«Блажен, кто идет правде вслед!»

Произошел он из обиженных детей боярских, в дворянство не попавших, а упавших безвозвратно в однодворцы и тем тяготившихся много поколений. Ему одному из пяти братьев удалось достичь, выслужить именной царский указ на пропуск в благородное сословие.

Остатние братья — все насплошь шушваль и поносники запьянцовские, сторонились его, боясь пуще огня. Булдаков платил тем же, гнушаясь подлым родством. В ответ о сродниках сожалительно сламывал брови, с глубоким вздохом отсекал от себя отца, сгинувшего по пьяной лавочке, и винопийцев братьев:

— Талан, не дворянство, по наследству не передашь!

Дослужившись в молодости в напольных войсках до капитана, вышел в отставку, поступил в полицию, где и достиг за двацать один год полковничьего чина и должности тамбовского коменданта, став третьим лицом в наместничестве, а при державинской власти — считай вторым.

Природа одарила его умственной изворотливой ловкостью и остротой соображения, умением достигнуть цели любым путем, хоть и обманом пролазчивым. Со временем эти свойства, соединенные с полицейским опытом, достигли таких высот, что ему ничего не стоило ввести любого в ошибку желаемую.

В одном сходились все — сыщик и дознатчик он был замечательный. Ужасалась и страшилась его вся страна тамбовская, от мала до велика. Да и что говорить, если последние двадцать лет мамки деток малых пугали не столько волком серым, сколько Булдаком страшным.

Внешность полковника была клещевидной. Могучие кривоватые ноги, как у жука-носорога, живущего в навозе, хотя он тоже обитал среди человеческого назема, копаясь в людской нечисти. Две клещевидные залысины обрамлял бобрик седеющих жестких, как стриженый пыжик, волос. Вокруг рта клещи глубоких складок. Вместо громадных рук мерещились клешни рака.

Чем больше познавал его Державин, тем более поражался соответствию внешности внутреннему содержанию. Внешность часто, как зеркало, отображает и выдает характер. От себя, от тела своего не убежишь, да и зачем? Убежище свое в себе только и найти можно.

И в людей главный благочинный впивался клещом. Выпьет все соки, вытянет потребное и отваливается, сытый признанием, довольный дознанием. Народ и оклик ему дал в самую середку — Клещак. Мелкопоместный владетель хутора в Верхоценье, отдав младые годы службе царю и отечеству в напольной инфантерии, он, благодаря истовой дисциплине и смелости в сражениях, быстро поднялся в офицерстве, но уперся могутным горбом в положенный ему потолок и понял, что ни рылом, ни гербом в генералы не вышел. Сочетал он в себе, как многие русские, — необразованность и умственную животную смекалистость с житейской изворотливостью лисьей.

Хитростью любого стоумового превосходил, обходил и объезжал на кривых. Будучи отставленным из полка за рукоприкладство зубодробительное к нижним чинам, трусость проявившим, герой Турецкой войны выслужил пулю басурманскую в грудь и крестик желтенький на нее же.

Обидевшись и страшась бедности будущей, пригнал он в деревню душ двадцать пленных турок, арабов и татар, а заодно и двух баб неведомой национальности — черных, раскосых, с горбатыми сливой носами. Таможильцы сельские, во век негров не видавшие, за смуглоту и сверканье глаз дражнили их чертями и анчутками. Млел душою и почитал беззаветно за талант полководческий одного генерал-аншефа и губернатора военного Каменского Михаила Федотовича. За чин недостижимый и за оставление полка его в резерве при сражении в азовских степях, спасшее от уничтожения поголовного.

Приказал Каменский пленных освободить и отпустить на все четыре стороны. Построил полковник нехристей некрещеных и дал волю, да только не ушел никто. Атаманцы оттаманские так к хлебному вину привыкли, что ни дня не просыхали. Дураков нема из русского оазиса в арабские Палестины знойные, где вода дороже водки. Арабки — кто с пузом, кто с детенком и вокруг булдачата гомнят, чернявые, но курносые. Куда из русского гарема сытого и вольного в турецкий — каменный и рабский?

Долго еще на Верхоценье мальчишки смуглотелых сверстников обзывали «клещатами». В военные коменданты Булдакова определил Каменский. На кого ж еще полагаться, как не на проверенного в боях офицера? И не ошибся. Город Клещак держал в железных клещах.

Рукоприкладство у него случалось на каждом шагу. Чуть приложит клешню, сразу кровь брызжет и кости трещат. Сила в нем таилась неизмеримая. Посему любое рукоприкладывание ему строжайшим указом Каменского возбранялось запретительно. Как-то само собой слепились в одном Булдакове две должности — комендант и градоначальник. Так же закономерно добавил к ним Державин третью — полицмейстера.

В промежутке между крепким Каменским и энергическим Державиным, при правителях слабковатого нрава и ума, на полковнике тяжким грузом висел весь порядок и спокой в крае. Теперь же почувствовал он твердую хозяйскую руку. Полегчало. Могучее тело таило громадную силу и даже недостатки — большеватый живот и толстоватые косолапые ноги усиливали его несокрушимость. Нес он в себе и талант актерщика. Вводил людей в заблуждение, разительно меняя внешность. Крутая его голова вдруг начинала казаться русой с мягкими русскими чертами новогородского купца приветного, лучилась светлыми, необычайной чистоты и ясности глазами.

Обыватели и не догадывались, что самым его большим обманством были небылицы, распространяемые о самом себе, превратившие полицмейстера в колдуна и чудодея. Они истово верили, что он человек не простой и умеет, кроме всех прочих чудес, воскрешать людей живою водой. Многие клялись и божились, что видели собственными глазами, как лакей изрубил его на куски, полил живою водою и полковник воскрес без единой царапины.

Замечали его летающим над Тамбовом на ковре-самолете в самые темные, безлунные ночи. Горожане пребывали в полной уверенности о сотворении им в одну ночь целого острова посреди Цны. Прямо супротив его дома, и что остров тот Булдаком заговорен. Все подплывающие к нему назад не ворочаются, а непременно тонут в водоворотных омутах. Потому и прозвали остров Комендантским.

