6. Дальнейшее участие Державина в «Собеседнике»

В «Собеседнике» напечатано шестнадцать пьес Державина, но из них только пять совершенно новых (если не считать еще трех мелочей): остальные явились уже прежде в «С.-Петербургском вестнике». Перепечатка их служит доказательством, что они до тех пор были известны немногим. Теперь только они обратили на Державина общее внимание; некоторые из них, «К соседу моему Г.», «На смерть кн. Мещерского», «На рождение в Севере порфирородного отрока», «Ключ», принадлежат к числу самых удачных и впоследствии самых знаменитых его произведений. Новые его оды были: «Фелица», «Благодарность Фелице», «Решемыслу», «На присоединение Крыма» и ода «Бог». Из них первая и последняя наиболее утвердили его славу.

«Фелица» разом поставила его так высоко в мнении двора и публики, что уже во 2-ой книжке «Собеседника» Любослов, критикуя некоторые его выражения, заметил: «Впрочем, соблюдаю глубокое почтение к прекрасным сочинениям сего знаменитого стихотворца». В 3-й книжке, в письме к издателям («Искреннее сожаление об участи гг. издателей «Собеседника»), между прочим говорится: «Продолжайте ободрять искусное и приятное перо арабского переводчика» (намек на слова в заглавии «Фелицы»). С этой же книжки начинается появление стихов с похвалами Державину; причем, впрочем, следует заметить, что стихотворцы большею частью пользовались только его именем, чтобы хвалить самую Фелицу, т. е. не оду, а предмет ее. Тут напечатан посвященный ему плохой сонет какого-то В. Жукова. В сентябрьской книжке Марья Вас. Сушкова (сестра Храповицких) поместила, за подписью М.С., «Послание китайца к татарскому мурзе», в стихах же. Ноябрьская книжка открывается посланием Козодавлева (О. К.) «К татарскому мурзе», где в шуточном тоне стихотворец упрекает Державина за то, что он перестал петь «Фелицу»:

Тот ангел во плоти, которого ты пел,
Уж множество еще наделал добрых дел
Для пользы своего любимого народа...
Затем исчисляются эти дела.

Здесь, так же как и в «Челобитной» Фонвизина, задет князь Вяземский:

Иль, может быть, тебя невежды уверяют,
Что люди дельные стихов не сочиняют,
Что люди с разумом не любят их читать
И, словом, что стихи постыдно сочинять.
Невежды обо всем так мыслят справедливо,
Как мнение слепцов о красках есть нелживо.
О стихотворстве мысль оттуда их идет,
Где в вечной мрачности невежество живет.

За этим следует «замечательное по поэтическому представлению предмета» описание храма Невежества. В заключение Козодавлев говорит:

Не слушай ты невежд, возьмись опять за лиру:
Младой и слабый стих того не изъяснит,
Каким усердием мой дух во мне горит,
А ты, драгой мурза, так славишься стихами,
Что Музы, кажется, их сочиняли сами.

Наконец и Ермил Костров в том же тоне обратился к автору «Фелицы».

Кроме того, о Державине упоминалось мимоходом и в других стихотворениях. Так в послании «К другу моему» говорилось:

Мурза в стихах своих к Фелице
Одну лишь истину писал:
Не льстя премудрой сей царице,
Что сделала она, сказал —
И звуки правды раздалися,
И нежны слезы полилися
У всех из радостных очей...

В «письме» к Ломоносову Козодавлев, который в то время, по поручению Дашковой, печатал его сочинения, рассказывает великому человеку, что делается на Руси после него, причем, разумеется, главная цель опять — восхвалить Екатерину. Потом указывается место, которое займет Державин в области нашей поэзии:

Из новых здесь творцов, последователь твой,
Любимец Муз и друг нелицемерный мой,
Российской восхитясь премудрою царицей,
Назвав себя мурзой, ее назвав Фелицей,
На верх Парнаса нам путь новый проложил,
Великие дела достойно восхвалил.
Но он, к несчастию, работает лениво.
Я сам к нему писал стихами так учтиво,
Что, кажется, нельзя на то не отвечать,
Но и теперь еще изволит он молчать.

