4. Смерть отца. Домашнее воспитание

В предыдущие годы Роман Николаевич получал командировки по межеванию владельческих земель. При нем был геодезист, и молодой Гаврила, сопровождая их, почувствовал охоту к инженерному делу, для которого его талант к черчению был бы так пригоден; но ему не было суждено попасть на это поприще. В октябре 1753 года отец его выпросил себе у Неплюева отпуск в казанскую деревню, а оттуда в Москву для исходатайствования отставки из Военной коллегии. Взяв с собою и любимого сына, отец из Москвы собирался ехать в Петербург, чтобы записать его в Сухопутный кадетский корпус или в артиллерию. В Москве у Романа Николаевича были связи, и нашлись люди, которые предлагали ему определить мальчика в гвардию, но ни то ни другое предположение не могло осуществиться за одним во все времена непреодолимым препятствием: у отца истощился кошелек; и пришлось воротиться в деревенскую глушь с неудавшимися планами воспитания или обеспечения судьбы сына. Семья поселилась в Сокурах. Между тем Роману Николаевичу вышла отставка «за имеющимися у него болезньми», как сказано в полученной им по этому случаю бумаге, где он назван Оренбургского гарнизона Пензенского полка подполковником, и где в то же время обещано представить его к награждению «полковничьим рангом». Любопытно, что эта бумага об увольнении от службы отца славного лирика подписана отцом знаменитейшего полководца, Василием Ивановичем Суворовым. Впоследствии между сыновьями обоих установилась многолетняя приязнь. Бумага помечена 31-м января 1754 года. Но недолго Роман Николаевич пользовался своей новой свободой: как замечено выше, он умер уже в ноябре того же года, и одиннадцатилетний Гаврила, вместе с братом и сестрой, очутился сиротою на попечении матери.

О тогдашнем положении ее можно судить по рассказу сына, что ей нечем было заплатить 15-ти руб. долга, оставшегося после мужа. В то время, при беспорядочном межевании земель, нередко случалось, что один помещик захватывал у другого часть его дачи и строился на ней. Мы уже упомянули о жалобе Романа Николаевича на соседа его Змиева, поселившегося в Со-курах на земле Державиных. Когда семья их осиротела, часть родовой собственности ее оставалась в чужом владении, так что вдова принуждена была вести тяжбу с соседями. Поэт яркими красками изображает нам хлопоты и унижения, которым Фекла Андреевна подвергалась, посещая судей со своими малолетними сыновьями. Простояв напрасно по нескольку часов сряду в их передних, она при выходе их ничего не могла добиться и возвращалась домой в слезах. Тогдашние впечатления глубоко запали в душу мальчика, и, конечно, ими внушены были, через сорок лет, стихи:

А там вдова стоит в сенях
И горьки слезы проливает,
С грудным младенцем на руках
Покрова твоего желает...

С тех пор Державин, как сам он свидетельствует подобно Руссо, никогда не мог смотреть равнодушно ни на какую несправедливость, особенно на притеснение вдов и сирот.

Не находя нигде правосудия, вдова была вынуждена отдать лучшие свои угодья купцу Дряблову в пожизненную аренду за сто рублей. Не прежде как лет через двадцать пять сын ее, служа в сенате, успел полюбовно кончить ее тяжбу с Чемадуровым, от которого возвратил несколько семейств, отнятых отцом этого помещика.

Между тем наступал срок второго смотра, которому подлежали дворянские сыновья в двенадцать лет. Так как при этом они должны были доказать познания в арифметике и геометрии, то Фекла Андреевна и взяла для обучения обоих своих мальчиков сперва гарнизонного школьника Лебедева, а потом артиллерии штык-юнкера Полетаева:¹ как обучение грамоте было тогда в руках причетников, вынесших свою мудрость из духовных училищ, так знание цифири распространяли служивые, побывавшие в гарнизонных школах. Но Лебедев и Полетаев сами мало смыслили в своей науке, обучали без правил и доказательств и в арифметике довольствовались первыми действиями, а в геометрии — черчением фигур. Державин остался на всю жизнь плохим математиком.