Крайняя жестокость его приводила в трепет, и мужики, кто послабже, обгаживались, не дойдя до допроса. Народ уверял друг дружку в разнообразных пыточных инструментах — кобылах, кольях, батогах и ногайках, тисках и кандалах с шипами, коими суровый комендант неудержимо и невозбранно смирял правых и винных. Именно это обстоятельство по странности и неизведанности русского характера принесло Булдакову славу и уважение не только обывателя, но и разбойного люда, населявшего обширнейшую лесную округу. Но сыщиком, как уж было сказано, был он высшего разбора, дар природный имея распутывать сложные и запутанные злодела человеческие. Лазутчики и переветчики его приносили, как пчелы мед в улей, отовсюду тайные вести. Как никто, знал он подноготную местного дворянства и чиновничества, сотворяемое и замышляемое бесчисленными шайками, ватагами, всякой сбродной вольницей и инородцами.

Потаенные полетаи, вольные и невольные рабы работали на него кто за страх, кто за совесть, а остальные за деньги, но все ходили в должниках зависимых. Полковник службу чтил и приказы начальства исполнял истово. Узнав о вызове, несообразно легко для своих телес и лет взлетел в седло и скоро уж был в правлении.

— Александр Васильевич, голубчик, доложи-ка мне о состоянии сиювременном уголовной преступности в наместничестве и какие имеешь мысли по ее взнузданию и смирению коренному.

Долго он ждал этого вопроса начальственного. Ждал от Макарова, ждал от Коновницына, да не дождался. Но знал точно: когда-никогда, а задастся. Не зря нынче с утра веселость на душе кружилась, вот и причина явилась! Начал с удовольствием и растягом:

— Вопрос этот, ваше превосходительство, сложный и многослойный. И подольстился:

— С чего начать прикажете? С внешних или внутренних правонарушений?

— Начни с чиновников и дворян.

— У каждого благочинного в кармане «Правила его должности» сохраняются, абы помнили. Там писано «Воздерживайся от взяток, ибо ослепляют глаза и развращают ум и сердце, устам же налагают узду».

Булдаков переминал язык, пересмякший от волнения. Разве не мечтал все, что желал, наместнику выпалить? Дождался все ж своего часа!

— Я тебе, Гаврила Романыч, в здравом уме и при полном ответе докладываю — мздоимством и лихоимством в разных видах и размерах охвачены у нас все, от последнего кадомского приказного дьяка до вице-губернатора. Приведу, что на ум впервых приходит...

Председатель уголовной палаты Бельский. Лицо опаснейшее потому, что умное. Главнейший наш недоброхот и супротивник.

— Ваш или наш?

— И твой и мой, Гаврила Романч. Зверь зубастый и злокозненный. Каторжник, Сибирку нюхавший. Состоял под судом, как транжир денег казенных. Помилован с полдороги под Омском указом именным высочайшим. Вопреки судоустановлению утвержден Правительствующим Сенатом под нажимом вашего начальника прежнего генерал-прокурора Вяземского, доброжелателя оборотного, на должность советника и председательствующего в Палате.

Поверенное лицо близкое во всех делах тамбовским князя и княгини Вяземских, князя Нарышкина и камергера Васильева. Берет многими суммами, в открытую и не стеснительно. Какого злодия не поймаешь с трудами превеликими, глядь, а он уж из острога выпущен. А невинного хвать — мать и в кутузку, пока не уплатит рублев 50. Заседатели ему несут, а уж стряпчие непременно и по каждому делу. В палате уголовной до чего дошли-доехали! Канцелярист Точилин жалованье со всех собирает и Бельскому относит. Содержание государево за деньги уже не чтится. Подножный да подкожный корм, видать, пожирнее будет. Поперек горла он костью, но, видать, в лоб, голыми руками не возьмешь. В столицах больно обширные связки имеет. Пять-шесть фамилий верхних доверили ему за именьями своими присматривать. Доимки с них ужимать донельзя. Тронь — сразу круги по воде, а то и буря подымется.

Державин удивился:

— Откуда тебе питерская жизнь так известна доподлинно?

— Я, ваше превосходительство, в Санкт-Петербург никогда не езживал и знакомств там не имею. А знать в соответствии со службой обязан. Ну так вот. В сие время Бельский ревизует в Козлове нижнюю расправу. От судейских подношение имел — тысячу рублей в синем конверте. Мало показалось. Так он, нахал, пустил градскую подписку в пользу его высокопревосходительства генерал-губернатора Гудовича. С дворян и купцов — кто сколько сподобится. По сподобности и способности — скупому аттестация внесрочная. На седня собрано три с полтиной тыщи.

— Как же он на такой рыск решился?

— Кто без рыска рыскает ничего не отыскивает! Ведь он, обайщик, как мыслит? Если случай выпадет и обман его облыжный вскроется, то на сей предмет у него подписной лист имеется со всеми росписями, кто сколько и когда. А денежки тут же нарочным в Рязань и чист наш баловник, как шестикрылый Серафим. В винопричастии не замечен. Чревоугодлив. Семгу с осетринкой из Астрахани выписывает свежекопченую.

Холостякует, но плотолюбив. На Ржавце бабец имеется пухлогрудый из мещаночек — Маруся Переверзева. На Новой Ляде содержит то ли сестру, то ли полюбовницу в роскоши немалой.

— На какие же нужды он с такой страстью остервенелой накопляет?

— Дом в Питере выстраивает на Васильевском острове. А ассигнации сразу в золото преобращает. На Успенье смагард прикупил с солитером у Шульца на тридцать три тыщи. Сокровища свои хранит в сельце Буерак Пречистенский у предводителя шайки татарской Ахметки.

— Александр Васильевич, не желаешь ли кофию? Мне прислали друзья настоящий бразилийский. У Бородина на мельнице дробили.

— Я кофий не пью, от него острожелчие разыгрывается.

— Может, водочки рюмицу?

— Вино не выношу на запах. Батюшка пил, а мне не велел. Родительская воля тот же закон, только не бумажный, значит блюсти надлежит с особым тщанием. Отец-покойник частенько повторял: «Без Домострою дом не построю».

От кружки чаю крепенького китайского не отказался бы. Дома я, Гаврило Романч, все больше чаи гоняю с пирогами, кои сам лично с большой охотою пеку. Квашню затворю-замесю не хуже любой бабы, а может и лучшее. Калачи могу испечь и кислые, и пышные, выпечные, а пироги — с гречневой кашей и грибами, рыбник с судаком, можно с изюмом, орехами, вареньями разными — на любителя.

Почаевничав, решили, дабы не терять даром время, на привычную послеобеденную дрему не прерываться.

— Следующий наш губернский уголовщик — председатель гражданской палаты Чичерин. Человек настолько ничтожный, насколько величественна супруга его, Анастасия Николаевна. По рождению из богатейшей и влиятельной семьи Сатиных. В наших местах у них тысяч три с половиной душ и дач на целую волость наберется.

