, а тремя регистраторами производится и у тебя полномочий хватает. Сам-то в послед когда проверку вершил? Овцын хотел по привычке соврать, но, уже зная настырность и упертость Державина (все равно ведь до кладовой доберется, а там журнал с отметками...):

— Все недосуг да занятость.

Невдолге правитель стоял в холодном каменном подвале среди мешков с медными и серебряными деньгами, дубовыми бочками с ассигнациями. Рядом, благоговея перед генералом, изображая утраченную бравость, тянулись по-молодому «во-фрунт» трое отставных гвардии унтер-офицеров. При них, людях доброго и исправного состояния, верности испытанной, производился любой внос или вынос денег, вход или выход в казначейскую кладовую.

— Где запись повседневная последняя?

Овцын видя, как тянутся унтера, непроизвольно заговорил военным языком:

— Не могу знать, ваше превосходительство.

— Показывай реестр.

Овцын подал объемную, красного сафьяна книгу.

— На второе сентября 1786 года комиссариатских 4 рубля и заявленных к выдаче 947. От продажи соли 754... А где же сборы всякого рода, законом установленные? Особая для канцелярских расходов сумма? Жалованье служителям? Доимки? Два реестра: исправный и неисправный где?

Городничий, онемев, пожимал плечами, разводил руками. Наконец выдавил из себя:

— Где-то должны быть...

— Я и без тебя знаю, что должны! Да нету! А раз нету, значит ни в наместничество, ни в земский суд недоимщики не пошли. Ты исправника своего и того власти лишил в четырехдневный срок недоимочный сбор внести. Доброе же ты правленье учинил! Нерадивость твоя равна преступленью! Не к неплательщикам, а к тебе двух солдат на постой приставить надобно. До тех пор, пока казну не пополнишь. Показывай, какие деньги налицо!

Городничий неумело, сопя от обиды, унижения и напряжения, поддел верх бочки гвоздодером, вынул со дна небольшой кожаный мешок, сорвал сургучную печать и рассыпал монеты по столу.

— И тут у тебя не слава Богу. Почему медь с серебром вперемешку? Как считать прикажешь?

— Не мое, казначеево упущение.

— У тебя на все оправданье имеется. Плохому плясуну все, что между ног, мешает. А у тебя, видно, все перепутано — голова внизу мотается, а на плечах хрен моржовый.

Трудная молодость сделала Державина скрытным и замкнутым. Но видя полное вредоносное служебное халатство, становился он по собственному своему выражению «в правде зверем».

Но и Овцын, понявший, что терять ему нечего, закусил удила и сорвался со всех вожжей:

— Я не тот столб, к коему собака подбегает! И не позволю никому на себя облокачиваться! А тем более словами пинать! Не заслужил-с! Да, да! Я двадцать лет верой и правдой Престолу и Отечеству. Я четвертой степени кавалер Владимирский, со мной абы как не положено!

И ты меня, Державин, отставить не могешь! Меня депутатство градское выбрало. Для того и божим после... поспеше... милостивая императрица наша Жалованную Грамоту городам дала, дабы от таких вот, как ты, оградить. Я дворянин имянитый, столбовой! Овцыных сам Иоанн Грозный в благородное сословие вписал за службы ретивые. Не тебе чета, мурзе татарскому замурзанному.

— Не сладил ты с собою, господин асессор, не сладил. Раз уж обессрамился доголья, то соблюл бы хоть титул поведения согласно табелю о рангах. Я четвертого ранга персона, ты шестого. Каждый сверчок знай свой шесток. А из тебя грубость, как дерьмо из бочки полезло. Слабость показал недостойную не только дворянина, но и мещанина козловского.

Один из отставных гвардейских унтеров, звякая крестами и тукая медным концом култышки по каменному полу, подошел к окованному железными полосами сундуку и достал бумаги. Овцын кинулся было вырывать, но дорогу ему заступили ветераны российских баталий. Одноногий документы сопроводил словами:

— По сим векселям деньги не плочены.

По гербовой толстой бумаге летели косые строки:

«ВЕКСЕЛЬ
НА КАЗЕННЫЕ ДЕНЬГИ

1786 мая 14 дня сей первый вексель из Козловской уездной канцелярии рязанскому купцу Семену Сидорову дан в том, что принято у него наличных денег тысячу рублев и записано в приходную книгу означенного числа под нумером 36. Толикое же число заплатить ему, Семену или кому он прикажет и на сем векселе подпишет в Воронеже городе из губернаторской канцелярии из наличных всякого звания сборов по силе вексельного права по объявлению векселя в неделю неотложно.

Под сим подписуемся Командир Овцын
Приходчик Авдотьев»

Державин перелистнул остальные векселя... 1500... 2000... 600...

— Каково сему объяснение дашь, Овцын?

— Векселя подлинные и полную силу имеют объявленную. Служилые же наветы на меня создают через злобу, будучи не единожды замечены в воровстве денег медных.

Высокий тощий старик в сношенном мундире Преображенского полка не выдержал:

— Сяди, сяди уж! Облистала скаредная! Медный Одинец в ухе гневно засверкал в свете свечей:

— Шаволики у тебя шавелятся, да не тую сторону!

Державин, перебивая ветерана, заключил:

— Безденежны ли векселя, про то дознатчики сведуют. Но одно то уж преступно, что бумаги сии экономические ты выдал, заведомо зная, что допущены к деньгам вексельным только губернаторы, а никак не городничие. Ну-ка, гвардия, капитан-исправника сюда, бегом!

Главный козловский благочинный, немедля явившийся, привыкая после яркого солнца к сыроватой полутьме денежного святилища, куда раньше ходу ему не было, вытянулся перед начальством:

— Авдей Поликарпыч, властью даденой мне ее величеством приказываю тебе взять под стражу городничего Овцына и сего же дня сопроводить в рязанский тюремный замок.

Задержание оформишь своею рукою за моею подписью. За совершение мошеннического воровства посредством производства поддельных векселей. Исполняй!

Но тут произошло неожиданное действие. Все три престарелых кавалера, несмотря на дряхлость и нижние чины, схватили Овцына за руки, согнули в три погибели и вытолкали взашей из кладовой.

Державин в карете по пути в монастырь на встречу с преосвященным Феодосием в связи с неидущим с ума Овцыным вспомнил известное еще по Петербургу дело, касательное дворянского рода Воейковых. Военный суд приговорил лейб-гвардии конного полка вице-вахмистра Федора Воейкова за сочинение им от имени матери и на имя иностранного купца Деглева фальшивого векселя в 15 000 рублей к смертной казни, которая заменена была императрицей разжалованием в солдаты армейских полков.