4. Участие в «С.-Петербургском вестнике»

Еще прежде напечатания названных двух стихотворений в «Академических известиях» Державин сделался постоянным сотрудником «С.-Петербургского вестника». Этот ежемесячный журнал возник в начале 1778 года, предпринятый, как было сказано в объявлении, «обществом любителей наук» на счет книгопродавца Вейтбрехта. Кто именно были издатели, мы в точности не знаем; Державин главным из них называет Брайко. Есть повод думать, что деятельное участие в этом издании, особенно в правительственной части его, принимал Арндт, известный многими переводами с русского на немецкий язык и издававший «St.-Petersburger Journal», где в конце 1777 года и явилась подробная программа «С.-Петербургского вестника». Г. Неустроев в своем «Историческом розыскании о русских повременных изданиях» полагает, что этот журнал основался вследствие распадения редакции «Собрания новостей», к которой принадлежал и Брайко. «С.-Петербургский вестник» был довольно замечательным для своего времени журналом: несмотря на свой малый объем, он, сравнительно со своими предшественниками, если исключить «Ежемесячные сочинения» академика Г.Ф. Миллера, был богат содержанием и многосторонен. Издатели старались соединить в нем с литературным интересом практические сведения разного рода. Он состоял из двух отделов: учено-литературного и правительственного; первый содержал, между прочим, и библиографию, иногда с критическими замечаниями, и материалы для русской истории; во втором помещались правительственные постановления, политические и придворные известия. Подписная цена была в Петербурге 4 р., а в провинции — 4 р. 50 к. Несмотря на эту дешевизну и на относительное достоинство журнала, число подписчиков его в 1779 году не превышало 292. «Вестник» издавался три с половиною года, срок довольно продолжительный для тогдашних вообще недолговечных журналов; только сборник Миллера просуществовал целое десятилетие. Лучшие писатели того времени, Княжнин, Капнист, Хемницер, были в числе сотрудников «С.-Петербургского вестника»; к ним присоединился новый, в то время еще неизвестный поэт, который именно тогда готовился вступить в лучший период своего развития и вскоре всех их затмил: это был Державин. В каждой из семи частей (шесть книжек составляли часть) этого журнала мы находим по одному или более стихотворений его, однако всегда без подписи.

В июньской и июльской книжках 1778 года напечатаны его две замечательные «Песни Петру Великому», написанные еще за два года перед тем по поводу изготовления знаменитой статуи Фальконета. Появление этих песен в журнале доставило им некоторую известность, особенно между масонами, которые почитали намять Петра за то, что он, забывая свой сан, трудился, как простой смертный, и видели, что Державин воздал похвалу духу смирения и христианского братства, выражавшемуся в делах великого монарха:

Лучи величества скрывая,
Простым он воином служил;
Вождей искусству научая,
Он сам полки на брань водил.
Владыка будучи полсвета,
Герой в полях и на морях,
Не презирал давать отчета
Своим рабам в своих делах...

Рассказывая, что одна из этих песен вошла в большое употребление у масонов, Державин прибавляет, что они не раз старались привлечь и его в свои ложи, но что он никогда не поддавался на их приглашения.

В сентябре 1777 года И.И. Шувалов, после четырнадцатилетнего отсутствия, наконец возвратился из чужих краев, куда он удалился в начале царствования Екатерины II, чувствуя себя не на месте при дворе ее. Это возвращение было событием в глазах всех, ценивших заслуги и прежнее значение просвещенного вельможи. Многие стихотворцы приветствовали его приезд; в числе их был и Державин. В августовской книжке «С.-Петербургского вестника» за 1779 год прочли «эпистолу» к Шувалову, которая отзывалась подражанием ломоносовскому посланию к тому же вельможе и так же была написана александрийскими стихами. Вахмейстер, заявляя в своей «Russische Bibliothek» о появлении этого послания, заметил, что слово «эпистола» начинает входить в употребление и между русскими писателями.

Предстатель росских муз, талантов покровитель
Любимец их и друг, мой вождь и просветитель,
Который истинну хвалу себе снискал,
Что в счастье не одним лишь счастием блистал.
Любил отечество, науки ободряя,
Художества и вкус изящный насаждая
Елисаветиных средь радостных годов.
Был в младости министр, в вельможе философ,
Природой одарен и просвещен ученьем.

Так начинает поэт; далее он приглашает знаменитого мецената продолжать при Екатерине II дело своей юности и превозносит его заслуги; в конце автор дает знать о себе, указывая, что этот «лирный звон» идет «с пределов болгарских, с отпадших стран Луны», где Иоанн Грозный воздвиг крест, где Елизавета через Шувалова водворила муз и т. д. По этим признакам легко было угадать в авторе бывшего питомца казанской гимназии: «эпистола» могла быть написана или, по крайней мере, окончена во время пребывания Державина в Казани, когда он ездил туда вскоре после своей женитьбы. Но послание это хотя дышит искренностью и не лишено теплоты, написано тяжелыми стихами, языком часто неправильным и страдает неуместно дидактическим тоном при множестве неудачных выражений. Державин сам понял это впоследствии и, сначала поместив «Эпистолу» в собрание своих сочинений, исключил ее из второго издания их.