Сам он не берет, потому что все несется к супружнице, а она уж указует в какую сторону дела гнуть. Просители с утра не в присутствие, а к председательше домой ломятся. Некоторые по три дня во дворе аудиенции ожидают.

Чичерин — винопийца горчайший. Каждодневно назюзивается до чужого ума. А там, где муж пьяница, а жена красавица — беда рядом ходит. Фаворитов у председательши — пруд пруди. Она утречком супругу своему обессильному сама рюмицу похмельную с огурчиком подносит. Допился он до дураков. В суде такое понесет — всех святых выноси.

Через каждый час перерыв объявляет, чтоб за галстук залить. Но сам по себе человек он незлобный и в судейской грамоте соображающий. Когда тверезый, дела по закону решать стремится. Но безвинного, то бишь без вина, его никто и не упомнит.

У нее нынче роман закрутился с драгунским поручиком Трощинским. Буря с громом и молнией. И понять ее можно — на четырнадцать лет моложе и проку от мужа мужеского никакова...

Басовитый голос полковника утишился, уплыл в несловораздельное бу-бу-бу-бу. Державин прикрыл веки, но перед глазами явственно проявилось белое, из тугого теста лицо с волевым, тяжеловатым подбородком, с первой складкой старости. Красное бархатное платье открывало полную шею. Екатерина посмотрела на него изучающе и промолвила:

— Ты, Гаврила Романыч (акцент необоримый остался у нее лишь при именах русских), молодцом там в Тамбове держишься! Старание твое и отсюда видно. Наводи и далее порядки в сем диком и неустроенном крае. А с лихоимщиками поступай по закону. Только ведь такое и везде водится. В России испокон веку брали и брать будут. Петр Великий и тот обессилил на сем поприще, где уж нам с тобой смердам... вернее, смертным... Видение было столь явственным, что вовлекаясь в него, Державин стал приводить свои резоны:

— Ваше величество, эти враги поопаснее Пугачева будут! При должностях. Титулованные и титулярные. Неисчислимы и неистребимы. Легион армии той имя — разрушителей государства! Угнездились в присутственных местах, присосались к народу.

...— А ты похитрее будь. Противный ветер в попутный превратить труднее, чем плеваться против него... Супротивников попутчиками делать надобно. Против природы рода людского не попрешь. Корысть — не последняя пружина в человеке!

В кабинет его вернул погромчавший голос Булдакова:

— Ваше превосходительство, умаялись? Может, довольно на седня-то?

Мотнул головой, выбрасывая остатки видения:

— Нет, продолжим. Ты, Александр Василич, скажи, что, у нас все чиновники насплошь скопище людей развратных и корыстных или попадаются и честнопорядочные?

— Есть, есть и чистой воды служивцы. Вот, к примеру, заседатель в совестном суде коллежский асессор Завяскин третьего дня от взятки отказался, сказав приносителю: «Сударь мой, два бочонка меду обвинения вашему противнику не добавляют, извольте назад их отвезти, а принесите доказательства законные вашего права. Вот тогда и закон на вашу сторону перевесит».

— Умно и похвально. Что ж он, и по всем делам так хорош?

— Завяскин из тех редких людей, про которых говаривается: «Честь имеет». Но это светлый случай на темной обыкновенности. Я так долго к основному предмету подбирался, чтобы столь обширной прелюдией вовлечь тебя в хитросплетения жизни здешней и дать обвыкнуться.

Я ведь еще при генерал-фельдмаршале Каменском службу исправлял. Великий человек, герой легендарный! После него и до тебя начальствовали тут люди все больше незначительные и слабые. Не на своем месте наместники сидели. А может, и на своем, хе-хе, ежели под себя все больше норовили грести. Не место красит человека, а то, что он на нем украсть может.

Салтыков, к примеру, сапоги любил до страсти, каждый день новые надевал. Ну ему и носили, кто на какие горазд. Купцам сигнал был: чьи седня на правителе, тому и платить черед.

Дорогие сапожки получались! А Паляницын придумал с откупа брать и с пристанодержателей моршанских. Самых жирных два пирога в округе. И больше ни от кого. Вроде, значит, чистым казаться. Ушаков с Лабой как зачали с тогда, так по сию пору и сосут. Через Моршу, ваше превосходительство, весь казенный хлеб плывет, больше ста барж каждую осень. Золотое дно! Вот они и приспособились подати с купцов снижать, а разницу в карман. Пятьдесят-шестьдесят тыщ годовых имеют. Да еще говорят две-три баржи до царских магазинов мимолетом не доплывают. В Моршанске вся властишка местная с ними в связке: не разлей-вода. Городничий, земство, судьи, ратманы с приказными. Хлебушек тамбовский, он всех кормит! Ушаков опасен вдвойне — спит и видит себя на твоем месте. Третий раз ведь уж обходят!

— У тебя улики наличествуют или словеса одни с домыслами в довес?

— Доказ есть, да доказывать кто будет? С той же каждой баржи в пользу чиновников правительствующих отвесок откалывается. Какая им польза свою же выгоду терять? Блаженных там нет, они все на папертях побираются Христа ради. Не в за так же вицу с Лабой в прошлом годе под Рождество четвертого Владимира повесили. За выдающие заслуги в лихоимстве на благоденствие Правительствующих прохиндеев и тягольтеев. А попробуй кинь хошь одного в тягулевку — головы не токмо мне, но, боюсь, и тебе тоже не сносить.

— Про мою не мучайся, а свою береги — она мне позарез надобна.

— Один в Диком Поле, Гаврила Романыч, не воин!

— Ты скажи, а нижние чиновники также заражены этой чумою или почестнее будут?

— Где людишки, там и взятишки. Без них никак нельзя. Все бы враз остановилось и застыло. Конец империи и государству. Ведь что дающий, что берущий, разницы никакой. Поменяй их местами и ничего не изменится. Как шло так и побредет. Внизу еще хужее. На все свой тариф и фасон взятошный. Всем берут, ничем не требуют. Ничего святого. Вон на прошлой неделе стряпчий прокуроров Телепин библию сподобился взять в золотом тиснении. Возьмем происшествия на эту тему в Кирсановском уезде. Рядовые, невыдающие случаи. Заседатель Андреянов в Свищевке и Соколовке трубы в избах запечатывал, чтоб пожаров непроизводилось. За распечатывание по полтиннику со двора брал. Тамошний же советник казенной части Дронов с рекрутов собрал 1500 рублей. Да такой аккуратист попался, что все поборы полученные в особую счетную книгу заносил. Мои повытчики ее у него и слямзили. Кирсановский городничий Климов людей забирает и штраф пишет за то, что они «средь бела дня по улицам ходют». Благочинным ремонтных денег полгода как не выдает, так что полицейская команда инвалидная за свой кошт амуницию и ружья починяет. Полушубки и сапоги казенные собственным товаром на базаре продает.

