16. Вести из Петрозаводска

Самым близким к Державину человеком в Петрозаводске был старший советник правления Свистунов: он искренно привязался к губернатору и, несмотря на перемену обстоятельств по удалении Державина, нисколько не изменился в своих чувствах к нему, не пристал к его противникам, даже не показал виду, что в чем-нибудь разделяет их образ мыслей на его счет. За это, разумеется, ему пришлось дорого поплатиться: его провозгласили главным виновником ссоры между губернатором и наместником; утверждали, что он, пользуясь слабым характером первого, лестью вкрался в его милость и водил его за нос. По переселении Державина в Тамбов между ним и Свистуновым началась деятельная переписка.

При проезде через Петербург Державин усердно рекомендовал его своему преемнику Харитону Лукичу Зуеву, который, прибыв в Петрозаводск, действительно обласкал этого чиновника и выразил сожаление, что он выходит из правления; но это, конечно, еще более возбудило против Свистунова злобу и зависть в его недоброжелателях. Вскоре Олонецкую губернию ревизовали сенаторы граф Ал. Ром. Воронцов и А.В. Нарышкин. Свистунов подробно описал своему бывшему начальнику пребывание их в Петрозаводске. Сделав несколько замечаний о разных частностях, ревизоры заявили вообще полное удовольствие за скорое и правильное течение дел в присутственных местах Олонецкой губернии, и Свистунов восклицает: «Теперь не ясно ли обличилась ложь Тимофея Ивановича, что губерния вся в таком неустройстве, что гибнет?» Однако Державину и его бывшему подчиненному не могло быть приятно, что сенаторы остались особенно довольны вице-губернатором и директором экономии, которые в глазах их вовсе того не заслуживали. Поэтому насчет первого Свистунов заметил: «Скажите ж мне теперь, — при всем том, что он явно грабил, — что он проиграл?» Вероятно, вследствие отзывов Тутолмина, граф Воронцов, несмотря на свое расположение к Державину и на рекомендацию нового губернатора, не оказал особенного внимания Свистунову, который об этом писал: «Он во все время первый самый вопрос мне сделал; подошед ко мне, при всех сказал: «вы были больны?» Я отвечал: «так» — тем наш разговор и кончился, с тем и разъехались. Хорошо тому на свете жить, за кем само счастье гоняется. Лишь только сенаторы от нас выехали, то на другой или на третий день Сергей Никитич (Зиновьев, вице-губернатор) получил копию с именного указа, что он перемещен в Петербург членом в новую экспедицию строения дорог с произвождением жалованья 1875 рублев. Он теперь так рад, что земли под собою не слышит. Да кто, полно, не обрадуется, выходя из здешнего ада?»

В этом же письме Свистунов уведомил, что он уже уволен сенатом и только ждет указа о том. Однако ему пришлось вынести еще унижение от Тутолмина, приехавшего в Петрозаводск незадолго перед Пасхой. Вот любопытное описание сделанного наместнику приема. Свистунов пишет: «Сего апреля 9-го ч. Тимофей Иванович к нам приехал и был встречен со всей им желаемою почестью, т. е. за 500 верст; в Каргополь на встретение его выслан был советник; потом, за 25 верст, на первую станцию выслан был другой советник, и к нему ж в сотоварищество выпросился сам волонтером Дмитрий Иванович, чтобы тем более умножить его ассистенсию. При въезде в город, на градской границе, встречен был комендантом с конвоем и всем купечеством, и в препровождении всей сей свиты когда показался он в виду города, то началась пушечная канонада и продолжалась во все шествие его до самого дворца, где при выходе из кареты он и с супругою принят был перед крыльцом губернатором и первостепенными чиновниками, и от того так он весел был, что не оставил изъяснить своего удовольствия, что он сделанною ему почестью весьма доволен, и говорил очень много и благосклонно поодиночке почти со всеми здешними чиновниками, окроме меня; меня ж старался и взглядом не удостоить. На другой день праздника, т. е. в понедельник, званы были на обеденной стол председатели палат и все советники, а меня именно звать не велели, и такое свое ко мне особенное неблаговоление нарочно велел расславить по всему городу. Подумайте, как он зол и малодушен, какою мелочью мстить мне вздумал, и тогда, когда со стороны моей во всех случаях должная к нему, как к начальнику, почесть соблюдена была как при встрече, так и в первый день праздника. Вот каково мое здесь положение: вся чувствуемая им к вам ненависть обратилась на одного меня; ибо изо всего города один только я остался таков же, каков был и при вас. Но это только еще начало его злобы, а что будет вперед — не знаю, а я, к несчастию моему, и поныне не могу еще дождаться моего увольнения».

