Преосвященный Феодосий

Раннеутреннее солнце начала сентября уже не жарило, обессилев за лето, а может, просто не проснулось еще от росистой прохладной ночи.

Великолепный губернаторский цуг выехал рано, дабы успеть в Козлов к полудню. Там его ждала уездная власть и ярмарка. По разумению осторожному Державина дела в наместничестве медленного настраивались. Подтягивался порядок, завертелось проворнее рассмотрение дел в присутствиях. Собранные подати и налоги впервые за последние пять лет превысили недоимки, что в столице оценил ось особо.

Поле Дикое диким краем уже не казалось. Страшит нас лишь неведомое. Не осталось и уезда, где бы ни побывал. Мещера и мордва чистая почти нигде не осталась — растворилась раскосым взглядом и колченогой походкой в русском народе. Восьмисоттысячное население в поте лица возделывало землю, рубило лес, охотилось на зверя, ловило рыбу, бортничало, строило избы, скотные дворы, мостило мосты и дороги. Перемешались рязанские, донские, московские, нижегородские мужики с местной мордвой-татарвой и получился новый, невиданный народ — тамбовский.

Куда ни кидал Державин глаза, всюду высились над крышами, слепили золотом кресты и купола. Молодец владыка Феодосий, достойно епархией управляет уж лет двадцать без малого. Вот он, напротив сидит в карете, дремлет, жизнью по склонности лет утомленный. Любят его и причты и паства за простоту и доброту. Выглянул в окно. Сзади тащился обычный выезд епископа — кибитка, крытая рогожкой. Облик этого человека, образ жизни и поведение чуждались какого-либо величия и высокомерия. Риза старенькая, выцветшая до буро-синего отлива, крест простой кипарисовый, шапочка монашья черная.

Говорят, питается он хлебом, рыбой и квасом ржаным. Постится почти круглый год. Много чего необычного наслышался он о преосвященном. Князь Кугушев недавно дивился. Наезжал в его места епископ, дневался и столовался в хибарке у попа Николая, а к нему и не заглянул. Внешне невидный, воином бесстрашным бросался он на защиту священнослужителей. Принял он на себя тяжкую и опасную миссию в век этот, просвещенный и вольтерьянский. Матушка церковников не больно жалует. Мошенниками в рясах обзывает.

Державин смотрел на сидящего напротив главу тамбовской церкви и старался проникнуть в его жизнь душевную. Телостроение иерарх имел субтильное... Годы согбили спину, опустили узкие плечи. Голова в седеньком венчике покачивалась в такт дороге. На коленях лежали тяжелые, крестьянские, будто чужого тела, руки в темных старческих пятнах. Феодосий почувствовав внимание к себе, открыл глаза, серые, большие, с чистыми молодыми белками, два омутца незамутненных временем, среди овражков морщин и кустиков бровей. Все в нем изношено, старо, кроме рук и глаз.

Беседа два часа пути до Бельского городка скоротает незаметно. Тем паче с умным человеком. В том, что Феодосий человек мудрый, Державин не сомневался. У дураков умных глаз не бывает. Архиерей разлепил губы, обнажив темные от долгой жизни зубы:

— Вас волнует, как такой чудак, как я, сподобился стать членом Святейшего Синода?

Внешность-то дьячка захолустного. Так ведь, ваше превосходительство?

Снаружи послышались крики, топот лошадей.

— Э-э-э, Гаврила Романыч, сие по вашу душу. Просители-челобитчики. Частенько, небось, досаждают?

— На то и наместник, чтоб не в столицы люди за правдой ехали, а на месте отыскивали. Выглянул в окно, проезжали Стрелецкий бугор. Охранные драгуны теснили лошадьми с десяток мужиков. Державин, поморщившись непредвиденной задержке, крикнул:

— Допустить!