И вдруг через месяц после нее в «Вестнике» явилась пьеса, в которой никто не мог бы узнать того же автора, и многие спрашивали: кто писал это? кто этот новый талант, так много обещающий? Это была ода «На смерть князя Мещерского», поразившая читателей небывалою звучностью стиха, силою и сжатостью поэтического выражения, наконец, величием образов, в которые облечена печальная истина о непрочности жизни и благ ее. В конце поэт неожиданно обращается к самому себе:

Как сон, как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость:
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен,
Желанием честей размучен;
Зовет, я слышу, славы шум.

Здесь Державин, сознавая свою возрастающую силу и в общественном положении своем, и в литературе, невольно рисуется перед читателем. Такой оборот оды был для того времени и нов, и смел.

После этой оды в октябрьской книжке находим «Ключ», в декабрьской — стихи «На рождение порфирородного отрока», далее оды: «На отсутствие государыни в Белоруссии» (1780, май) и «К первому соседу» (август), застольную песнь «Кружка» (сентябрь), наконец, оду «Властителям и судьям» (ноябрь), не упоминая о других, менее замечательных стихотворениях. Мы видим, что производительность Державина постепенно усиливается, а в то же время становится и разнообразнее.

В оде «Ключ» высказалась любовь к поэзии в благоговении к Хераскову, который в то время занимал место куратора Московского университета и считался звездою первой величины на горизонте русской литературы. Поэт, лично с ним знакомый, переносится мыслью в его подмосковное имение Гребенево, рисует картину тамошнего ключа и выражает желание иметь такую же чистую мысль и такой же звучный голос.

Стихи «На рождение порфирородного отрока» (великого князя Александра Павловича) и «На отъезд императрицы в Белоруссию» отличаются своею игривою легкостью. Те и другие, особливо же первые, в которых всего удачнее описание зимы, приводили в восторг несколько поколений и заучивались наизусть. И действительно, живость красок, разнообразие и пластичность картин, прелесть языка, неслыханные до того плавность и музыкальность стиха не могли не производить сильного впечатления на читателей. Но еще замечательнее была человечность понятий и чувств, выраженных в обеих пьесах. Стихи, изображающие приношение последнего из слетевших к новорожденному гениев:

Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
Будь страстей своих владетель,
Будь на троне человек... —

эти стихи, впоследствии часто приводившиеся как пророчество, были в свое время знаменательны как выражение требования, которое уже начинало шевелиться в русском обществе и органом которого являлся поэт как один из передовых людей эпохи. Этот голос был, конечно, в связи с теми гуманными идеями, которые вносились в жизнь нации самим духом царствования Екатерины, ее примером, ее законами и учреждениями, о чем во второй из названных пьес сам поэт так выражается, описывая упомянутый выше барельеф:

Человечество тобою,
Истина и Совесть в суд
Сей начальствовать страною
В велелепии грядут;
Благодать на них сияет,
Памятник изображает
Твой из радужных лучей;
Злость поверженна скрежещет,
В узах Ябеда трепещет...

Позднейшая критика, не раз утверждавшая, что Державин в своих одах воспевал только блестящие победы и празднества царствования Екатерины, совершенно упускала из виду ту сторону его поэзии, образчиком которой может служить приведенный краткий отрывок и которая впоследствии нашла себе более полное выражение в одах, отмеченных именем Фелицы. В этой-то стороне поэзии Державина заключается, может быть, одно из главных ее значений для своего времени и вообще для русской мысли.

В некоторых из перечисленных од являются не менее важные тона, мысли и картины другого порядка; в них поэт напоминает человеку строгие уроки жизни, превосходство и торжество духовного мира над телесным, обманчивый блеск земных почестей и наслаждений. Противоположность смерти и жизни, горя и радости резко представляется нам в оде «К первому соседу», где яркими красками изображены роскошь и разврат богатого откупщика (Голикова).

Застольная песня «Кружка» благодаря своему искренно веселому тону и вполне русскому складу имела необыкновенный успех. Позднее она была положена на музыку придворным музыкантом Трутовским и вошла в моду; в Преображенском полку, в котором некогда служил Державин, ее пели еще недавно, может быть, поют еще и теперь; она изредка слышится до сих пор в разных местностях России.