Впрочем, мы уже видели, что Державин не избег и некоторых нападок со стороны тех критиков, которые решились воспользоваться приглашением издателей «Собеседника» к сообщению своих замечаний на то, что помещалось в журнале. Сначала Любослов, а потом кто-то назвавший себя Невеждою указали в «Фелице» некоторые, по мнению их, неудачные выражения. Замечания последнего были обстоятельнее и серьезнее поправок первого, но поэт сумел отразить нападение: Добролюбов замечает, что «опровержения Державина оставили автора критики совершенно в дураках».

Посде оды «Фелица» первым новым стихотворением Державина в «Собеседнике» была «Благодарность Фелице», замечательная поэтическими картинами природы. Здесь он как будто отвечает тем, которые упрекали его, зачем он не продолжает писать в похвалу Екатерины. Любопытен взгляд самого Державина на новую его оду. «Автор думает, — говорит он, — что не первая ли она в российской поэзии, где натура не токмо в картинах, но и в ее колоритах изображена, как то: белый ковыль, подобный льну пушистому, колеблется в степях и волнуется, как море; небо в жаркий день блещет подобно янтарю; вьются попутным ветром флаги и за кораблем протягается серебряная гряда и т. п. Что же касается до того изложения, где автор говорит: «когда от бремя дел случится свободный час иметь, тогда он будет воспевать свою героиню», сие относится единственно к тому, что князь Вяземский почитал ленивыми и неспособными заниматься своею должностью тех, кои упражнялись в поэзии, в чем от него даже императрица предубеждена была, ибо хотя любила авторство, но не писала и не могла писать стихов. А потому-то автор, служа в статской службе, употребил все свои усилия в доказательство, что несправедливо такое заключение: ибо, имея истинные способности, можно в том и другом преуспеть, если кто только захочет пожертвовать сим трудом, и напротив, кажется, голова поэта более удобна на изобретение каких-либо новых постановлений».

Но гораздо более значения имела другая ода, написанная Державиным с целью выразить государыне свою благодарность и вместе ответить на толки, которые распространяли о нем люди, им задетые в «Фелице», и вообще его недоброжелатели или завистники. Выше было уже замечено, что он удостоился чести быть представленным императрице. Под впечатлением этой минуты он тогда же набросал несколько стихов, но отказался от продолжения их и 9-го мая начал свое «Видение мурзы». Для характеристики тогдашнего настроения поэта и взгляда его на собственное свое отношение к Екатерине и к обществу драгоценен сохранившийся в его бумагах первоначальный эскиз этой оды, написанный им сперва стихами, а потом прозой, в сильном увлечении. Здесь он особенно оправдывается от упрека в лести. По-видимому, до Державина дошло, что его перед самою государыней обвиняли в неискренности похвал. Екатерина, явившись перед ним в том самом образе, в каком она представлена на знаменитой картине Левицкого, говорит ему между прочим:

    Когда
Поэзия не сумасбродство,
Но вышний дар богов, тогда
Сей дар — богов лишь к чести
И к поученью их путей
Быть должен обращен, — не к лести
И тленной похвале людей.
Владыки света — люди те же;
В них страсти, хоть на них венцы;
Яд лести их вредит не реже,
А где поэты не льстецы?..

Для полного уразумения этой оды необходимо припомнить сказанное выше о слухах, доходивших до автора относительно приема Екатериною «Фелицы»: императрица в глазах двора подавала вид, что ее не трогали похвалы поэта, как будто отзывавшиеся лестью. Тревожное чувство, возбужденное в Державине такими слухами, и внушило ему помянутый эскиз, тем более замечательный, что он написан с полною искренностью самым безыскусственным, даже простонародным языком. Эта исповедь Державина показывает нам, что он вовсе не безотчетно воспевал Екатерину и некоторых из деятелей ее царствования, что он серьезно вдумывался в то, что делал как поэт. Здесь он определенно высказывает, что именно сам разумеет под лестью, и отдает отчет в том невольном восторге, в какой его давно приводили дела Екатерины. «Твой просвещенный ум и великое сердце, — говорит он, — снимают с нас узы рабства, возвышают наши души, дают нам понимать драгоценность свободы, столь свойственной существу разумному, каков есть человек, на что мы, уповая, чувствуем свое счастие и в удовольствии сердца своего мыслим, делаем и говорим смело про себя и про тебя все то, что хотим, что пристойно гражданину, сообразующему волю свою с законами. Мы ныне, например, смеем говорить, что хотим или не хотим ехать на комедию, на бал и в маскерад,¹ будем и не будем там до утра, можем не плясать и плясать, играть и не играть, пить и не пить для твоего удовольствия. Ты не желаешь также, чтоб мы толкали друг друга по носкам, для того чтоб тебя потешить, чтоб тебя повеселить». — Любопытны далее следующие строки этого эскиза: «Ты меня и в глаза еще не знала, и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой, при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал и, будучи приведен в восторг, в похвалу твою разные марал стихи, которых бы, может быть, были достаточные уже стопы на завертку в щепетильном ряду товаров, ежели б я их не драл и не сжигал в печи... Судьба бросила в мешочек два жребия и стала мешочек трясть: один жребий выдался тебе, богоподобная царевна, чтоб царствовать и удивлять вселенную, а другой мне, чтоб воспевать тебя и дела твои шуточными моими татарскими песнями. А как в противность судеб ничего не делается, то, следуя моему жребию, и стал я нечувствительно певцом твоим. Но, правду сказать, ежели б не для тебя, то не хотелось бы мне быть и ныне в числе шайки стихотворцев, которых я, а особливо похвальных од подносителей, почитаю подобными нищим, сидящим с простертыми руками и ковшичками на мостах и воспевающими богатырей, которых они мало или вовсе не знают».