Капрал выкликнул старшого. К карете подошел лапотный мужик в холщовой до колен рубахе. У дверцы с двухглавым золоченым орлом бухнулся на колени и запричитал заученной скороговоркой, вымученную жалобу:

— Ловим мы, стал быть, ваше превосходительство, то исть крестьяне сел Стрельцы, Пушкари, Полковое, про себя и на торг рыбу. В улове щука, лещь, карась, плотва, окунь, язь. В вершнее время невод бросаем в 15 сажен. Оно бывает и сетьми, бреднями, мочальными и вязальными неретами, острога тож пригождается. Бяда, батюшка, в том, что неводы-то по 40 алтын штука, а сети по четыре. Одни верши с неретами сами вершим. А рыба, она нынче задешево идет. А оброку платим в казну 40 рублев 17 алтын. Не по силам нам! На круг и тридцати не сбираем. Откель взять-то? Мужик, оставаясь на коленках, как-то посмелел, вырос ростом, поднял голову и, задохнувшись от собственной дерзости, выдохнул единым духом:

— Оброк платить не станем! Сбежим куда или в разбой подадимся, и, зыркнув на драгун, завершил:

— На 28 рублев с 21 алтыном согласны. Казне-то все одно лучше, чем ничего-то!

Державин смотрел на рыбака и в который уж раз поражался русскому человеку, его неистребимому желанию жить «по правде», по-божески. Могли и не семитки не платить. Урядили бы с урядником рублей по пяти и весь сказ. Что это? Глупота народная или забота о Государстве Российском?

— Тебя как кличут?

— Фрол Камбаров, экономические мы.

— Не я Фрол, подати устанавливаю, высочайше решается. Могу лишь разрешить не только окрест рыбу торговать, но и в Козлове и Морше. Там цены выше, а пошлины ниже. Повернулся к секретарю:

— Запиши, да вышли им бумагу через стряпчего уездного.

— И на том спасибо, что допустил до своей милости, не прогнал.

Державин поторопил возницу:

— Погоняй живей, опаздываем!

— По-божески с простыми людишками поступаете, Гаврила Романыч. Похвально!

— За что вас наши дворяне благородные не больно жалуют, ваше преосвященство?

— Да и я их не столько жалую, сколько жалею за убогость души и блудливость тела. Благородство у большинства лишь писаное, на грамотах жалованных держится, и то самозваных. Слыхал я, вы с предводителем Пановым первый Съезд тамбовского дворянства готовите? Помяните мое слово — половину в мещан превращать и однодворцев разжаловать придется. Не злобы ради, а по книгам церковным сужу. А за что не любят? За то, что прост и пост блюду строго. И Домостроя хранитель ревностный и решительный. А еще за донесение неустанное каждому христианину, как жить по-божески в вере православной и веровать в Святую Троицу и Пречистую Богородицу. Ибо сказано — проклято все неправедно нажитое, добытое и полученное не по-божески.

И за то, что разврат телесный гонению подвергаю и проклинаю в проповедях своих. Нет и не будет прощения живущим, если наши дети развращенными вырастут. Нерадение о детях — наибольший из грехов. У меня при службах Святитель Василий на зубах настрял: «Пока душа еще способна к образованию, нежна и мягка подобно воску, легко запечатлевает в себе образы, надобно немедленно и с самого начала пробуждать ее к добру. А когда раскроется разум и придет в действие рассудок, тогда уж будут заложены первоначальные основания и преподаны образцы благочестия. Тогда разум будет внушать полезное, а навык облегчит успех». Умно говорено, да нейдет в науку душедержателям, потому разврат обуял многих наших сожильцов. Вы мне, Гаврило Романыч, скажите, что хуже, нежели смотреть на женщину с вожделением? Мир от женщины возник и ею погибнет! Куда ни кинься, всюду постыдные похотения и скверные нижние страсти. Они, как цепи — одна за другую цепляются. Произрастание берут из себялюбия, пресыщения, сна весьма долгого и одежд красивых. Блуд — это грешное осязание своего и чужого тела.

Любодеяние сперва душу распламеняет, а потом тело растлевает. Демон, он ненасытен. Его не накормишь и всеми стадами тамбовскими. История богатого помещика Кандаурова, убиенного, как вам известно, в прошлом декабре, мои слова наглядно подтверждает — сколь пагубно и гибельно любостяжание. Искренне признаюсь, не стал я под благовидным предлогом отпевать его. Надо сказать, слыл Кандауров стариком замкнутым, с соседями заимообразно визитов не делавшим. Имуществом владел изрядным, навряд ли уступая кому в округе. По последней ревизской сказке за ним под тыщу душ значилось.