Б. Б. Капнист

Знаменитая ода «Властителям и судьям», отданная также в «С.-Петербургский вестник», подверглась особенной участи: ее напечатали было в ноябрьской книжке 1780 года на самой первой странице (под заглавием «Переложение 81-го псалма»), но перед выпуском этого номера положено было исключить ее и заменить разгонисто перепечатанным началом повести, которая за нею следовала. Однако, к счастью библиографов, во всех известных нам экземплярах этого журнала листок с одою сохранился, только надорванный, а перепечатанные страницы приложены к концу книжки. Как это сделалось, о том не дошло до нас никаких сведений. Сам Державин, как кажется, впоследствии забыл это обстоятельство: в своих объяснениях он говорит, что названная ода в первый раз была напечатана в «Зеркале света», где она появилась, однако, не прежде 1787 года. Было высказано мнение, будто запрещение ее находилось в связи с прекращением «Вестника» в половине следующего года, но для такого предположения нет никаких данных, да оно и невероятно, так как журнал продолжался еще целых шесть месяцев. Превосходство этой оды, по смелости ее содержания и силе выражения, так несомненно, что еще и в наше время критики, которых никак нельзя подозревать в пристрастии к Державину, видели в ней гражданскую заслугу.

На оде «Властителям и судьям» можно лучше всего проследить, как Державин постепенно вырабатывал некоторые из своих стихотворений. В автографах его оказалось несколько редакций этой оды, и разница между первоначальным и окончательным текстом очень значительна: таким образом, замечание И.И. Дмитриева, будто Державин, хотя охотно брался за переделку своих стихов, но редко имел в том удачу, далеко не во всех случаях оправдывается. Из многократных переделок, которым он в рассматриваемую эпоху подвергал свои стихотворения (напр., оду «На рождение порфирородного отрока» он перерабатывал три раза), можно только вывести заключение, что он много потрудился над своим поэтическим развитием, и что его слава недешево ему досталась.

В большей части помещенных в «С.-Петербургском вестнике» стихотворений Державина выражалось его новое эстетическое направление. Конечно, из вышеприведенных слов его еще нельзя положительно выводить заключения, что он в своем творчестве строго держался теории, вычитанной у Батте или заимствованной из советов друзей; несмотря на то, однако, мы можем, до некоторой степени, из тогдашних его од извлечь общие начала, которым он следовал, тем более что впоследствии сам он высказал их в своем «Рассуждении о лирической поэзии». Здесь он говорит между прочим: «Величие, блеск и слава сего мира проходят, но правда, гремящая в псалмопениях, славословие Всевышнему пребывает и пребудет вовеки! Посему-то, думаю я, более, а не по чему другому, дошли до нас оды Пиндара и Горация, что и в первом блещут искры богопочтения и наставления царям, а во втором, при сладости жизни, правила любомудрия. В рассуждении чего нравоучение, кратко, кстати и хорошо сказанное, не только не портит высоких лирических песней, но даже их и украшает». Эти слова объясняют нам тот с одной стороны возвышенный, с другой — сатирический характер, которым отличается поэзия Державина. Торжество вечного и духовного над преходящим и тленным, — вот главная тема ее. Мысль о поучении как одном из элементов поэзии, конечно, согласовалась с природным настроением ума нашего лирика и могла развиться особенно под влиянием Горация; другое же требование пиитики Державина — блестящие, живые картины — как нельзя более отвечало его богатому воображению, и мы не можем не признать справедливым замечания, давно сделанного нашею критикой, что он в своих одах является по преимуществу поэтом-философом и живописцем. У него избранная тема служит по большей части только поводом к развитию тех мыслей и картин, в которых заключается настоящее содержание его од; так, напр., в оде «На смерть князя Мещерского» лишь несколько стихов относятся к умершему, сущность же стихотворения составляют остальные девять строф. При такой свободе творчества можно отчасти согласиться с мнением Гете, что «стихи на случай» — первый и самый истинный род поэзии.

Стихотворения Державина, напечатанные в «С.-Петербургском вестнике», без сомнения, тогда уже обратили на себя некоторое внимание; на это намекают собственные слова его, что издатель журнала, «печатая их, сообщал ему известие, что публика творения его одобряет». Но так как они печатались без всякой подписи, и журнал Брайко не имел обширного круга читателей, то ошибочно было бы думать, что Державин уже в эту пору приобрел известность в публике. К числу людей, оценивших новый талант, принадлежал И.И. Дмитриев, который жил в Петербурге, но еще не был лично знаком с Державиным. Впоследствии Дмитриев сам отдал нам отчет о впечатлении, какое на него тогда производили стихи Державина. «Долго я не знал, — говорит он, — об имени автора упомянутых стихотворений. Хотя сам писал и худо, но по какому-то чутью находил в них более силы, живописи, более, так сказать, свежести, самобытности, нежели в стихах известных мне современных наших поэтов. К удивлению, должно заметить, что ни в обществах, ни даже в журналах того времени не говорено было ничего об этих прекрасных стихотворениях. Малое только число словесников — друзей Державина, — чувствовали всю их цену. Известность его началась не прежде, как после первой оды к Фелице».