Прозаическая часть эскиза не вошла, однако, в «Видение мурзы». Поэт удовольствовался одними самыми крупными чертами своего первоначального плана. Ода эта долго лежала в его портфеле: большая часть ее была написана в 1783 году, последние же стихи только через много лет, перед напечатанием оды. Она явилась в первый раз в 1-й книжке «Московского журнала» Карамзина на 1791 год. И.И. Дмитриев, который незадолго перед тем познакомился с Державиным, говорит, что она тогда (1790 г.) еще не была кончена. Как высоко ее ценили, доказывается тем, что она в том же году была перепечатана Дашковой в «Новых ежемесячных сочинениях», а в 1792 г. была издана отдельно.

Чтобы русский журнал, проходивший притом через руки императрицы, вовсе не упоминал о Потемкине, не могло бы не казаться странным, и потому Дашкова не раз просила Державина написать что-нибудь в похвалу всемогущего временщика. В октябрьской книжке «Собеседника» явилась вследствие этого его ода «Решемыслу». Как внешним поводом к «Фелице» послужила сказка о царевиче Хлоре, так, в параллель этой оде, стихи в честь Потемкина были в связи со сказкою о царевиче Февее (под именем которого опять разумелся великий князь Александр), где описывается мудрое воспитание и успешное развитие в разуме и смиренномудрии молодого Февея от детства до женитьбы. В этой сказке Потемкин является под именем Решемысла, чем Державин и воспользовался для новой своей оды. Сказка о Февее написана под влиянием того внимания, которое в тогдашней литературе вообще обращалось на Китай. Решемысл был ближний вельможа происходившего оттуда сибирского царя Тао-ау, супруга которого ездила на златорогих оленях и одевалась соболиными одеялами. Как вообще в своих литературных трудах, так и здесь императрица почерпает многие черты из своих собственных воспоминаний; в быте изнеженной китайской царицы она представила образ жизни покойной своей тетки Елизаветы Петровны, как видно из сравнения сказки с некоторыми подробностями в записках Екатерины II. В сказке о Февее боярин Решемысл привел к своей хворой царице врача, по совету которого она переменила образ жизни и так поправилась в здоровье, что у нее даже родился сын, прозванный Февеем, т. е. красным солнышком (по имени Феба). Всеми этими чертами ловко воспользовался Державин, чтобы в шуточном тоне изобразить идеал вельможи в лице Решемысла, —

Великого вельможи смысла,
Наперсника царицы сей,
Которая сама трудится
Для блага области своей
И спать в полудни не ложится...

Нарисовав образ справедливого, благотворительного и мужественного сановника в общих чертах, Державин явно намекает на Потемкина двумя стихами:

Он вольность пленникам дарит,
Героям шьет коты да шубы;

а затем в последней строфе оговаривается:

Но, Муза! вижу ты лукава...

В 11-ой книжке «Собеседника» прочли оду на присоединение Крыма, написанную белыми стихами, что тогда было у нас так ново и смело, что Державин счел нужным присоединить к оде оправдательную заметку. Стихи начинаются яркою картиной летящего с Днепра к Петрополю Мира. Во второй строфе матери и жены, «не слыша громового треска» и видя, однако, возвращение в свой дом героев, с удивлением спрашивают их: как это случилось? какой бог, какой друг человечества «бескровным увенчал их лавром?»

