«Приди ко мне, Пленира, в блистании Луны...»

Приклонившись к мужу, дремала измученная, измотанная безоконечно длинной, пыльной, тряской и душной дорогой нежная его Пленира. В те времена в дворянстве, принято было для смягчения обыденности монотонной называть жен красивыми мифическими именами. Маши становились Аделаидами, Дарьи — Афродитами. Екатерина же Яковлевна Державина по воле поэта стала Пленирой.

Любая дорога или путешествие сразу же выбивали се из привычной жизненной колеи. Вызывали головокружение и тошноту, переходившие в тупую, тягучую мигрень.

— Ганюшка, достань-ка лепешки мятные, крутит, сил нет.

Но последние достижения аптекарского дома Гроссмана — валериановые шарики с белладонной и мятой — не приносили облегчения.

— На вот, Катюша, огурчиков нежинских, остреньких, средство народное, проверенное против укачки дорожной.

Хрусткая духовитая мякоть и впрямь утишила голову и живот. Для нее, молочной сестры великого князя Павла Петровича, выросшей при дворе, назначения последние супруга обожаемого — Петрозаводск и Тамбов, удачей в карьере не казались. Но как всякая здравомыслящая женщина, она радовалась успехам и сглаживала неудачи. Глухая тамбовская провинция причиняла ей множество мелких жизненных неудобств и раздражений, лишила привычной бытовой обустроенности.

Проведя детство и отрочество с будущим императором, кормилицей коего являлась ее родная мать, она привыкла к великолепию дворцов, тонкой, изысканной кухне, многочисленной прислуге и общению с важными персонами в государстве. Слава богу, удалась она не в мать — женщину хитрую, хищную и жадную, имевшую редкостный талант скоропостижно вдоветь. Но и не в отца, второго мужа матери, как и остальные долго не протянувшего, военного наемника и международного авантюриста, сражавшегося за ту родину, где больше платили. Португалец по происхождению, голштинец по службе и лакей по натуре, Яков Бенедикт Бастидон поднялся при Петре Третьем до камердинерского места. От страстной любви смуглого и пылкого Бастидона к Матрене Дмитриевне с выдающейся притягательностью тела, русской бабе, словно сошедшей с роскошных полотен фламандцев, но отталкивающе сварливым характером, настрогалось четверо чернявеньких отпрысков. Исполнив долг свой природный, почел странствующий рыцарь за лучшее отбыть в края невозвратные, почив в бозе и оставив Матрене тучу долгов и кучу детей.

Заняв привычное (не впервой!) вдовье состояние, стареющая русская Даная, бывшая кормилица царевичева, опальная от двора и бедностью опаленная, срывала бессильную злость на безответных крепостных и дворовых. От мужа досталась фамилия странная, смахивающая на прозвище, и уличный простолюдный Питер не преминул дразнить ее Бастидонихой за плотную мясистость телесную и звучную языкастость.

Пенсиона, назначенного за мужа, едва хватало на пропитание. Подросший венценосный сосун ее выдающейся груди помочь тоже ничем не мог, сам нуждался, купаясь в долгах, как в шелках. Российские Крезы ценили его даже ниже тех ста тысяч, что швырнула когда-то Елизавета его матери, сразу после рождения унеся навсегда на свою половину.

Великому князю приходилось побираться у иностранных посланников, даром денег на ветер не бросающих, дававших из политической коммерции, под кредит будущего императорства.

Все дочери выросли красавицами, а сын гвардейским офицером. Изворотливая Бастидониха смогла дать детям достойное образование и пристроить по приличным партиям. В это время и подвернулся Державин. Не то, чтобы блестящая партия, но жених завидный, не мот, поведения достойного и к тому же поэт придворный, можно сказать — из своих, «допущенных». При связях, стало быть до действительного статского дотянется... А там, глядишь, ветер в их сторону переменится. Выкормыш из собственной титьки в силу войдет, на трон взойдет. И Матрена, баба рязанская, как в воду глядела и на молоке гадала. Павел, надев корону, вытащит Державина на свет божий после очередной опалы и государственного забытая, сделает его членом Госсовета, казначеем российским, осыплет наградами, вотчинами, имениями. Из шести орденов, полученных Державиным, четырех удостоится он в короткое, как хмурое утро, странное царствование курносого, умного и взбалмошного императора.

Орден Святой Анны в 1798 году.

Крест Святого Владимира в 1800 году.