Самодур оказался редкого свойства. Имел как-то наглость купец Федюкин его в гости не пригласить. Взбеленился кирсановский Македонский:

— Как так, пирование в городе и без его участия! Поставил он под ружье сорок инвалидских солдат, оцепил дом купецкий и всех заарестовал, даже священника Алексея, и сам их сопровождал в полицию в одном жилете без сюртука в запьянцовском виде. Державин поморщился:

— И что же, этот самый Климов до сих пор в Кирсанове командует безнаказанно?

— Заявлено никем не было, следовательно оснований для дознавательства не имеется. Сей город богат на людей выдающихся. Обретался там немногим ранее капитаном-исправником некий секунд-майор Рогожкин. Гроза, бич и уморитель местного народа. Крестьяне должны платить в казну по рублю, а он собирал по десять. 27 июля заявился он в село Большой Майдан. Расположился барином в лучшей избе и велел подать ему сельского голову Бондарева.

Потребовал с него обычную дань, а он должник несостоятельный. Рогожкин его в морду. Привязал к коню и собственноручно по деревне водил. Да не просто вели, а два солдата за волосы таскали и палками били. Сего секунд-майору маловато показалось. Приволокли сотского Логинова и десятского Трофимова. Расходившийся капитан-исправник начал суд-расправу чинить. Всех троих к столбам привязали без рубах и босыми.

Под ними ямы вырыли глубокие, аки могилы. Преступный сей машкерад продолжился. Приказал он солдатам лить на несчастных сверху холодную воду. Медленно и долго, пока пациенты не впали в беспамятство. Очухавшихся увели за село и принялись бить беспощадно. Никто из них уж не кричал и не говорил ничего от изнеможения, кровь шла из ртов, ушей и носов. Рогожкин же, злодей служивый, приговаривал:

— От рук моих и в гроб сойдете.

И требовал взятку.

Так что, ваше превосходительство, лихоимство, с разбоем и поползновением на смертоубийство в обнимку ходит.

Державин, изумляясь услышанному, спросил:

— Как же столь подлый и мелкий человечишко на государственной службе до таких чинов дотянулся, себя истинного не выказав? И почему не в каземате до сих пор?

— Общий наш беспорядок и безначалие развили в нем черты тиранические, взрастив в душе цветы ядовитые. С другой стороны, темность и забитость народная. У нас половина населения своих лет от рождения назвать не может по безумию неученому. А спросишь, получишь в ответ: «Какой прок в этом? Тридцать ли, сорок ли — разницы никакой, главное — жив пока».

А вот тех же щей, да пожиже влей. Пример величайшего изобретательства человека ничтожнейшего, токмо за карман свой болеющего. Служил без классного чина некто Федюкин. Наконец начальство его приметило и под старость сделало земским заседателем. На тихой статистической должности смог он тем не менее составить себе состояние самым что ни на есть невероятным способом. Разъезжая для сбора разных сведений по сельскому производству, прибывает он, допустим, к пасечнику на пчельник. Достает карандаш и бумагу гербовую да приказывает грозно выгонять пчел из ульев и считать каждую. Тот, конечно, откупается. Федюкин дальше, на следующую пасеку за «статистикой».

Послали Федюхина на мертвые тела. И тут нашел шельмец чем мошну пополнить. Приказывал он упокойника нести к заранее высмотренному зажиточному жильцу. А кому в дому мертвец нужен? Тем более ежели несвежий, с душком. Хозяин опять же откупается. И так по очереди к богатеям — пяти-шести. Падалище вскроют — зашивать надо. Понятым приказ, они в отступной откуп и врассыпную. Федюхин лыбится — мертвые и доход приносят, и сраму не имут!

Стряпчие наши губернские тоже сами с усами. Вчера только доверитель мой весть принес. Подпрягся за Усманских и липецких мужиков хлебную подать ставить козловский купец Месилин. Все честь по чести и по 60 копеек с души. Почти доверху казенные магазины засыпали — глядь, ясны соколы налетели Хвощинский и Каверин. Хвать — мать, Месилина в тягулевку не за что — не про что, а подряд другому, уже по 80 копеек.

Вот ты, ваше превосходительство, спрашиваешь, почему у нас все такие взяткобратели, плуты и мошенники. В самой природе людской заложены жадность и стягательство, а иначе род человеческий прерваться может, ежели каждый от себя другому отдавать будет. Себе взять — себя сохранить надо, детей своих. Вот тебе и пояснение. Говорят... из князи в грязи. У нас кого ни поставь из мужиков в волостные или вотчинные — такими тристатами заделываются — не приведи господи.

Выбрали в Сеславине головой волостным Жмаева. Не успел полгода повластвовать — на него жалобы во все концы. В Козлов, Тамбов и Питер. Пишут его однодворцы, через дом сродственники. Наизусть помню: «Сделавшись властителем целого селения, Жмаев делает жителям разные притеснения. Принуждает работать на себя без оплаты, земли общественные отдал самовластно купцам разным залетным или себе запахивает, сколько хочет. Кто противится, бьет без милосердия, заковывает в железа и держит под караулом».

У меня за этим Жмаевым и более тяжкое записано — рекрутской очередью торговал. По 200 рублей и более. Заблагорассудится ему или потребность денежная вскочит, тут же с каждого по 30 копеек сбор, а кто заартачится, бит бывает с жестокостью безмерной. В семье деспот суровый — родного брата в солдаты сдал, а женку его согнал со двора и по миру пустил за то, что в постель с ним не улеглась.

У того Жмаева друг и сосед есть. Так тот оригинал другого рода. В Хмелевом за прошлый только год этот пакостник мелкотный в одном кабаке водки выпил на 400 рублей, и ни копейки — на дармовщинку проехался.

