19. Захарьин и сказанная им речь

Дело в том, что автором речи, произнесенной Захарьиным, был сам губернатор. За несколько дней до открытия училища однодворец вызвался быть при этом случае оратором и действительно написал было речь, но она оказалась никуда не годною. Тогда Державин взялся за труд сам и, велев Захарьину прийти к себе накануне торжества рано утром, продиктовал ему речь, которую сообщаем здесь в извлечении:

«Дерзаю остановить тебя, почтенное собрание, среди шествия твоего... По воспитанию моему и по рождению я человек грубый: я бедный однодворец и теперь только от сохи; но услыша, что государыня благоволила приказать в здешнем городе открыть народное училище, почувствовал я восхитительное потрясение в душе моей... Прочих монархов проповедовали великие риторы, — у Екатерины Великой занимает простой поселянин их место... Чернь, рассеянная по лицу земли, везде себе подобна. Не имея расширенного сведениями разума, ни исправленного добрыми навыками сердца, весьма близко она подходит к бессловесным животным...» Представив некоторые черты неразумных действий черни, оратор упомянул о стараниях друзей человечества просвещать ее. Потом исчислены главные учреждения русских государей на пользу образования. Ныне Екатерина Вторая основала «воспиталище женского пола, Российскую академию и повелела особой комиссии во многих губерниях учредить университеты»; но понимая, что и этих училищ для империи ее недостаточно, что они устроены почти только для дворян и духовных, что простому народу неудобно и невозможно заимствовать просвещение в академиях, университетах и семинариях, что надобно иметь рассадник и первоначальных знаний, «прозорливая монархиня обратила человеколюбивый взор свой на простой народ и, невзирая на адскую политику коварных умов, что ни обогащать, ни научать черни не должно, повелела установить и открыть ныне народные школы, в которых всякого состояния людям отверзты к просвещению двери и в которых, ежели мне поздно уже получить украшение неочищенному моему разуму и неустроенному сердцу, то сын мой, принесенный теперь сюда на руках матери его, будет невозбранно почерпать источник света от сокровищ Великой Екатерины.

Проснитесь, в Бозе почивающие блаженные и человеколюбивые российские монархи, вводившие в народ сей просвещение! Проснитесь, царь Феодор Алексеевич и ты, великий император Петр! проснитесь и воззрите на преемницу вашу, Екатерину Вторую... Вы основали духовную и светскую академии, а она — народные школы. Вы обучали дворян и духовенство, а она, усугубя ваши заведения, просвещает чернь! Кто из вас более? Предвечная Премудрость для восстановления падшего человеческого естества основала храм благовестил своего среди простых сердец. В сей храм, в сие народное училище, исторгая из объятий матерних сына моего, с радостным восторгом предаю я, да будет он человек!

Слушай, сын мой; услышь меня и ты, простой народ: ты будешь человеком... ибо Екатерина Великая желает управлять людьми...»

Речь оканчивалась наставлением сыну о благодарности, какую он должен весь свой век питать к своей «воспитательнице и просветительнице» с ежедневною молитвою о ее благоденствии и славе.

При таком заключении, говорит Державин в письме к Гудовичу, никто из слушателей не мог удержаться от слез. Получив эту речь, приписанную однодворцу, Гудович нисколько не усомнился в том, что он действительно ее автор, нашел ее в высшей степени замечательною и тотчас же отправил в Петербург к Завадовскому, с тем чтобы тот представил ее императрице. Уведомляя об этом Державина, Гудович просил сведений о таком самородном таланте и вместе выразил желание «поправить его состояние».

Однодворец Петр Михайлов Захарьин, из Козловского уезда, стал ходить к Державину месяца за два до открытия училища. Марая и прозу, и стихи (большею частью на темы, взятые из св. писания), он считал себя сочинителем и поспешил свести знакомство с знатным собратом по перу. Заметив в нем некоторую живость и остроту ума, Державин приласкал его, хотел даже определить его в канцелярские служители, но вскоре убедился, что никакого места дать ему невозможно по весьма обыкновенной у русских людей этого звания привычке: Захарьин пил горькую. Несмотря на то, наш добродушный губернатор продолжал принимать его ласково и, как мы видели, даже решился, в торжественном случае дать ему сыграть роль импровизированного оратора. Но не к добру послужила Захарьину эта честь. Слишком щедро награжденный слушателями за чужое красноречие, он тотчас после торжества запил снова и месяца два «обращался по деревням у дворян, его пригласивших». «Насилу его отыскал, — писал Державин, отвечая Гудовичу, — и теперь он в Тамбове; но при всем том не мог я от него по сие время добиться порядочной его истории. Страсть известная наипаче им овладела, и воздержать его почти нет способу, разве заключить под караул, ибо уже и из-под присмотра несколько раз погружался в оную.

