Генерал-губернатор Гудович

Гаврила Романович телесно ощущал, как с каждым днем погружается в беспросветность провинциальную, словно в болота бездонные торфяные, окружавшие Тамбов, а людей твердых, на кого опереться, не находилось. Скудость казны наместнической толкала его энергическую натуру на решительные шаги. Приближался праздник — годовщина коронации государыни. Подоплека удобная для приглашения генерал-губернатора. Пока в должности свежий, какая-никакая помощь случиться может...

Волкову в Рязани сподручнее — Гудович под боком — глядишь, чего и перепадет от щедрот. Сел за стол, придвинул бумагу, обмакнул перо в лиловые чернила. Пусть почувствует в интересах наместничества встречу сообразно чину и заботу о безопасии дорожном.

«Его благородию Козловскому
Городничему коллежскому асессору
Господину Овцыну

ОРДЕР

Приуготовьте, что нужно, а меня, коль скоро в город приедет, через нарочного уведомить. Господину капитану — исправнику объявите тож, чтобы он о сем его превосходительства прибытии был извещен и непременно встретил его на своей границе, потребное число лошадей приуготовил, по сношению с ряжским и лебедянским капитаном-исправником осмотрел мосты и дороги и коль скоро в округу его въедет, мне бы дал знать как наискорее с нарочным.»

И довольный, что все вроде бы предусмотрел, в особенности извещение о будущем движении Гудовича, размашисто и витиевато подписался.

Генерал-поручик в Тамбов ехал без охоты. Неприязнь к этому серому, деревянному, почему-то тоскливому граду, больше похожему на большую черноземную селитьбу, зародилась в нем беспричинно, но ему нравилось раздражать ее в себе. Державин до охоты не охоч. А без нее наместник не мог прожить и недели. Спал и видел и даже слышал мокрые луга, заливистый лай легавых, столь сладостный для души и сладкий, невыразимо приятный запах пороха.

Только на охоте находил он забвение от нынешней постылой и постыдной должности. В жизни не мечтал и не гадал до этакого докатиться. А все брат Андрей подсуропил в очередной раз. Сам всегда то в крестах, то в кустах, то в фаворе, то в опале и его за собой тянет. Государыня никак забыть не может дружбу его верную с императором покойным, супругом ее неверным.

Да, такое из головы не выкинешь, если и память отшибет. Иван Васильевич прикрыл веки от брызнувших в глаза ясных воспоминаний. Император, заключив позорный «вечный мир» со своим кумиром, ни в грош его не ставившим прусским королем Фридрихом, пышно праздновал сию унизительность российскую.

Дан был большой торжественный обед. Гудел голосами громадный зал. Тысячи свечей множились в шитых золотом мундирах, отражались в серебре эполет бесчисленных генералов от кавалерии, инфантерии и артиллерии, тайных советников, камергеров, посланников и кавалеров орденов разнотитульных.

Будущая самодержица Екатерина заняла место по банкетному протоколу положенное. Но Петр из ненависти к ней и любви к прусскому королю уселся рядом с его посланником. Прозвучали три высочайших тоста — за благоденствие императорской семьи, за здоровье его величества прусского короля и за столь счастливое заключение мира.

Бокал в руке Екатерины дрогнул, но не от залпа пушечного, а от взгляда супруга бешеного. К ней со всех ног бежал посланец грубый Андрей Гудович с вопросом «Почему это она встать не соблаговолила, когда пили здоровье императорской семьи?» Ответ последовал вполне мирный «Семья из его и ее величеств состоит и сына ихнего, потому и вставать ей не пристало».

Петр опять погнал генерал-адъютанта, его, сказать ей, что глупа она и знать должна — в семью входят два голштинских принца, их дядья и еще кое-кто! Не совладав с собой, Петр заорал на весь зал:

— Дура!!

Уткнувшись в платок, она разрыдалась, а, чуть успокоясь, попросила камергера графа Строганова отвлечь ее, что тот и исполнил весьма удачно, будучи известным словоблудом скарбезным. Петр хотел тут же арестовать Екатерину, но его насилу отговорили, а граф попал под домашний арест, а Андрей в опалу чуть позже, когда оскорбленная воссела на престол российский.

Но, слава богу, такие, как он, Иван Гудович, войсководцы опытные, под ногами не валяются... если даже и хмельные... Ничего, и его черед впереди. Вон османы вдругорядь норовят подлых ятаган пырнуть... Иех, грехи наши тяжкие!

Гудович выглянул в окно кареты, вокруг расстилалась бескрайняя столешница степи. Россия — океан земли неохватный! Как там у Вольтера? Обширность государства — предпосылка для правления деспотического. Реки стремятся в моря, а монархи к власти абсолютной. Попробуй покомандуй войсками без единоначалия строгого — враз поражение потерпишь.