В Тамбовском крае, Гаврила Романыч, таких лихих сельских начальников превеликое множество. Имена их передавать, занятие долгое и скучное. Есть у нас и безмозговые чиновники, неуемным поборничеством своим так соляную и хлебную торговлю нарушающие, что народ к изнурению приходит. Пристав становой Суздальцев умудрился со всех сподряд, продавать ли, покупать ли приезжающих, собрать в свою пользу 8250 рублей. После него село здоровенное Юрьево обезлюдело пустынею. Заключая доклад свой, позволю я себе выкладку произвести о вреде, казной терпимой от безначалия чиновничьего.

По записям в одном Тамбовском уезде за минувший год в казначейство окладных и неокладных сборов поступило на 338 тысяч. И в таких же пределах легло в карманы лукавых слуг государевых...

Так что есть колодец, откуда черпать — не вычерпать прибавку к казне наместнической и имперской! На все хватит — дороги, мосты, строения, училища, бедным помочь и чуток на поправление благочиния останется.

Державин, угнетенный услышанным, спросил:

— А ты сам-то берешь иль воздерживаешься?

— Человек слаб и ничтожен. Беру, но только единственно оружием редким и драгоценным. Будешь у меня в управе, поглядишь. По стенам висит, как в отставку уйду, перевезу в дом. Красота из-под рук мастеровых и мастерских выходит неописуемая. От лука кипарисового до казнозарядок Фергюсоновых. Есть самострелы русские, речным жемчугом инкрустированные. До сих пор жилет железный на десять сажень бьют. Мы вот все немчуре всякой кланяемся, а ихние арбалеты лет на двести попозжее наших возникли. Ручница есть медная, думаю, с самого поля Куликова подобрана.

Гаковница затинная, пищаль, аркебуза фитильная. Два мушкета гишпанских в золотой насечке. Горе, а не оружие. Перед заряжанием сорок пять приготовлений требуется исполнить. Не только конница, пехота прибежит — заколет.

Потому мушкатеры и владели шпагой лучше, чем зарядницей, прости господи, через задницу. Бердыш есть стрелецкий из стали, твержее алмаза, наградной, от самого Ивана Грозного, с травленым Кремлем Казанским.

Державин, видя неистовую увлеченность неостановимую Булдакова, прервал:

— Сводил бы посмотреть, соловья баснями не кормят. Лучше раз увидеть эти сокровища, чем слушать тебя бесконечно.

— Непременно приглашу. Вот строительная комиссия новый каземат примет и устрою ужин пусковой званый.

— Так получается, господин полковник, и тебя, ежели дюже постараться, купить можно?

— Нет, ваше превосходительство, Булдаков службой не торгует. Взяток, он чем плох?

Отрабатывать требуется. А я если и принял по слаботе душевной фузею какую редкостную, сразу и всем говорю: от меня никакого интереса и выгод в вашу сторону не ожидайте. Закон блюсти буду нерушимо, как зеницу ока. И выходит двойная польза — мне и державе.

— И что, все равно несут, на потрафу не надеясь?

— Несут, а куда они денутся-то, сердешные? Опять же привычка — не подмажешь — не поедешь.

— И жалобы с челобитными на тебя пишут?

— Еще как! Да только всем уж небось ведомо — каждый предмет в приходную книгу заносится и на учет в оружейной камере ставится Подношение в казенное имущество преображается. А как покину я сию юдоль земную, станет мой арсенал музеимумом неповторимым.

— Ладно, смешки и шутки в сторону пока. Слушай меня с полным ответом и значением. Сколько и чего тебе надобно и потребно, чтоб чиновников винных доказательствами обложить довольными?

— Сложно, Гаврило Романович, ох сложно! От слова до дела путь зело длинен и тернист.

— Без труда нет добра, а зло само растет. Мы для чего тут с тобой поставлены? Регламент свой благочинный помнишь? Управа полицейская долженствует во-первых, иметь бдение, дабы сохранены были добронравие и порядок. Второе, чтоб предписанное законом полезное повсюду исполняемо и сохраняемо было, в случае же нарушения оных управа благочиния по состоянию дела, несмотря ни на какие лица, всякого, всякого, слышишь, должна приводить к исполнению предписанного законом. И третье. Управа благочинная одна имеет право, разумеешь? Одна! Приводить в действие повеления правления... Так что у меня на тебя одного надежда. А у тебя что, мечты нет, на всех, про кого мы битый час толковали, венец достойный возложить?

— Сколько сил на дознание положил, а результат?

— Сыщики у меня есть. Мне бы заседателей двух-трех опросные листы составлять, обвинительные акты писать. Для сих действий особая сноровка нужна, а главное — званье судейское.

Правитель, усмехнувшись, кивнул согласительно и резко забренчал колокольцем. На вопрошающие глаза заглянувшего Кондратия, бросил:

— Проси всех.

В самый высокий по потолку и по власти кабинет наместничества скорее не вошли, а как-то бестелесно проникли три чиновника в черно-зеленых мундирах судебного ведомства.

— Прошу садиться, господа, разговор не мимолетный.

У разной внешности вошедших были, впрочем, два общих признака. Возраст — от тридцати до сорока при невысокости чинов — от губернского секретаря до титулярного советника, и всех их в недавности покинули законные супруги.

— Довольны ли обедом и расселением на местах временного жития вашего?

За всех ответствовал титулярный советник с сильными, резко очерченными чертами лица, худощавый и сухопарый:

— Благодарствуйте, ваше превосходительство, все сносно и вкусно весьма.

— Перед тем, как приблизиться к делу, я желал бы задать вам один вопрос, к службе прямо не относящийся, но немаловажный. По какой причине наступила на вас холостая жизнь?

Первым встал давеча отвечавший:

— Титулярный советник Протасьев Федор Михалыч... М-да... ежели быть откроенным, а таковым быть нелегко... без ложного стеснения, то сие основание записано было в прощальном письме и звучит вполне тривиально — бедность не порок, а несчастье... М-да. На жалкое жалованье земского судьи не проживешь... в ее трудное положение войти не затруднительно...

Коллежский секретарь Гомзяков Андриан Феофилактович вскочил в свою очередь. Розовый толстячок, пушистый, седоватый, будто рано постаревший цыпленок. Размахивая руками, с детской наивной радостью сообщил:

— А моя благоверная, прощаясь, зареклась не вернуться, пока я ей кунью шубу не справлю.

А это брать надо, через себя переступив. Изловчишься, переступишь, а там и всякий другой об тебя ноги вытирать зачнет.

Последним неуклюже поднялся, громыхнув несоразмерно большими сапогами, лысыватый угрюмец, с ровным, словно подбритым венчиком волос вокруг темени.