Дворец отстроил отличительный от местного зодчества. Даже и не дворец, а замок времен Ричарда — Львиное Сердце, с башнями, бойницами, рвом водяным опоясанный. В зимних оранжереях растения диковинные и птицы невиданные. Самые же изумительные для глаз — ворота, из двух ярусов состоящие. Первый для лошадей, а второй пешеходный. Все держалось на толстых цепях и на темное время поднималось, прерывая всякое сношение с крепостью Кандауровской. Набрал он охрану — охреянов с полсотни — оторви и брось, сплошь сорви-головы.

При малейшей неисправности и провинности малой сек он крестьян немилосердно. По 400 кнутов давал, так что если кто и выживал, то валялся изувеченным месяца по три и поболе. Одного несчастного в Великий пост высекли 15 раз и в каждом по сто плетей. А кто падалищем делался, не вставая с козел, тихонько прямиком на погост. Дети, конечно, умирали первыми. Иногда Кандауров, пребывая в благом расположении, игриво так, голоском ласковым приказывал:

— Игнаша, сними-ка с гвоздика собачий кнутик.

Пускался в дело сыромятный охотничий кнут с узлами и зачиналась кровавая расправа.

Сколько он взрослых и детских душ засек до смерти, никому неизвестно. Барыня, лет на пятнадцать младше мужа, своеручно секла розгами и плеткой нещадно и никто слова ей сказать не смел. Трудно поверить, женщина, а убивала людей безо всякой жалости. Авдотью Сергееву нагую и беременную исполосовала всю до кровей. Потом в баню повела и там издевалась безовремени. Головой об стену била, не отстала, пока три пучка розог не переменила. Следствием последующим не установлено было ни одного небитого и несеченого крестьянина. Особой неутомимостью Кандауров отличался в преследовании девочек малолетних, хотя по годам он давно в старики вошел. У старого сластолюбца заведено было раз и навсегда — летом приводили к нему по 8 женщин, а зимой по 4.

Анисья Свечина показывала следователю, сам слышал:

— Господин наш такой был, что не давал проходу не только нам, но и матерям нашим и бабкам. А дворовая Шальнева Мария говорила:

— Позвал меня в хоромы в самую свадьбу и на прощанье дал 5 копеек. Пользовался сей любострастец постоянно правом «прима нуктус» над крепостными девушками. Причем в присутствии своей жены-красавицы. Госпожа не только не противилась сему зрелищу, но и помогала мужу, раздевала, держала за руки. Нескольких малолетних девочек она сама приводила к супругу-развратнику, и если они сопротивлялись — била их...

— Приезд его в деревню, а их у него было много, сродни становился стихийному бедствию. Женщины и девочки в ужасе паническом бежали куда попало: во ржи, конопли, зимою в овраги и гумна. Приехал однажды Кандауров в одно из своих имений и потребовал к себе старостиху Павлову Акулину: — Собери, говорит, мне всех молодых девок и баб. Тех долго нет. Подверг он тогда семидесятилетнюю Акулину публичному позору на сельской площади. Та не выдержала и пожаловалась губернатору, за что тут же лишилась единственного сына, в солдаты забритого. За несогласие на блуд бил кнутом, розгами, брил головы, жег лица и волосы свечкою. Цели своей гнусной добивался всегда, а непослушных отдавал замуж за самых безобразных и каленных мужиков. Собак своих борзых любил несравнимо больше людей. Щенков кормили грудями крепостные женщины наперерыв со своими детьми. В конце концов не осталось в его владениях ни одной непоруганной бабы или девушки. Звали его тираном, пугачом, фармазоном. Богу он не молился, в церковь не ходил, не говел, к святым таинствам не приобщался. Как водится, от местного мелкого начальства он благополучно, с пушиной легкостью откупался. Как ни странно, но сие чудовище в облике людском пользовался уважением среди дворян, избираем был предводителем, попечителем и опекуном. Под давлением графа Орлова открылось следствие, вас тогда не было в Тамбове. Между допросами старый развратник писал жалобы высшей власти, плакаясь о посрамленной дворянской чести. Мне ваш предместник Коновницын сии сочинения показывал, пеняет в них автор на беспорядки в его имениях, по вине следователей беспризора оставленные. Земли остались не паханные, дворовые люди предались буйству и драке, женский пол распутству. Оброки не собраны. Следователи привезли из Тамбова врача. Он пересмотрел только первых 27 человек и далее все стало ясно. Все без исключения имели на себе глубокие рубцы и синебагровые знаки.