Что ж касается до поправления его состояния, то когда он, наследовав после отца своего, обращавшегося по Козлову в торговых промыслах и подрядах, как сказывают, около ста тысяч капиталу, промотал оный беспутным образом, то разве малолетнему сыну его, ежели б сделали милость, исходатайствовали сот до пяти рублей, которые могли бы быть отданы из приказа общественного призрения до его возрасту в проценты, сие бы за наилучшее ему награждение, по моему мнению, почесть было можно. С 24-го числа сего месяца (ноября 1786 года) отправясь в Рязань, буду иметь честь представить в. высокопр. и привезть с собой его сочинения, по коим невозможно судить о талантах, в речи его признанных. Следовательно, кроме одного случая, где он показал свое усердие, слишком заботиться о его устроении большой нужды, по моему рассуждению, не предвидится. Может быть, удача или прославляющийся ныне чудесами своими магнетизм были причиною красноречия, которое, как я слышу, в Петербурге почитается за демосфеново».

В другом, более раннем письме к Гудовичу же Державин пишет о Захарьине: «Сколь мне, однако, о нем теперь вкратце известно, то в детстве своем воспитывался он в доме статского советника Луки Никифоровича Волкова в Саратове вместе с сыном его Петром Лукичем, что ныне генерал-майором, учился немецкому языку, арифметике и правописанию и, имея натуральную способность к словесным наукам, упражнялся в оных с самой своей молодости. Был отдан в военную службу, но получив развращение в своем поведении и сильное пристрастие к пьянству, не сделал в оной своего счастия, а потому по отставке или по исключении из службы препровождал жизнь свою на прежнем своем жилище в крайней бедности, обучая между прочим детей у бедных дворян российской грамоте и немецкому языку...»

Из сочинений Захарьина особенною известностью в свое время пользовался его сказочный роман в шести частях «Арфаксад, халдейская повесть», будто бы переведенная с татарского. Эта книга, в первый раз напечатанная в Москве в 1790-х годах, пришлась по вкусу тогдашним читателям и была вскоре вторично издана в Николаеве. В этот город Захарьин попал благодаря адмиралу Мордвинову, который был в таком восторге от «Арфаксада», что, находясь проездом в Москве, отыскал там автора, уговорил его ехать с собою в Николаев и здесь доставил ему сперва место учителя, а потом и офицерский чин. Происхождение «Арфаксада» так объясняется преданием. За речь, прочитанную в Тамбове, Захарьину назначена была пенсия в 300 руб. Когда, уже по выбытии оттуда Державина, однодворец явился за получением ее, то на него будто бы посыпались насмешки, и он, чтобы доказать свои авторские способности, написал эту книгу. Есть сведение, что речь его, в первый раз изданная отдельно в Тамбове, позднее была перепечатана в Николаеве. Если так, то можно подозревать его в серьезном присвоении себе чужого сочинения. Он умер около 1810 года.