— Губернский секретарь Недоброво Василий Александрович. Я, ваше превосходительство, не считаю возможным обсуждать это обстоятельство по причине его глубокой душевной неприкосновенности. Ежели оно коим-то образом влияет на службу, мною несомую, готов подать рапорт об отставке.

Булдаков развеял напряжение:

— Какие ж тайны, Василий Александрович? Твоя супружница сама в прошении о единовременном вспоможении объяснение дает. Вот, к формулярному делу приобщено.

Державин отыскал среди трех папок, обшитых красным миткалем, нужную, полистал и прочел:

— Хоть и мечтается про рай в шалаше с милым, а с немилым и во дворце муки адовы, каково же мне — с немилым и в шалаше? Мне уж тридцать шесть лет, а я все губернская секретарша. Весь Кирсанов надсмехается.

Что же ты, господин заседатель, ни в карьеру ни въехал, ни во дворец? Твои сослуживцы время даром не теряют — доходное место доход давать должно!

— Шутить изволите, ваше превосходительство. Лучше с честностью в шалаше, чем с подлостью во дворце.

— Лучше с честностью и во дворце. Если кругом честный, а денег нету, то получается круглый дурак, так ведь?

— Какой уж есть, меняться да размениваться поздновато уже.

Управитель поднялся, жестом призывая ко вниманию:

— Я пригласил вас, господа, с умыслом, отобрав для производства важного и трудного дела. Каждому приданы будут полицейские и драгуны. Должны вы будете произвести глубокое и обширное дознавательство и расследование по поданным вам заявлениям. Вы законники, правоведники, вот и действуйте по праву и совести...

Затруднительства ли возникнут, палки ли в колеса кто вставлять примется, немедля со мною сообщаться надлежит. Прошу покорно к полковнику Булдакову испытывать доверие полное — вы здесь по его рекомендательству.

— Кондратий!

Вошел долголетний его слуга, держа поднос с подрагивающими, отражающими огни свечей пятью бокалами огненной тамбовской водки.

Все уж пошли к двери, согретые губернаторским доверием и вином, как Булдаков приостановился:

— Дозволь, ваше превосходительство, задержаться?

— Только спешно, меня уж битый час архитектор в строительной комиссии ожидает — как бы битым не быть от ваятеля нашего разъяренного!

— Я давно спросить хотел — мучался, да все духу не хватало. А свербит. Тем более на такие дела замахнулись — без доверия пропасть — в два пальца плюнуть. Лета за два до твоего приезда принесли мне изданьице журнальное — чиновник московский проезжий на постоялом дворе оставил. Думали чего противуправительственное, а оказалось сочинение стихотворное, подписанное «Г. Державин». Книжица запропала, а строки мерные до сих пор помнятся:

Восстал всевышний бог да судит
Земных богов во сонме он,
Доколе рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых.
Ваш долг есть сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.

Я как прочитал, так словно божьей благодатью умылся, думал, кто ж это мои мысли подслушал и изрек? Не, не зря меня мужики пророком Ильей и провидцем кличут. Знал я тогда, знал — свижусь с «Г. Державиным». Вот и говори потом — чудес на свете не бывает! А дальше у тебя будто в наших судах сиживал:

Ваш долг спасать от бед невинных
Несчасливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.

А тут как ножом острым в душу тыкает:

Не внемлют! Видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

Я, грешным делом, думал этот рифмослагатель давно уж по Сибирке пошел за такое стихоплетство возмутительное, на устои замахнувшее. Но и в мыслях не мечтал, что слова такие наместники писать сподабливаются.

Державин рассмеялся:

— Я тогда, друг любезный, всего лишь статским был, в твоем чине полковничьем. Иди, догоняй судейских, недосуг рифмоплетством заниматься, дел невпроворот. Есть кого брать за шиворот.

В опустелый кабинет вместе с сумерками вкрались воспоминания. Тогда, в осень 1780 года, он по густому туману, столь плотному, что казалось, Нева поднялась в воздух водяною холодной пылью, принес в «Санкт-Петербургский вестник» вольное переложение поэтическое 81-го псалма. Кто из пиитов каждый в свое время Псалтырь миновал? Мудрейшая из книг. На ней издавна все русские вырастают. И он отдал дань вслед за Симеоном Полоцким, Кантемиром, Тредиаковским и Ломоносовым. Шесть лет как написано, а ветхозаветностью за версту несет. Разве на таких, как Бельский с Суздальцевым, небесная кара надобна? Да им налей в глаза — божья роса.

Утрутся и за свое примутся. Нет, пока я тут правитель, ни один корыстолюбивей алчный счастлив в покое не будет. За открытым окном восток запахнул синюю занавесь и вывесил белый холодный фонарь Луны. Из недальнего кабака неслось пенье и тренькала балалайка, перемукивались коровы. Свежий ветерок из заречного леса мешался волнами с помойной вонью города.

Совсем опамятел! Архитектор-то ждет!

— Кондратий, вели Скорохода запрячь, верхами поеду, а не каретой.

Местный Давид — строитель Усачев Владимир Иванович — по молодому запалу и неубитому еще жизнью честолюбию переполнен был общелюбивой страстью преобразования захолустного Тамбова во вторые Афины.

Мечтания великие разбивались о ничтожные возможности. Воздушные замки и стройные красивые строения изобретенного им греко-русского стиля зодчества, заполненные пилонами, колоннами, теремами и ротондами и любимыми его кубами, цилиндрами, октаэдрами и призмами, оставались бумажными. Прежние правители его в лучшем случае попросту не замечали, а генерал Салтыков так тот и вовсе дал команду не допускать не только к своей персоне, но и в правление. Из Державина давно уж сотворил он себе кумира и рыдал над:

Я царь — я раб — я червь — я бог,
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен,
А сам собой я быть не мог.

Тосты возглашал:

Блажен! кто может веселиться
Бесперерывно в жизни сей...

Усачев, как и каждый из живущих, почитал себя человеком чудесным и неповторимым. А Державин будто мысли его читал, устами его глаголил. То, что пиит великий наместником в Тамбов сел — знак немаловажный. Знать, зодчий из него получится не мельче Кваренги, Казакова иль Львова. Встанут еще его дворцы белые здесь, в Москве, а может, и в столице. Чем черт не шутит, пока бог дремлет!

Одно беспокоит — нынче он гений непризнанный, а завтра удачливой посредственностью рискует стать. А сейчас он ждал живого настоящего гения — Державина. Стоять рядом с ним — и то счастие великое!