Впрочем, Гаврила Романыч, как оказалось, тишина воцарилась перед бурей. Однажды утром супруга его извращенная Глафира Корнеевна привела одиннадцатилетнюю Татьяну и девятилетнюю Прасковью. Пока Прасковья лишалась стариком детства, Татьяна убежала и спряталась в горох. Там-то и отыскали ее барин с барыней. Высекли, остригли и Кандауров изнасиловал бедное дитя. Отец ее оказался неподалеку и наблюдал все. Барыня, завидев его, начала таскать несчастного родителя за волосы. Отец и составил заговор на убийство Кандаурова. Кроме, в него вошли братья Балдины, Николай и Иван да Лукьян Куров. Все они счет имели к барину. Всех он пустил по миру, лишил семейного благополучия и чести. Привлекли они к делу и Агафью Никишову, поневоле принадлежащую старику. В тот роковой день барин имел свидание с Агафьей в садовой беседке. Она и провела заговорщиков незаметно мимо охраны башибузукской. Балдин Николай, войдя вслед за нею, спросил:

— Долго ли еще народ мучить будешь? Кандауров ни слова. Тогда Николай и крикнул:

— Пришли мы не разговоры разговаривать, а дело делать!

Трое и пустили в ход три ножа. Падалище Кандаурова раздели донага и оскопили глубоко и зверски. Про суд я не говорю, он уж при вас происходил. Но спрашивается, ежели этого изверга рода человеческого суд божий покарал руками несчастных, то за что суд земной судил их? Перед кем они виновны? Перед Богом? Нет. Перед людьми? Тоже вряд ли.

Державин смотрел на старого епископа и гадал:

— Зачем он это все ему, правителю, рассказывает? История Кандаурова известна всему наместничеству и ее мусолят в каждом доме. Перекинулся мыслью на другое: — Не ханжа ли преосвященный изощренный? Неужто прикидывается чистым и несведущим, а втихомолку поощряет мздоимство и дары неправедные?

Не выдержал и спросил:

— А известно ли вам, ваше преосвященство, что консистория духовная и епископат ваш во взятках погряз и должности приходские покупаются по тарифу давно и строго установленному?

— Чую я, откуда ветер дует, чую. От полковника Булдакова вездесущего, нос свой везде сующего! Он свое благочиние с моей епархией путает. Настоятели и священники от него воем воют. Ваш комендант в каждом приходе секретного смотрителя иметь хочет. Без моего согласия и даже ведома обязал каждого священника ежемесячно докладывать ему о настроениях среди прихожан. Чуть что не по нем — кулачище под нос сует. Давно хотел я вас попросить, благо случай приспел — оградить моих причтов от сего альгвазила несусветного! Державин почувствовал в груди тепло, первый признак раздражения или гнева:

— Вы, ваше преосвященство, не те псалмы поете! Все за старый регламент цепляетесь.