Затем Свистунов описывает поведение своего товарища, советника Ставиского; благодаря своему «перевертливому расположению» он успел так понравиться Тутолмину и выставить перед ним свои заслуги, что тот на обеде (к которому Свистунов приглашен не был) успех ревизии по наместническому правлению приписал одному Ставискому и объявил себя ему одному обязанным, тем более что «по соображению службы нашей не надеялся, чтобы правление в состоянии было так отлично представить себя ревизорам».

Позднее положение Свистунова сделалось невыносимым, как видно из письма его от 25-го мая. Тутолмин всячески гнал его за приверженность к Державину; «неоднократно при собрании всех здешних чиновников, — сказано в этом письме, — начинал он порочить вас в отправлении вашей должности и в том всю вину относил на одного меня» и т. д. «О Боже мой, как злоба людская нагла!.. Если бы я тогда, когда вы были здесь, старался только лестью вкрасться в вашу благосклонность, не чувствуя в душе моей истинной к вам привязанности, то что бы меня теперь оставляло так твердо и постоянно к вам приверженным и для чего бы я, так же как и прочие, не мог перевернуться и, согласясь с злодеями вашими, обще с ними ругать и поносить вас, как они поносят, если бы я действительного в душе моей не имел отвращения от столь гнусной подлости? Потом г. Ставиский, желая более угодить ему, начал меня везде ругать и, всячески злословя, всех уговаривать, чтобы никто со мною не знался и в дом ко мне не ходил, если не хочет подвергнуть себя гневу его высокопревосходительства...»

В то время Свистунов не подозревал, что Тутолмин придумал против него еще более серьезное средство мщения: подал на него жалобу в сенат; в сентябре Державин благодарил графа А.П. Шувалова за покровительство Свистунову и «избавление его от уголовной палаты по неправедной жалобе, правительствующему сенату принесенной на него (говорил Державин) из недоброхотства ко мне от Тимофея Ивановича».

Между тем, в ожидании своего увольнения, Свистунов взял отпуск в Петербург. Державин просил за него Воронцова и, упоминая о взведенных на него клеветах, так между прочим опровергал ходившие толки: «Пусть я дурен, худое имею воспитание и бешеную голову, но только рассудка от меня, думаю, никто отнять не может. Как же мог Свистунов водить меня за нос и делать из меня, что ему угодно, а особливо расстраивать с генерал-губернатором против моей и своей пользы? Словом, поелику многим я известен, то надобно было недоброжелателям моим, отвратив от себя, взвесть на кого-нибудь причину нашего несогласия; а он был мне предан и имеет душу непременчивую, то и устремились удары мести на него, бессильного и мало еще известного, поелику со мною, по покровительству моих благодетелей, не могла злоба ничего сделать. Будьте милостивы, в. с., и удостойте его вашего покровительства по благотворительному свойству души вашей: как вы многим в несчастиях и в таковых худых обстоятельствах помогали, то заставьте и его быть вам благодарным и прославлять ваши добродетели».

Наконец в исходе июля Свистунов получил давно ожидаемое увольнение от должности. Еще до того Державин намеревался перевести его советником же в Тамбов и представил о нем Гудовичу записку. Эта бумага объясняет настоящую причину гонения Свистунова Тутолминым. Во время объезда Державиным губернии наместник прислал из Архангельска предложение, чтобы прокурор, принимая на его предложения резолюции от вице-губернатора, сообщал их советнику. Свистунов, находя это противозаконным, так как губернатор оставался в губернии, донес об этом Державину на разрешение. «Тимофей Иванович, — говорит Державин, — разгневался, что по намерению его исполнить не удалось; а для того, не смогши против меня, обратил все мщение на Свистунова: писал в сенат и просил об отрешении и суде его, жалуяся, что он его не послушал и отнес его предложение якобы ко мне на ревизию. Сенат, видя несообразное требование и ощутительную привязку, приказал Тимофею Ивановичу взять со Свистунова против его жалобы объяснение и доставить к нему на рассмотрение. Т. И. объяснения не взял, для того что оно по законам было бы не в его пользу. А наконец, по просьбе Свистунова, на 4 месяца в отпуск, не представлял долго сенату, и притесняя его всячески, длил с декабря по май. Свистунов, видя страшное гонение, должен был принимать меры, к осторожности служащие, а для того, как он и в самом деле нездоров, репортуяся больным, не выходил с полгода с квартеры по самый его в Петербург отпуск».