И Гаврила Романыч, легок на помине, не замедлил появиться в освещенной одинокой свечей комнате с мятущимися по стенам тенями глиняных и бумажных макетов архитектурных фантазий градского архитектора. Усачев запалил жировик, разметавший темень по углам. Во внешности ничего великого — высокий, английского сухопарого телосложения. Мундир партикулярный, а смотрится гвардейским, хоть и без уступок в военный покрой. Не в мундире дело, а в человеке — в нем гвардеец видится, прямой, как жердь, и ноги журавлем выкидывающий — тринадцать лет вахт-парадов и экзерциций строевых даром не проходят. Партикулярный, а гвардеец. Штатский, а генерал. И каким это чудом, волшебством в этом вот рядом стоящем человеке — правителе наместничества рождаться могут слова этакие:

Как сон, как сладкая мечта
Исчезла и моя уж младость,
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость...

— Ну что ж, господин зодчий, прочитал я со вниманием доклад твой титульный. В длинноте вся суть утонула. Кто ж винен в том, что план Тамбова генеральный, рукою ее императорского величества утвержденный ажмо еще в 1781 году, так до сей поры на бумаге остается?

— Тут издавна всяк как ему в голову взбредет дома и конюшни ставил. Кого ни тронь, все бестолку. Или нищ под соломой живет, или знаменит да имянит, на вонючей козе не подъедешь, а подъедешь — он говорить с тобой не станет! Князь Баратаев Егор Матвеевич хоромы прямо на городском выгоне ставит. Таможильцы жалобы пишут, а ему хоть бы хны и с гуся вода. Выставил драбантов с саблями и ружьями и не подпускает никого. Ему ничто не указка.

— А что же градский магистрат?

— Бессилие полное явив, в губернский пересылает. Те тоже связываться неохочи. У князя в Гремячке целое войско. Бумагу в ваше правление зафитилили. Схема же высочайшая монотонностью прямоугольной разбивки грешит. Поэтому я ее преодолел благодаря живописному смыканию участков некоих планировки регулярной под косыми углами.

Наместник по неукоснительному недельному плану объезжал город. На нынешней выпал недосуг и Державин решил восполнить пробел.

— У вас фаэтон на ходу?

— Еле-еле, душа в теле, чуть ходу прибавишь — то и смотри развалится.

— Вели заложить, покажешь, кто неурядицу уличную творит. Карета — неуклюжий дормез, списанный за ненадобностью из Питера, потом из Москвы, добралась до Тамбова полной развалюхой. Огромный, когда-то золоченый двуглавый орел на дверце, сменив Дворцовую Набережную на Астраханскую улицу, позеленел то ли от злости, то ли от дряхлости. Отъехать удалось недалеко. На углу Покровской и Нижней карета ухнула по самые ступицы в бездонную колдобину, с треском ломая колеса.

Весенняя грязь, не высыхая, перешла в летнюю, посерев и загустев. Гаврила Романович, предусмотрительно натянувший старые хромовые сапоги, с осторожкой ступил на фашины, заменявшие тротуар.

Сзади послышались крики, ругань. Асессор Матвеев, приставленный Булдаковым к правителю безотлучно, и квартальный надзиратель Чуйкин словотыкали и зуботычили караульного благочинного, винного лишь в том, что карету угораздило застрять на его участке.

— Дак ить тута грязевища-то на бучиле стоить, скока не бутили, все как в прорву. А у него что жа, глазы не видють? Куды перся-то! Вить не впервой тута скакает...

Тамбов, ставший в 1779 году столицей наместничества, походил на большое черноземное село. Не переставая быть деревней, превращался с превеликим трудом в город. За редкими дома крылись камышом и соломой. Весною и осенью улицы превращались в болота и все попытки осушить и замостить их утопали в бездонной трясине.

Изрытые ямами, покрытые кучами мусора и навоза, они оставались счастливым и благодатным местом лишь для огромных тамбовских прасуков и их поросяток, с утра до вечера резвившихся в черной, как сажа, грязи. Город тонул в ней. С тех самых пор и пошла, видно, укоризна: «Напился, как свинья!», если обыватель какой добирался до дома, уляпанный с ног до головы. Но и ответ у проспавшегося пьяницы готов был: «Грязь не сало, помял она и отстала».

Пока Матвеев и Чуйкин собачились с караульным, с другой стороны, припозднившись из гостей, пробирался через уличную жижу гласный градской Думы Елисей Давыдов.

— Ну что, Елисей Фомич, легче Цну переплыть, чем Астраханку форсировать? Непроходимость непреодолимая. Какие думы Дума думает на сей счет?

Купец второй гильдии, промышлявший на отъезжих торгах рыбою, закричал в ответ:

— А чего тут удумаешь? В городской казне доходу всего на полторы тыщи, куды хошь туда и засунь, хоть в... У тебя, ваше превосходительство, жалованье больше того. Огнегасительных лошадей и тех урезали — грязью пожары тушуть.

— Грязью огонь не закидаешь. Ты знай край, да не падай. Не дерзи, а то не посмотрю на твою гласность, отдубасю как следует. Жалованье мое тут ни при чем — не город наместничество содержит. Скажи спасибо государыне за то, что суды и благочиние содержит. А вы на весь город девять будочников оставили за пятиалтынный в месяц. Кто, кроме больных и отставных, на такой соблазн пойдет? Ты, Елисей Фомич, другую подоплеку бери — в первую голову вас, купцов гильдейских. Каждый мимо городского кармана в свой норовит. Недоимки уж за тридцать тысяч перевалили! Да на эти капиталы здесь Багдад сказочный отгрохать можно. Вот ты сколько податей, прямых и косвенных, в магистрат отнес? С гулькин нос и комариное брюхо? У тебя на взятки в Москве и Нижнем больше уходит, чем в город отсчитываешь. Ваши дьяки думные-заумные мозгами ворочать должны. Много сборов после торгов ярмарочных оптовых? Одного красного товара на 93 тысячи куплено, а сколь в казну пришло? Сидалища у ваших ратманов, целовальников и мытарей головы перевешивают. От скамьи не оторвать. Да и чего о благе общем радеть, ежели мошна своя ближе к телу, чем сундук городской.

На то ли вам матушка-государыня Жалованную грамоту городам российским давала в прошлом годе? Пирог поднесли на блюде, а у вас и разжевать охоты нету. Я дозволение дал на собрание общее обывателей тамбовских. Там и покумекаем, как жить дальше.

Державин с Усачевым прошли по Большой Астраханской и повернули на прямую, стрелой пронзившую город, Дворянскую, открывавшуюся Московской заставой.