Командорский Мальтийский Крест в 1801 году. Звезда Святого Александра Невского в том же году заблещет рубинами на голубом шелке ленты.

Лекарство успокоило. Екатерине Яковлевне привиделась весна 1778 года, их с Ганюшей свадьба. Синие подснежники, клейкие листочки березы, бегущий к ней легкий, почти летящий жених, кричащий посвященные ей, любимой, слова:

Хотел бы похвалить, но чем начать, не знаю:
Как роза ты нежна, как ангел, хороша;
Приятна, как любовь, любезна, как душа;
Ты лучше всех похвал: тебя я обожаю!

Открыла глаза и, еще не осознав, где она и что с нею, погладила руку дремлющего мужа:

— Спасибо тебе, как хорошо!

Державин мигом влетел в ее состояние, улыбнулся, успокоил:

— Подреми еще, путь скоротаешь, уж версты пошли ближние.

Она прикрыла бархатными резницами большие черные оливы глаз, вытянула затекшие ноги и в который уж раз зареклась:

— Вот приедем и больше в жизни никуда не двинусь до самой смерти. Если бы в эту минуту в пыльный, тряский дормез залетел ее ангел-хранитель и шепнул бы обреченно, что всего-то и осталось до нее восемь лет, залилась бы слезами от жалости к своему Гаврюше, так любящему ее и еще от сожаления, что Бог детишек не дает... а как славно было бы, топали бы ножками, звенели бы голосками нежными: папенька, маменька. Нет, если бы даже сам Бог Саваоф шепнул, не проговорилась бы, обмерла, а скрыла бы.

На роду написанное после смерти только прочитывается, что за жизнь — народился и уж знаемо, когда помрешь? Ведай каждый, когда смерть придет, жил бы, считай, полумертвым. А может, и к лучшему — точно знаться будет и начало и конец и как жизнь прожить. А так жить — и есть смерти ожидание, недаром Ганя и зовет ее мечтой неразгаданной.

Вот и Тамбов. Тяжелая карета, перегруженная множеством чемоданов толстой кожи, перевалившись через порог, въехала во двор дома правителя, обнесенный глухим тесовым забором.

К приехавшим бежали со всех сторон. Державин с радостью опознал олонецкого своего секретаря Аверьянова, титулярного советника. Человека знающего и порядочного. Стало быть приехал, согласился на его резоны зазывные... «предлагаю вам место асессора в 400 рублей, здесь эта сумма ввиду удивительной дешевизны мяса и хлеба, несравненно выгоднее вашей олонецой тысячи».

Значит и мебель с библиотекой прибыли наконец-то. Сколь много для человека значимы телесное и душевное отдохновение! С любимой книжицей на привычном диванчике полежать лучше нет красоты!.. Благодарно обнял, дружески расцеловал.

— Мне тут такие, как ты, до зарезу нужны. Пуще хлеба насущного.

Это была первая ласточка из многих приглашений полезным и умным людям, а главное, некорыстолюбцам. Екатерина Яковлевна, выйдя на свет Божий, ослепленная солнцем, осмотрелась, вот оно где теперь жить придется! Ее окружили бабы, жилицы и приживалки соседнего презрительного дома, опрятные, словно чисто вымытая тряпица, старушки, коротавшие бесконечную старость полумонахинями, нанятые на первое время для обихода правительши.

— С приездом, ваше превосходительство. Дай бог тебе здоровьица на новом местечке!

Пленира стукнула веером по подолу синего миткалевого дорожного платья, выбивая облака пыли.

— Не жалаишь ли, матушка, помыться с дороги? Спрашивали бабы, дивясь на ее нездешнюю смуглокожую красоту. Скоро она опускала свое прекрасное тело в большую пахучую бадью-ладью, ойкая от приятно горячащей воды, приправленной чистотелом, мятой и девясилом. А девки млели от нечуянного ранее запаха заморского мыла.

Поселились Державины в деревянном двухэтажном доме с мезонином. К приезду супругов все тринадцать комнат, высокие и просторные, со сверкающими голубыми изразцами стенными печами, выбелили, полы подновили светлой, пахнущей подсолнухом охрой. Долго еще вкусно несло конопляным маслом от крыльца, выкрашенного вишневым суриком. Вкус влажной побелки и непросохшей до конца краски создавал ощущение новизны жизни и свежести ее заставлял забывать прошлое и верить в светлое, счастливое будущее. Жизнь и служба начинались с чистого места.