6. Дело о медведе

Всего нелепее было раздутое врагами Державина до невероятной степени и по этому самому в своем роде знаменитое «дело о медведе», причинившее ему, при всей пустоте своей, много беспокойства и неприятностей. Оно началось за несколько дней до отъезда губернатора, в июле, а кончилось только в октябре того же года. В записках поэта оно рассказано не совсем точно; мы сообщим главные черты его по подлинным актам.

В губернаторском доме, у асессора Аверьянова, жил ручной медвежонок. Туда часто хаживал близкий к Державину чиновник, бывший артиллерии поручик Молчин, теперь заседатель верхнего земского суда, председатель которого Николай Иванович Тутолмин, брат наместника, в это время находился в отпуску в Петербурге. 10-го мая в суде присутствия не было. Когда Молчин в этот день отправился в суд, медвежонок пошел за ним. В судебной камере было налицо два заседателя: секунд-майор Скорняков и прапорщик Горлов. Войдя в комнату, Молчин шутя предлагал Скорнякову идти на встречу нового члена Михаила Ивановича, а потом сам вышел и, отворив дверь прихожей, впустил медведя. Другие два чиновника как приверженцы своего председателя и противники всего близкого к Державину увидели в этом неуважение к судебному месту и раскричались на Молчина; но тот, не обращая на них внимания, кормил медведя хлебом. Тогда Горлов велел сторожу выгнать четвероногого гостя и при этом ударил мишку палкой. Молчин вступился за обиженного, напоминая, что ведь это медведь — губернаторский. Казалось бы, дело должно было тем и кончиться. Оно, действительно, как будто было предано забвению. Но когда, спустя более месяца после этого случая, вернулся председатель и ему наговорили небылиц на Молчина, то он вздумал повести дело канцелярским порядком. Державин хотел предупредить неприятности, и так как председатель суда к нему не счел нужным явиться, то он призвал к себе родственника его, еще третьего Тутолмина, советника казенной палаты, и просил его посоветовать председателю не начинать письменным производством пустого дела, которое не принесет чести ни местным властям, ни всей губернии «и может только быть поводом к смеху целой империи». То же объяснил губернатор и двум заседателям, пригласив их к себе. Но эти увещания не имели никакого действия, и в суде состоялось определение послать рапорты как к наместнику, так и в правление «о учиненном Молчиным непорядке и несоблюдении должного к присутственному месту уважения», причем от правления требовать резолюции. Чтобы исполнить это требование, Державин 1-го июля положил в правлении резолюцию, сущность которой заключалась в следующем: так как запрещено наполнять архивы пустыми бумагами, то,»чтоб не уподобиться верхнему земскому суду по сему более странности и смеха нежели прямого уважения достойному делу, а паче не употребить священное императорского величества имя всуе, — не посылать в оный суд указа, а призвав чрез кого подлежит председателя Тутолмина, изъяснить ему: не может он сам не чувствовать, что скот и всякое другое безумное животное не в состоянии само по себе, ежели б оно и очутилось каким бы то случаем ни было в присутственном месте, сделать оному неуважения или пренебрежения; а потому, — что впущен или введен был в присутственную камеру медвежонок, казалось бы не весьма пристойно было делать о том предложения протокола, посылать письменного рапорта и извещать правящего генерал-губернаторскую должность, якобы о каком по высочайшей службе интересном деле». Далее в предложении было сказано, что если действительно Молчин был виноват, то бывшие при его поступке заседатели могли тогда же донести о беспорядке губернатору, а если бы он не обратил на то внимания, то по закону наложить на Молчина штраф; а так как ни ими, ни стряпчим этого сделано не было, то сами они, пропустив время, подлежали бы обвинению. И потому, «чтоб не начинать недельного дела», — поручить председателю Тутолмину сделать строгий выговор как заседателям своим и стряпчему, так и Молчину.

Но председатель Тутолмин на вызов правления не явился и определения его не исполнил. Тогда правление в заседании 4го июля сочло себя обязанным предать его суду и просило о том мнения наместника. Между тем Державин уехал на ревизию. В его отсутствии Тимофей Иванович, который в то время также ездил по губернии, прислал в наместническое правление запрос: на каком основании дело было решено в этом правлении, а не в земском суде? Не удовлетворившись ответом, генерал-губернатор вошел с донесением в сенат, обвиняя Державина особенно в неправильном ведении дела и в несправедливом приговоре о предании председателя Тутолмина суду уголовной палаты. Вяземский торжествовал; в общем собрании сената он говорил: «Вот, милостивцы, как действует наш умница стихотворец: он делает медведей председателями!» Так как в то время сенат, поясняет Державин, был в крайнем порабощении у генерал-прокурора и наместники пользовались большим уважением, то естественно, что на имя губернатора последовал строгий указ с требованием ответа. Он отвечал, что с тех пор как земский суд вошел с рапортом в правление и к наместнику, т. е. с 17-го июня, по 1-ое июля прошло две недели, в которые наместник, находясь тогда в Лодейном поле (не далее 150 верст от Петрозаводска), мог бы, если бы хотел, прислать свое заключение, но он молчал и свою резолюцию потребовать от Молчина объяснения доставил тогда уже, когда к нему пришло второе определение, состоявшееся в правлении (4-го июля), которым председатель предан суду уголовной палаты. Справка, наведенная по распоряжению губернатора, обнаружила, что эта бумага была помечена задним числом (24-го июня) как будто из Лодейного поля, а в действительности отправлена из Каргополя, в бытность Тутолмина в этом городе 15-го июля. Вот почему правление, не получая ничего от наместника, и было вынуждено постановить свое определение; резолюция же наместника получена была только 19-го, когда приговор о председателе не только состоялся, но и отправлен был к наместнику с требованием его мнения. Тутолмин утверждал также, что по закону в подобном случае следовало просить у него не мнения, а согласия. Державин доказывал противное. «Наипаче, — говорил он в своем рапорте, — казалось мне весьма странно и безрассудно (в благословенный и просвещенный век премудро царствующей над нами великой Екатерины, благоволившей преподать нам божественный правила, что действия, ничего в себе не заключающие, нимало не подлежат законам, что законы установлены только для того, чтоб доставить спокойствие людям, что наказания должны быть извлекаемы из естества преступлений) заводить следствие и изыскание о проступке, происшедшем более от незнания службы, от легкомыслия и ветрености, нежели от злого сердца, проступке, который не нанес ничего, ни вреда, ни убытка, ни бесчестия...» Рапорт кончался выражением сенату благодарности за то, что это пустое дело, за которое губернатор считал несчастьем отвечать перед сенатом, приказано исследовать законным порядком, так как этим средством могла легче «открыться его невинность, помрачаемая от недоброхотствующих ему людей». Сенат, кажется, удовольствовался этим объяснением, и дело более не возобновлялось.