Мы видели, что Гудович отправил речь Захарьина к Завадовскому как председателю комиссии об училищах. Завадовский, не подозревая мистификации, пришел также в восторг и поспешил поднести чудо витийства императрице, которая при чтении его была тронута до слез. Друзья Державина наперерыв извещали его о впечатлении, произведенном речью в петербургском обществе: об этом писали ему Львов, Козодавлев, Саблуков (в то время государственный казначей), Терский (рекетмейстер), Ахвердов; из Москвы Херасков отозвался, что речь однодворца «и в устах самого правителя заслужила бы похвалу и уважение». Приятели сообщали ему, что, по мнению Завадовского, другой подобной речи еще не бывало на русском языке; что едва она явилась, как заставила забыть магнетизм, до нее занимавший весь город, что она переходит из рук в руки, что в ней открывают такие мысли, каких и покойный Ломоносов нигде не выражал. Находили даже, что Захарьин, по высказанному в ней усердию, сам годился бы в наместники. При этом у многих, конечно, рождалось сомнение, мог ли темный однодворец иметь не только такой талант, но и такие познания, какие обнаруживались в этой речи: многие догадывались, кто настоящий ее автор. «Я думаю, — писал Саблуков, — что уроженец реки Ра еще и не то напишет, проникая по привычке и прозорливости своей во все намерения, с коими 25-е лето выходят здесь новые установления, к благоденствию подданных служащие». Скоро все стали единогласно приписывать речь Державину, особенно когда распространился слух, что императрица, прочитав ее, сказала: «Речь прекрасная, каковую я еще не читывала. Я уверена в достоинствах и благородных чувствованиях г. Державина». Но едва прошло несколько дней, как безусловные похвалы стали уступать место критике. Нашлись люди, которые рады были воспользоваться случаем, чтобы повредить поэту. Первым между ними явился Тутолмин, случившийся в Петербурге при первых толках о речи. В присутствии Львова Завадовский «в жару риторическом — так писал другу Николай Александрович — благословил его (Тутолмина) новостью, как поленом... Он лишь только открыл рот, чтобы сказать, что это имитация, что сочинитель ее, может быть... как я, бесстыдным образом прервав, затрубил: «Зачем хотите вы отнять счастье у бедного однодворца? вам он неизвестен, а я об нем наслышался» и проч. Потом, оборотись к П.В. Завадовскому: «Вот Петр Вас., теперь за то, что похвалили, станут говорить, вы увидите, что это не он сочинил, что ему написал или поп, или учитель, а может, и самого архиерея не пощадят». Тимофей Иванович замолк, простился, попенял, что я его не люблю и забыл, и, вышед из комнаты, вчера уехал в Олонец, не предуспев распустить никаких вредных слухов против автора».

К числу недовольных речью принадлежала, к удивлению нашему, и княгиня Дашкова, гневавшаяся на Державина за то, что он тотчас не прислал этой новинки ей особо. Сообщая об этом своему бывшему начальнику, Свистунов также писал, что когда начали разыскивать истинного творца речи, то «Тутолмин не пропустил испустить своей желчи, — во многих домах уверял, что он точно знает, что ее сочинял Державин; однако при его мнении не остались, а почти везде наконец заговорили, что будто она сочинена здесь в Петербурге и отослана в Тамбов тем самым творцом, который сочинял манифест о новом заемном банке (т. с. Завадовским). Но почему ж суд публики остановился на сем заключении? Потому только, что нашли как в речи сей, так и в манифесте одинакие изречения о правиле адской политики, внушающей не обогащать народ, а содержать в недостатке или бедности. — Итак, одно сие слово родило для речи однодворца тысячи опровержений и насмешек; так что чрез несколько времени княгиня (Дашкова), хваля издателя «Московских ведомостей», что они речи оной не напечатали, досадовала, что она поторопилась удовлетворить желание Завадовского и выпустила в свет такую глупо сыгранную комедию посредством однодворца. Вот какова участь вашего нового пиита». Тем не менее речь была перепечатана также и в «Новых ежемесячных сочинениях», издававшихся Дашковою, и в «Зеркале света» Ту майского.

В записках Державина упомянуто, что Захарьина хотели видеть в столице, что от Безбородки прислан был в Тамбов курьер и от имени императрицы приказано привезти однодворца в Петербург, но мы уже знаем из письма губернатора к Гудовичу, что захваленный оратор целые два месяца после своего торжества пьянствовал в гостях у помещиков и в то время явиться на приглашение не мог. Поэтому, когда в одном письме из Петербурга Львов говорит: «Однодворец приехал со своим мистицизмом», а в другом Терский пишет: «Я весьма рад был видеть усердного однодворца», то едва ли не следует под этим названием разуметь только речь ему приписанную, а не его самого, так как оба письма (от 1-го и 22-го ноября) принадлежат именно к тому времени, к которому Державин относит кочеванье Захарьина по тамбовским поместьям.

На прощание с мнимым оратором припомним разгульные стансы «Желание зимы», которые в следующем году посвятил ему поэт-губернатор, убедившись, что все старания вылечить его от несчастной страсти бесполезны.