Присягу забыли? Потому и клир свой не тому учите! Могу напомнить: «Священнослужитель обязан быть верным, добрым и послушным рабом», слышите? Рабом! И подданным императрицы нашей. Оборонять и защищать права и прерогативы власти императорской, не щадя в потребном случае и живота своего! Булдаков, он правильно требует, по той же присяге: «Доносить о всяком ущербе, вреде и убытке для власти интересов и про тайные дела, которые ему поручены будут, содержать в совершенной тайне и не объявлять никому. И все, что на исповеди открыто о воровстве, измене или бунте, доносить незамедлительно»! Вы что, за преклонностью лет запамятовали о первейшей и главной обязанности церкви насаждать среди паствы чувства верноподданнические? Сыск среди прихожан — дело не богопротивное. Скверну искоренять пригодно любыми средствами. Вот вы кичитесь жизнью своей монашеской и смиреньем плотским. Сие для инока приемлемо иль для попа с приходом в двадцать дворов. А архиерей есть особа государственная. Разве нет вины вашей в том, что в губернии несправедливости большие? Воровство, грабительство и разбои растут, а не искореняются. По закону светскому сколь ни наказывай, а не имеющий страха божьего в душе и поучения к нему улучшению не подлежит. А вы больше за своих причтов радеете, чем за прихожан многочисленных. Из-за вашего воспрепятствования рекрутскому набору вынужден был я майоров Дудина и Светлова посылать. Кого вы в разбор выдали? Дьячков и подьячих, к военной службе неспособных за болезнями и старостью. А поповский сын Василий Алексеев из Карая со службы забранный прямо к вам и сбежал и вы его вместо возвращения посвящаете незамедля в дьяконы!

Феодосий, вяло махнув рукой, перебил:

— Тот Василий в ставленнической школе догматам церкви научился и набрался многих наук прочих. Добронравия великого юноша и у престарелого отца единая опора и надежда. Дело ведь, дражайший Гаврило Романыч, не столько в воинских разборах, клир мой значимо осабляющих. Как может тот же священник приходской паству пасти в духе Божьем и жизни благочестивой, если дрожать вынужден под страхом постоянным лишения сана и жестокого в светском суде истязания от того же Булдакова за малую провинность или вечной ссылки, как тяжковинного преступника. Вам не хуже моего ведомо — власти светские и дворяне наши благородные на слуг Божиих взирают как на подлый род людей, ничем от крестьянина не отличающийся.

Вам, небось, неизвестно, как борисоглебский голова Трофимов посадил на цепь, ако медведя дикого, протодьякона Голикова и водил по городу? А кирсановский помещик Салтыков отца Леонида борзыми травил ради забавы. У меня в столе стопа пухлая жалоб на сечение немилосердное причтов беззащитных, и причина одна повсеместно — за неисполнение противозаконных предписаний в совершении недозволенных браков. Барин со своим сельским батюшкой, что захочет, то и сотворит. Землю с сенокосом отберет или вовсе с места сгонит. Но отдать должное, клир сельский терпеливо сносит всяческие обиды и унижения, исправно службу неся, увещевая крестьян в повиновении тем же помещикам. Из меня им защита ненадежная. Все дальше под ваше наместническое подчинение вхожу.

— Чем же вы объясняете столь великое число ставленников желающих на любые должности звания духовного от дьякона до протоирея? Тягости, вами описанные, выражаются, между прочим, во взятках за посвящение в кандидатов. С десяти до пятидесяти рублей — от величины чина в зависимости. Знать, не так уж и горька жизнь церковная. Некоторые ваши причты недалеко от того же Кандаурова уехали. Пьянствуют, развратничают, прихожан обирают почем зря. А более всего поражает меня бездеятельность священников наших, от неграмотности и умственного бессилия происходящая. Потому и религии иные в губернии путями неведомыми путешествуют.

Нигде столько сект разнообразных не наблюдается, как у нас. Тыщи людей в духоборстве, молоканстве, хлыстовстве и скопчестве пребывают. Я бы на вашем месте в каждый приход по катихизисной книжке разослал с вопросами и ответами необходимыми, а потом с каждого служки экзамен потребовал бы, дабы научить внятному и пристойному чтению, а то гнусит, не поймешь что и на каковском языке. Не могу я не обратить внимание на плохое состояние службы вашей и что даже в епархии места раздаются в удовольствие лихоимцам. Державин не приметил в пылу спора, как с Феодосием сделалось худо. Епископ вытянул из рясы фиолетовый флакон и приник синими губами. По карете разлился запах валерианового корня.

— Остановите, Гаврила Романыч.., в тиски схватило... позвольте в своем возке... видать, время подходит.

Бережно перевел пастыря в его простую тележную повозку, лишенную даже рессор, и не трогал поезд, боясь потревожить старца. Как ни странно, но Феодосию на родном, привычном месте полегчало.