Однако перемещение Свистунова в Тамбов не состоялось. Предвидя, что Державин и на этом месте долго не останется, он предпочел искать службы в Петербурге и принят был Дашковою в советники Академии наук, где таким образом сделался одним из преемников Козодавлева. Хотя он и не получал довольно долго полного жалованья по этой должности, он все-таки дорожил ею и старался всеми силами «сыскивать благоволение княгини Екатерины Романовны, дабы, — писал он Державину, — не дать ей случаю сказать и обо мне то же, что она говорит об Эмине и Грибовском, что вы, по доброй вашей душе, в выборе людей ошибаетесь и с доверенностью вашею часто попадаете на людей ленивых, ветреных и много о себе мыслящих». Любопытны советы, которые по этому поводу Державин дает своему бывшему подчиненному. Они показывают, как хорошо он понимал и княгиню Дашкову, и житейскую мудрость известного рода: «Стерегитесь, ради Бога, что-нибудь в трудах ваших брать на себя, а относите все, а особливо публично, единственно к ней и не оставьте отдавать справедливость ее достоинствам, это ей приятно. Шарпинский (также служивший при Дашковой), я знаю, что опасен, но вы не преставайте у нее быть чаще и тем все его интриги пресекайте. Впрочем, я знаю время, когда за вас попросить, ежели паче чаяния продлится, что она вам долго полного жалованья давать не будет. Она, конечно, вам не оставит сделать добро, ежели хорошенько узнаете вы ее нрав и угодите. Козодавлев в один только год чрез нее получил полковничий чин, полное жалованье и от государыни изрядную с брильянтами табакерку».

До переезда своего в Петербург Свистунов служил Державину посредником в сношениях его с Петрозаводском, где у поэта были кредиторы и должники, где еще оставалась значительная часть его имущества в мебели и всякой домашней утвари. Мебель была запродана новому губернатору, который, однако, долго не платил за нее, а Державин, несмотря на всегдашнее свое безденежье, не хотел его беспокоить. В одном из писем к Свистунову он так выразился о своем преемнике: «Я вас предуведомлял, что он честный и умный человек, и сверх того мне об нем его физиономия много хорошего изъяснила, а вы знаете, что я внутренним моим предчувствием не слишком много в заключении об людях ошибался». В то время, как Державина поносили враги его в Петрозаводске, многие из тамошних жителей жалели о его удалении; один из прежних его подчиненных писал ему из Архангельска: «Сколько мне известно из писем моих приятелей и приезжающих сюда из Петербурга морских офицеров, все честные люди в Петрозаводске и целой Олонецкой губернии поселяне, лишась в особе вашей милостивого начальника, их благодетельствовавшего, чувствуют урон свой в полной силе».

Подобно Свистунову, бывшие подчиненные Державина Эмин и Грибовский вслед за ним оставили губернию. В начале 1786 года мы находим Эмина уже в Петербурге, и 1-го февраля он был определен Дашковою в канцелярию Академии наук; но недолго занимал он эту должность и расстался со своею начальницею недружелюбно. Она поручила ему принять участие в занятиях по составлению академического словаря, но ему это дело показалось недостойным его: он перестал являться на службу и написал грубое письмо к секретарю академии Лепехину. Призванный к княгине, он в оправдание свое сказал, что «очень огорчен был сею египетскою работою, за которою он себя потерять должен, и что он имеет такие способности, что в лучшее употреблен быть может, нежели эта безделица. Княгиня ему желала лучшего счастья в другой службе; он очень скоро то и исполнил, и, приехав к ней (в мундире) на дачу, когда ее не было дома, велел сказать, что он перешел в драгунский полк и с княгиней приехал прощаться». Так со слов Дашковой писала Державину жена Свистунова; вскоре и сама княгиня рассказала ему об этом поступке Эмина, приведя его отзыв, что «должность его при Российской академии человеку быстрого ума скучна и невместна». Считая себя талантливым писателем, Эмин в это самое время напечатал свою комедию «Мнимый мудрец», в которой публика, зная отношения автора к Державину, приписывала последнему некоторые сцены. Послав ее своему покровителю в Тамбов, Эмин писал ему: «Колесо счастия я смазал дегтем случайности; я теперь квартермистр казанского кирасирского полку и первый фаворит первого фаворита большого фаворита. Вы меня, конечно, не поймете: я любим Львовым (Сергеем Лаврентьевичем), который любим его светлостью (Потемкиным). Сейчас еду с ним в Ригу». На письмо Дашковой Державин отвечал: «Весьма сожалею о дерзком поступке Эмина: что делать? когда люди не умеют сохранять своего счастья и, мечтая выше мер о своих достоинствах, стремятся на воздух, — их обыкновенная участь падение; но я, кажется, чистосердечно вашему сиятельству доносил, что он имеет остроту, но запрометчив и дерзок; никто его лучше не накажет, как он сам себя, что от тихого и спокойного пристанища пустился в волнение».