Далее воздана честь как миролюбию Екатерины, так и искусству Безбородки:

    ...трость,
Водимая умом обширным,
Бессмертной пальмой обвилась.

Замечательно, что хотя этот вельможа был первым и главным покровителем Державина, однако поэт не посвятил ему ни одной цельной оды, ограничиваясь тем, что только мимоходом, при случае, выражал ему свою благодарность. Так в пьесе «Приглашение к обеду», относящейся к 1795 году, он говорит между прочим:

Приди, мой благодетель давний,
Творец чрез двадцать лет добра!

В оде на присоединение Крыма нельзя пропустить без внимания еще мысль об изгнании турок из Европы. Перед громом русского флота —

Магмет, от ужаса бледнея,
Заносит из Европы ногу,
И возрастает Константин!..

В 13-ой книжке «Собеседника» явилась ода «Бог», которою Державин достиг апогея своей славы. К этой оде относится любопытная биографическая подробность. Ода «Бог» была начата поэтом еще в 1780 году в Светлое Христово воскресенье, по возвращении от заутрени; но служба и столичные развлечения долго не давали ему снова приняться за нее. Выйдя в отставку в феврале 1784 года, он решился, для окончания этой оды, на короткое время уединиться. Сказав жене, что едет в свое белорусское имение, которого еще не видал, он остановился в Нарве и там нанял себе на несколько дней у старушки-немки маленькую комнату. Там и отделана им большая часть оды. Запершись, он писал несколько дней. Доказательством, как воображение его было разгорячено, может служить рассказ его об окончании оды: не дописав последней строфы, уже ночью, он заснул перед зарею; вдруг ему показалось, что кругом по стенам бегает яркий свет; слезы ручьями полились у него из глаз; он встал и при свете лампады разом написал последнюю строфу.

В то время духовная поэзия была в ходу по всей Европе; почти каждый поэт посвящал хоть одну оду восхвалению величия Божия; в большей части тогдашних русских журналов можно найти то оригинальные, то переводные стихи подобного содержания. Естественно, что и Державин, сознавая свой поэтический талант, хотел испробовать его на этой теме. Притом у него из самого раннего детства было одно воспоминание, по которому он считал себя особенно призванным к выполнению такой задачи: мать ему рассказывала, что на другой год после его рождения была комета, и что, глядя на нее, он произнес первое свое слово: Бог. Успех оды превзошел все его ожидания; она производила общий восторг, выучивалась наизусть, перепечатывалась не раз отдельно до издания в собрании его сочинений, переводилась на разные языки и более всех других его стихотворений способствовала к доставлению ему европейской известности. Действительно, беспристрастная критика не может не признать за этою одой неотъемлемых достоинств: кроме блестящих картин природы и возвышенных мыслей, она замечательна лирическим воодушевлением и искренностью, которые резко отличают ее от большей части произведений этого рода на других языках. В ней нет ничего лишнего: поэт прямо стремится к своей цели, и потому эта ода поражает быстротою движения, сжатостью и выдержанностью, чего именно недостает другим стихотворениям того же рода. Державину ставили иногда в вину заимствования, которые здесь находили, называли оду «Бог» подражанием; но, по нашему мнению, совершенно несправедливо: правда, в ней есть мысли, встречаемые у Юнга, у Галлера, у Клопштока; но такого рода бессознательные заимствования или невольные воспоминания есть у всех поэтов и составляют неизбежное последствие их чтений; сущность пьесы заключается в настроении поэта, в общем содержании, в главных мыслях его, а не в некоторых отдельных второстепенных чертах, рассеянных в художественном создании.

Одою «Бог», если не считать коротенькой эпитафии «Мудрецу нынешнего века», напечатанной в 15 книжке, кончилось сотрудничество Державина в «Собеседнике», начавшееся «Фелицею». Поэт вышел из этого периода своей литературной жизни с громкою известностью, которая могла вполне удовлетворить и самому пылкому славолюбию, и, несмотря на испытанную в службе неудачу, занял видное общественное положение. Ода «Бог» с 13-ою книжкою явилась 28-го апреля, а менее чем через месяц, 22-го мая 1784 г., он был назначен правителем Олонецкого наместничества.

Примечания

1. Намек на то, что в царствование Елизаветы Петровны в театр являлись по приказанию, под опасением строгого взыскания за отсутствие.

Предыдущая страница

К оглавлению