Их нагнали полковник Булдаков, городской голова Бородин и уездный казначей Попов.

— Разрешите, ваше превосходительство, соучаствовать в путешествии?

— Да уж истинно, путешествие. Того и гляди сгинешь в хлябях собственной столицы наместнической. Сами-то вы каким макаром передвигаетесь? Ангелами летаете? Или грехи не пускают?

Посреди Дворянской неторопливо тек илистый и тинистый ручей, впадавший на Базарной площади в обширное общегородское озеро, заросшее камышом, осокарем и кувшинками. Далее серые избы пятистенки сменились кирпичными и каменными особняками двухэтажной постройки, крытые железом и медью. Усачев, кивая на большой белый дом с выступающим навесом-балконом, сообщил:

— Князь Гагарин Николай Сергеевич возвел из белгородского песчаника. Бывает наездами, редко. Вотчина в Добринке на полторы тыщи душ, да оброчных еще с полтыщи.

Далее темнела в лунном свете кирпичная глыба замка, похожего одновременно на церковь и костел.

— А это крепость ливонская тайного советника Вырубова Петра Ивановича, выстроена по эскизам поляка Зарембовского. Кирпич местный, заводчика купца первой гильдии Толмачева. Вотчину ТС¹ имеет в Козловском уезде, в деревне Вырубово.

Державин перекинул взгляд на желтевшую в синем мертвенном свете ночного светила точную копию римского пантеона, с портиком, пилястрами, головами греческих кариатид между окнами.

— Графиня Воронцова Екатерина Романовна пожелала отстроить из сосны трегуляевской. На взгляд — Древний Рим, а на запах — Россия сосновая. Поместья Воронцовых известны, всех не перечислишь, более десятка. Вотчина обширная, чуть ли не Моршанский уезд вложится.

За пантеоном тускло и длинно тянулось плоское строение в два этажа. Снизу кирпичное, поверху рубленое.

— Квартира с манежным прикладом, о коей я вам в конторе докладывал, князя Баратаева Гремячинского, коннозаводчика известного, поставщика ее императорского величества лейб-гвардии Преображенского полка.

Впереди темнел кустами глубокий овраг, пахнувший вечерней сыростью и прелью. Державин со свитою повернул обратно. Дорогу перегородил плетневой овин, выдающийся чуть не до половины улицы. Из скрипучих дверей питейного дома, прямо напротив церкви Архидиакона Стефана, горохом выкатились, горланя нечленословно, три пьяных мужика. Приближение их прервалось могучими дланями Булдакова и двух квартальных поручиков, сгребших их в охапку и бросивших в телегу. Явился на вызов хозяин кабака — крепкий хитрован в красной рубахе с черной опояской, блестящих даже при Луне сапогах и серебрившейся в левом ухе серьгою. Дознание учинилось тут же.

— Седня Никола, престольный во всем Тамбове, а ты погреб свой смердячий и поганый раскрыл, цыганячая твоя душа. Зелье продаешь супротив храма Христова! Чего молчишь? Молчать! Завтра в магистрат пеню принесешь равную десятидневному нищего пропитанию, а нет — под стражу возьму, дондеже не заплатишь! Уразумел, аль нет?

Корчмадержатель, потерявший речь и разум от невиданного обилия начальства важного, кланялся истуканом, пока процессия не скрылась за углом.

Расставаясь, Державин и для общей слышимости распорядился Усачеву;

— Ты в журнал реестровый внеси все домовладения, не взирая на лица и чины. У вельмож, в Сенате и в департаментах заседающих, здесь в Тамбове управляющие, дворецкие и поверенные имеются, а также крестьяне дворовые, из имений взятые. Пошли от меня мытарям целовальным, пусть на каждого податные листы заведут, потому что по статье 36 «О личных преимуществах дворян», только благородный один самолично изъемлется от личных податей. Но не иже с ним вся псарня придворная.

Пусть фискалы срок каждому дадут, да недлинные — все облоги и налоги в казенную палату внести. Неисполнивших на следующую ночь после опоздания — в долговую тюрьму. И передай советнику Мельгунову — одного любого пожалеет-помилует, сам там окажется, а уж в отставке без прошения уверен будет.

Межевому комитету прикажи от меня, пускай землю на Дворянской обмерит а результат представит в податной комитет для взыскания. Всем, до кого сказанное касаемо, прошу всемерно архитектору поспешествовать. Аттестация-то не за горами. Спокойной ночи!

Да, чуть не забылось, господин городской голова, просьба у меня к тебе пустяшная. Представь Усачева к гражданству имянитому, чтоб его всюду пускали и не чинились перед ним. Человек он хоть и молодой, но достойный и под закон подходит — курс архитектуры в Академии кончил с прилежанием. Договорились? Вот и ладно. Булдаков, ты этих бедоносов отпусти. Не велики вины, велики вина.

Комендант повыдергивал утихлых мужиков из телеги:

— Гуляйте, охреяны! Сам правитель вам амнистию сделал, а то бы вы у меня до Яблочного Спаса улицы ровняли. Обрадованные горожане, дождавшись удаления начальства, направились в ближайший шинок. Через недолго они уже сидели на углу и пели:

Ах канава, ты канава,
Какой черт тебя копал,
Я намедни шел к обедне —
Головой туда попал.

Усачев шел домой, пребывая в тоске и грусти. Сколько мечталось, пришел бы кто, разбудил болото спящее, а как явился и взбаламутил — на прежнее потянуло.

Княгиня-графиня Екатерина Романовна по его прожектированию особняк выстроила. Не пришла, а появилась — румяная, яблочко спелое и запах от нее такой же, как в саду летнем. Сколько, спрашивает, у вас жалованья годового? Дала в половину больше и заказала... А главное, макеты мои на выставку в Академию художеств устроила. Першпектива на горизонте выявилась!

А теперь что? Прекрасную благодетельницу своими же руками в убыток вводить?

Недоимка тысяч на пять без малого потянет. Эх, Гаврила Романыч, подвел ты меня под монастырь! А имянитство — свиньям на потеху и курам на смех. И с кем связываться? Битва неравная — пигмеев с титанами. Воронцовы, они через одного сенаторы, посланники, камергеры и фрейлины. Высота заоблачная, недостижимая. С ними, тягаться — под собой сук рубить. И не понять, где плаха, где топор. Да видно, как ни рядись, не егози, а беды не миновать!

Примечания

1. ТС — тайный советник.