Незадолго перед тем в Петербурге приобрела большую известность басня Эмина «Сильная рука владыка», написанная на Тутолмина в защиту Державина и на перевод последнего в Тамбов. Разумеется, что она тогда ходила в рукописи; в печати явилась она не прежде 1801 года (в альманахе «Правдолюбец»). Здесь Тутолмин представлен волком, Державин — овечкою, сенаторы и во главе их Вяземский — медведями, наконец, императрица, под защиту которой овца прибегает, выведена под именем льва. В этой басне рассказывается, что волк невзлюбил овечку за то, что к ней были благосклонны

Сам Лев и ближние его...
Волк, у овцы отъевши хвост и уши,
Пред суд медведей сам предстал

и принес им жалобу:

«Овечка кроткая...
Когда-то раз
Меня, взбесясь, боднула рогом в глаз»,

почему волк и просил наказать ее:

И как кто суд держал весь в лапе (т. е. Вяземский),
Тот был ему и сват
  И брат, —
Вмиг дело стало в шляпе!..
  Тотчас
  К овце указ
Наслали судьи знамениты:
Бесчестье, проести и волокиты
Овца чтоб волку заплатила. —
Овечку эта весть сразила...

Невинная, между прочим, отвечает:

«Теряюсь в мыслях и не постигаю:
  Как я рогатой сочтена?..
Или законы суть такая хитра сеть,
В которой лишь овца бессильна увязает,
А волк, ее прервав, свободно пролезает?..
Угодно ли овце вам будет предложить
  Пред суд предстать
    И дать
  Овечке с волком ставку?» —
Плутяга волк, смекая делом,
  Что ежели оправится овца,
  Тогда доедут молодца...

собрал зверей в свидетели своей ссоры с овцой

И насулил всем золотые горы.

Звери клялись всеми богами, что овца действительно бодала их, что им уж и самим плохо жить с нею:

Овца и их рогами бьет и мучит...
  Овца, хотя и хлебосолка,
Искусства в свете жить не знала
И с заднего крыльца к медведям не езжала,
  А волк и так и сяк
  К судьям уж забегал.

Сутяга, волчий сват, представил судьям:

  Понеже де в обиде
Овцы реченной вышесказанному волку,
  Свидетелей в приказном виде
Уж более числа указного скопилось,

то лучше истинным признать решение совета, дать овце строгий выговор и требовать от нее подробнейшего ответа.

  Тогда овца смекнула,
Что истины весы неправда пошатнула:
  Прибегнула к престолу
И с сродной кротостью овечью полу
  Царя зверей просила.

Великий Лев, узнав, что овца в суде была признана рогатою, благоволил —

Овечку перевесть на тихие луга,

т. е. перевести Державина в другую губернию.

Эту басню не раз припоминали друзья Державина в переписке с ним. Так Н.И. Ахвердов, впоследствии бывший кавалером при великих князьях Николае и Михаиле, писал ему в августе 1786 года: «Я вас знал всегда любящим делать добро и исполнять должности свои в тишине и без шума, и для того могу вас поздравить с нынешним вашим положением. Овечка, на тихие луга переведенная, кажется, пасется с врожденною ей скромностью и добросердием в мире и добром союзе со всякого рода зверьми и зверками. Сие заключаю из того, что не слышно здесь ни реву волчьего, ни пищания крыс, ниже ядовитых и лукавых змий шипения. Сколь было бы спасительно для всех родов добрых и невинных зверей, если бы между ими, судьбами и промыслом Всевышнего, находилось побольше и почаще овечек с рогами, которые бы, в защиту себе и другим выбадывая глаза волкам, оставляли хищным зверям, надменным силою своею, примеры для содрогания:

Пасись, овечка дорогая,
На жестких правоты лугах
И, сердца пламень утоляя
Невинной честности в струях,
Ищи ты счастия в себе;
Посей, примером научая,
Зверей танбовских ты в душах
Желанье следовать тебе.

Несколько позже другой приятель поэта, Небольсин, так выражался в письме к нему: «П.В. Неклюдов, яко любитель большого города образа жизни, выдержал бы с вами сильный спор, приведя в пример случай недавно на тихих лугах ставшийся, чрез который разнесено здесь, что там при пастве смирненьких овечек есть видно собаки, которых лай по ветру дошел до ушей зверей хищных во вред доброго пастуха, будто он пристрастно овечек пасет: сгоняя одних с нив, доставляет другим неправильно; хотя тот лай ложным все приемлют, однако и то правда, что по отдаленности от селения в чистых полях пастуху нужна более предосторожность, дабы волки и волченята не могли пастуху вред сделать». В бумагах Державина сохранился весьма любопытный черновой ответ на это уведомление, им самим, однако, и зачеркнутый. «За дружеское ваше письмо, — было тут сказано, — в котором вы уведомляете о злоречии насчет овцы, что будто она козлов и ослов выгоняет с покойных лугов и отдает оные другим, покорнейше вас от всего сердца моего благодарю».

Слухи, на которые намекается в этой переписке, найдут разъяснение в последующих рассказах.