Овцы без пастуха — не стадо! Сколько же мне в этой Тмутаракани прозябать? Поведай, господи! Мне уж сорок шесть, а я еще лишь генерал-поручик. Как пленный французский полковник Душе, наемник османский, говаривал?

— На этом свете успеха достигают лишь острием шпаги, а умирают с оружием в руках! А сам всю турецкую артиллерию сдал с потрохами и погребами. Тут в краю лапотном какие баталии? Народ наш российский не меняется ни на йоту. Такой же темный и глупой, как и сто лет назад. Для него никакие законы не писаны. Хоть ты тресни, а по-своему воротить будет. А жестокость, она только усиливает несоблюдение и сопротивление — страх бунтарский.

Вон Сенат за этот год второй раз уж за мздоимство берется. Сразу в железа и к суду волочь. А того не ведают, законотворцы хреновы, что мздоимцев-то почти не осталось — одни лихоимцы по судам и правлениям рассиживаются. Берут не сколько дают, а сколько вымозжут. А сколько их по острогам мается? Что-то не видно в арестанских ротах ни в Рязани, ни в Тамбове.

Тутошний председатель уголовный Бельский — сволочь непорядочная. За выход из острога цену установил, как в магазине, — 50 целковых! Хорошо, вход пока безденежный, хе-хех-хе. Хотя, поди, найдутся чудаки взятку дать, чтоб в узилище сесть. И ведь этого чирьяка Бельского самому не сковырнуть — только через Сенат, а там за него, как за писаную торбу держатся. Генерал-прокурор Вяземский, «праведник неукоснительный», и тот просит глубочайше разобраться с наветами на щепетильного и праведного судью. А на этом плуте клейма поставить негде.

Эх, на войне во сто крат легче. Алягер как алягер. Так и совсем в этом грязе-наземе утонешь. Хотя все относительно. Грязь только кажется нам грязью, потому лишь, что пачкает руки и одежду, на дерьмо похоже, а в сущности она не грязнее золота или серебра. Из грязи растут, появляются цветы красивые и благоуханные, овощи и фрукты вкусные — яблоки, груши, арбузы, виноград...

Когда же конец опале и удалению? Нет должности глупее генерал-губернаторской. Вроде и власти много, а толку мало. Нет пути темнее и беспросветнее, нежели чем жить, не зная завтра, не помня вчера, крадучись по клинку острому одного только сегодня.

Мудрое время все раскроет. Жаль только, что всему свое время — когда разбрасывать камни, а когда собирать.

Приближение города почувствовал на собственной шкуре, кусаемой пребольно большими желтыми конскими слепнями и сине-зелеными мухами, набившимися вовнутрь.

Державин занимал его мало. Один из многих цивильных шпаков. Гражданских генералов для него не существовало. Всех этих действительных и тайных почитал более за шутов гороховых, не нюхавших пороха и сладости побед, дыма пожарищ и горечи поражений. Говорили, то ли из преображенцев или семеновцев — хрен редьки не слаще — все они, гвардейцы, вояки парадные. Здоровы ногу тянуть на плацах дворцовых, морды бить в драках кабацких.

Шпажонками махаться на дуэлях дурацких. Гвардия — армии российской позор потому только, что гвардейский прапорщик к пехотному майору приравнен.

Гудовича встречала вся местная знать. Правитель, вицы, советники, асессоры, председатели палат, городские головы, начальники воинских команд, купцы первогильдейские, граждане именитые. Отставные кавалеры прошлых баталий тянулись двумя нестройными шпалерами. Он вышел из кареты в простом обиходном мундире полевого колера. Все в нем было правильно и соразмерно — телосложение, черты лица, походка, ноги, обтянутые белыми лосинами, прямы и стройны. Державин, глядя на него, почему-то сразу уверился, что в этом человеке больше достоинств, нежели недостатков, и уж во всяком случае он не пьет, не курит и не волочится за женщинами.

И был совершенно прав. Гудович людей, наделенных хотя бы одним из перечисленных пороков, считал слабодушными и ничтожными, называя «ассиметрическими». Это слово с длинным свистящим «с» звучало приговором. Никто из «ассиметрических» ни на какие повышения и отличия и надеяться не смел.

По этой причине тамбовские чиновники претерпевали крайние мучения и страдания, уже несколько дней, дабы искоренить дурные запахи, неупотребляли вина и не дымили вонючей моршанской махоркой.

А так как большинство подавляющее коллежских и титулярных за стол без привычной рюмицы, и не одной, не садилось, то произошло всеобщее повреждение аппетитов и усыхание животов.