Несмотря на свои скудные средства, вдова в 1757 году собралась с сыновьями в Москву, чтобы там представить их в герольдию; оттуда она хотела ехать в Петербург и, по желанию покойного мужа, отдать их в одно из двух-трех считавшихся тогда высшими учебных заведений. Но при ней не было документов о происхождении и службе Романа Николаевича, и ей чуть было не пришлось вернуться домой без успеха даже в явке детей; к счастью, нашелся родственник, выручивший семью из затруднения. Это был двоюродный брат покойного отца, живший в Можайском уезде, подполковник Иван Иванович Дятлов. Приехав нарочно в Москву, он написал так называемую сказку, в которой, исчислив главных из предков Державина, представил удостоверение о первом смотре братьев в оренбургской канцелярии и просил «отпустить обоих недорослей Гаврилу и Андрея, за его обязательством, в дом до возрасту указных шестнадцати лет».

В этих хлопотах прошло много времени, настала распутица, и надо было воротиться в Казань; но вдова все еще не расставалась с мечтою исполнить желание покойного мужа и отправить мальчиков на воспитание в Петербург. Впоследствии Гаврила Романович жалел, что она не оставила его в Москве, где уже с 1755 года существовала гимназия. Вопрос о его будущем образовании разрешился неожиданно и, может быть, не совсем для него благоприятно учреждением именно в то время такого же заведения в родной Казани.

Как проводил он время от одиннадцати- до пятнадцатилетнего возраста? Ограничивались ли в эти четыре года все его занятия уроками Лебедева и Полетаева или он учился еще чему-нибудь? Читал ли, рисовал ли он, пользуясь плодами пребывания в школе Розе? Об этом Державин не сообщил нам ничего. Есть только сведение, что он эти годы прожил отчасти в имении Сокурах, лежащем верстах в двух от берега Мёши. Окрестности этой деревни однообразны. Может быть, во время детства Державина около Сокуров были значительные леса, но теперь их более нет: местность представляет характер степи. Вид несколько оживляется ближе к Мёше, вьющейся змеей у подошвы невысокой горы, на которой стоит деревня Обуховка; вблизи Каиновская роща, строевой лес, перерезываемый оренбургскою проселочной дорогой. По этой самой дороге Державины ездили из Сокуров в село Егорьево, принадлежа к его приходу, так как церковь в Сокурах тогда уже пришла в совершенную ветхость и в ней не было службы. Егорьево, с желтою каменною церковью на горе, своими неприветливыми окрестностями очень напоминает Сокуры. Несколько ниже по течению Мёши лежит более живописная Комаровка со своей мельницей и рядом крестьянских изб на краю высокой и густой рощи, которая резко отделяется на горизонте от окружающих ее полей. Но с полверсты далее опять начинаются поля, и утомленному однообразием взору не на чем отдохнуть. Понятно, что, таким образом, местность, среди которой Державин провел часть своего детства, немного могла доставить пищи его воображению. Но мы уже видели, что он рано успел ознакомиться с более величавыми видами Волги. Может быть, он уже бывал и на Каме, берега которой с их девственными лесами едва ли не красивее волжских. Обрывистый, стоящий стеною глинистый берег ее, где как исполины среди других деревьев высятся дубы, не мог не поразить поэта. Недаром он впоследствии (в царствование императора Павла) припомнил камские дубы в стихотворении «Арфа».

Около того же времени одна из картин Волги, запечатлевшихся с детства в его воображении, отразилась у него в стихах «на праздник воспитанниц девичьего монастыря» (1797). Тут он вспоминает те бесчисленные стаи птиц, которые собираются на реках, впадающих в Каспийское море, о чем с большим одушевлением рассказывал под старость и С.Т. Аксаков. Навсегда врезались в памяти мальчика Державина обширные виды нашего юго-востока,

Где степи, как моря, струятся,
Седым волнуясь ковылем.

В то же время жизнь в провинции, в близком соприкосновении с народом, при совершенном отсутствии чужеземных элементов, должна была положить печать свою на весь строй мыслей Державина и на язык его. Здесь источник того тесного родства с коренным русским бытом и простонародною речью, которое так отразилось на всем, что он писал от ранней молодости до поздней старости. Здесь же начало его глубокого знакомства со священным писанием и той искренней веры, какою дышит вся поэзия Державина.

Примечания

1. Офицерский чин штык-юнкера занимал место между чинами сержанта и поручика.