Мимолетное знакомство Гудовича с Державиным в Петербурге оставило обоюдоприязнь и взаимоприятственность. Что знал Иван Васильевич о новом тамбовском начальнике? Немного-то же, что и все прочие. Худородный дворянин.

Из оренбургских степняков, бывший офицер, высоких чинов невыслуживший, стихоплет, высочайше отмеченный. Но очная встреча, как часто бывает, все изменила. Привлек к себе поэта генерал, процитировав наизусть кусок немалый из «Фелицы». Хотя уж года два-три не знать хоть несколько слов из нее при дворе и в обеих столицах считалось дурным тоном.

А я, проспавши до полудня,
Курю табак и кофе пью,
Преображая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль свою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;

То возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщался нарядом,
Скачу к портному по кафтан.

Гудович не признался новому знакомцу, что запомнил эти строки из-за персов и турок — старых его супротивников. Стихоткачей, тем более придворных, не воспринимал, ценя их не выше скоморохов и актерщиков. Державина считал воспарившим одами и балладами придворными, лизоблюдскими, за что был одарен табакеркой с каменьями, червонцами набитой, как слуга за послугу, и званьем действительного статского за игры словесные.

Слышал, боевой опыт его остался не в линейных ротах и окопах, а следственных дознаниях пытошных, что одно с разбойным приказом и сыскной полицией. К вящему изумлению своему получил он письма от людей уважаемых и вельмож первейших — Безбородко, князя Шувалова с супругой. Рекомендовали они Державина хвалебно и просили о сложимости дружеских отношений, будто боялись неприятельских.

Видать, резвунчик этот Гаврило, ежели таких особ оболтал. Как-то править будет? Вкривь иль вкось? А может, прямо? Бумагу марать в Сенате — не землею управлять просторнее Франции. Тут суевер на старовере и татарин мордвином погоняет. До него уже четверо тараканами стреканули кто куда. Хотя, что с них, шпыней партикулярных, возьмешь?

На солнце сверкнули алебарды будошников, вытянувшихся во фрунт при виде кортежа из шести карет и многих повозок. Встречу испортила триумфальная арка из посеревших от времени бревен. Памятник несостоявшегося проезда Петра Великого. Последняя в поезде тяжелая колымага с провизией ткнулась колесом в ветхое строение, рухнувшее со скрипом и стоном прямо на отставного солдата-инвалида, тут же и отдавшего богу душу.

Но Гудович ничего этого не видал и не ведал. Да и кто решится доложить высокому начальству о столь мелком происшествии омрачительном. Полковник Булдаков отнесся к случившемуся спокойно. Когда никогда, все равно бы рухнула. Не ее вина, что упала, а его, что под нею стоял. Хорошо не на того, кто чином повыше. Несчастный случай по вине несчастного. А заупокойнику Герасимову Алексею сыну Петрову написал реляцию на повышенный пенсион для вдовы, как погибшего при караульной службе героя. Как-никак вместе с усопшим тридцать два года назад службу начинал в напольных войсках. Герасимова, званого при жизни за тихий нрав мешком прибитым, посмертно поминать стали бревном пришибленным.

Гаврила Романович заквасил пышное празднество, приуроченное к светлому дню темного восшествия на престол Екатерины, единственно ради уговаривания Гудовича выделить Тамбовскому наместничеству ассигновацию добавительную из личных его, генерал-губернаторских сумм. Правительство каждой из двадцати девяти территорий отрезало по полмильону для всяких разных экстренных происшествий, но повелось повсеместно считать деньги эти призовыми наместников. Тратились они по усмотрению, но непременно «на благо и процветание земли русской». Цифирь, конечно, нежирная, особенно если учесть среднего фаворита царициного, казне обходившегося во много раз дороже, не считая подарков. Пять братьев Орловых получили вкупе 117 миллионов. Потемкин 50, Ланской 7,3. Братья Зубовы — 3,5, Зорич — 1,4, Завадовский 1,4, Васильчиков — 1,1. Всего же десяти официальным любовникам императрицы за труд тяжкий в поте лица и тела выплатили 92 миллиона рублей. Каждый из ее членов мужского гарема стоил больше бюджета Тамбовской провинции...

Написав принесшую ему славу «Фелицу», Державин не прошел мимо ее неистощимого мужелюбия. Ода открывалась словами. «Богоподобная царевна, Киргиз — Кайсацкия орды...» Царевны те, азиатские, отличались беспредельным любвеобилием и содержали мужчин-наложников, занимаясь любодеянием не только с вечера до утра, но и с утра до вечера. А если и давали волю своим одноложникам, то оскопляли их, приговорив к вечной себе верности.