5. Переписка с Брантом. Доверие генералов

В это время в сношениях Державина является новое лицо, именно казанский губернатор Яков Ларионович фон Брант, которого неспособность к такому важному посту в тогдашних обстоятельствах достаточно видна из записок Бибикова. Хотя известный граф Сиверс и признавал в нем благоразумие и мужество, но этого отзыва Брант вовсе не оправдал своим поведением: Павел Потемкин, находясь в Казани при нападении на нее Пугачева, называл Бранта губернатором ничего не разумеющим. Когда, в первый раз пойманный, Пугачев, прежде своих успехов на Яике, содержался в Казани, Брант поступал очень странно. Арестанта допрашивали небрежно и пропустили много времени, прежде нежели дело было представлено в сенат. Ходили слухи, что жена губернатора, родом русская, узнав об умении Пугачева рассказывать, посылала за ним каждый вечер и не могла уснуть без его россказней: по ее просьбе с него сняли кандалы и он был переведен из губернской канцелярии в обыкновенный острог. Когда же он бежал из Казани, циркуляр о том губернатора был разослан только четыре недели спустя. При этом погоня за ним была направлена в такие места, где вовсе не было повода искать его.

По отъезде Щербатова из Казани охранение безопасности губернии и заведование секретной комиссией лежало на губернаторе. Уведомляя о том Державина, он просил «благородного и почтенного поручика» (выражение, употребленное в письме его), чтобы тот, донося обо всех обстоятельствах в Оренбург главнокомандующему, вместе с тем давал знать о них и ему, губернатору, а также присылал бы захваченных людей в казанскую секретную комиссию. Это побудило Державина в записках своих сказать, что он в то время не знал, кто был его настоящий начальник, и решился выполнять всякое предписание, лишь бы оно клонилось к пользе службы.

Ответ Державина Бранту, написанный по-немецки в виде частного письма, очень замечателен. Любопытно это письмо уже и потому, что оно составляет почти единственный из сохранившихся документов, по которому можно судить о степени знакомства Гаврилы Романовича с немецким языком; но особенное внимание заслуживает письмо это по своему содержанию. Находя, что теперь в местности, порученной его наблюдению, все успокоилось и покуда не нужно никаких распоряжений, Державин просит позволения представить на обсуждение губернатора или секретной комиссии подробный доклад по особенно важному предмету и тут же предварительно объясняет, в чем дело. Главную причину общего неудовольствия против правительства он видит в лихоимстве чиновников: «надобно, — говорит он, — остановить грабительство, или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Александром Ильичем, было мне между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве».

Екатерина II

Известно, что повсеместное распространение лихоимства давно уже озабочивало у нас правительство: еще Елизавета Петровна, на одре предсмертной болезни, обратила внимание на это гибельное зло и в указе от 16-го августа 1760 года призывала сенат «все свои силы и старания употребить к искоренению зла» и «к достижению правды», причем приписывала неисполнение законов «внутренним общим неприятелям, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают». «Несытая алчба корысти, — говорилось в указе, — до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие — предводительством судей, а потворство и упущение — одобрением беззаконникам». Екатерина II уже с первых дней своего царствования энергически восставала против этой заразы, которую называла «скверноприбытчеством»; во время же пугачевщины она приписывала наиболее этому злу малодушие властей, которое считала столько же вредным общему благу, как и самого Пугачева. Князь Вяземский и Бибиков, быв посланы один за другим для усмирения заводских крестьян, в донесениях императрице с подробностью говорили о взяточничестве, распространенном не только между низшими губернскими чиновниками, но и между воеводами; наконец, в последнем периоде пугачевщины граф Панин, разделяя мысли государыни о взятках как источнике нравственного ничтожества служащих, не раз прибегал к угрозе строгих наказаний за это гнусное злоупотребление. Понятно, что и Державин как из сношений с Бибиковым, так и из собственных своих наблюдений легко мог прийти ко взгляду, изложенному в письме к Бранту. До него никто еще так резко не высказывал мысли о прямой связи между бунтом и безнравственностью чиновного мира. Справедлива ли была эта мысль или нет, она во всяком случае заслуживала внимания. Но минута была слишком неблагоприятна для забот о мерах к улучшению нравов, и из дальнейшей переписки Державина не видно, как письмо его было принято Брантом.

Напрасно правительство и военачальники ласкали себя мечтою, что после двух побед князя Голицына Пугачев уже не опасен. Со смертью Бибикова исчезло единство действий против возмущения, и вскоре, как сказал поэт в элегии на смерть главнокомандующего:

Расстроилось побед начало.
Сильнее разлилася язва.

Щербатов все неудачи объяснял приверженностью простого народа к злодею и великим пространством земли, которое повсюду обнять войсками не было возможности и которое причиняло замедление в переписке. Он не сознавал, что неуспех происходил главным образом от нераспорядительности полководцев: не только сам он, но и князь Голицын, один из способнейших военачальников в этой борьбе, оставались без дела на юге, тогда как их присутствие могло бы быть гораздо полезнее на северо-востоке.

Что же происходило там, пока Державин, вместе с генералами, воображал, что около Саратова уже не нужно было брать никаких предосторожностей?

Потерпев поражение при Татищевой и потом при Сакмарском городке, Пугачев бросился через Общий Сырт к селениям и заводам, расположенным вдоль реки Белой, и там, подкрепленный взбунтовавшимися снова башкирами, быстро переходил из одного места в другое. Но пребывание в том краю бдительного Михельсона заставило Пугачева опять устремиться к Яику, и теперь он начал было в верховьях этой реки забирать крепости, как прежде по среднему ее течению. Однако ж это ему не удалось. Овладев Магнитною, где был ранен в руку, он не посмел долее оставаться на Яике и перешел за Уральские горы в Киргизскую степь. Здесь взял он также несколько крепостей на Уйской линии (река Уя впадает в Тобол), но при Троицкой, бывшей уже в его руках, ему нанес поражение генерал Деколонг, до тех пор отличавшийся только своим бездействием в Исетской провинции. Сражение при Троицкой было 21-го мая, почти ровно через два месяца после битвы при Татищевой. На другой день Пугачеву пришлось в первый раз стать лицом к лицу с грозным противником, Михельсоном, который недавно освободил Уфу и часто уже разгонял мятежнические шайки. Теперь он 22-го мая довершил поражение Пугачева, загородив ему дорогу к Челябинску, и живо преследовал его в Уральских горах. Самозванец хотел идти к Екатеринбургу, но при Кунгуре встретил энергический отпор секунд-майора Попова и в середине июня поворотил к Каме, а оттуда, взяв и истребив огнем пригородок Осу, устремился к Казани.

Успех при Троицкой возбудил в военачальниках такие же надежды, как прежде победа Голицына при Татищевой. Щербатов еще не знал в точности, куда бежал Пугачев, но воображал, что он, спасшись только с восемью человеками и находясь в краю, где много войска, не будет в состоянии собрать новые силы, а поспешит искать убежища на Иргизе. Поэтому Щербатов 12-го июня писал Державину, что считает присутствие его в том краю нужным и что все прежде сделанные им там распоряжения должны быть восстановлены. Вскоре и Брант из Казани послал Державину приказание возобновить меры для задержания Пугачева на Иргизе; при этом казанский губернатор извещал, что он, по совету Державина, при устье Камы и в Симбирске «учредил преграды» из сыскных команд и нескольких судов.

Между тем Державин, незадолго до того, отправил своих сподручников, Серебрякова и Герасимова, с провиантом в Яицкий городок, к Мансурову, который обласкал их. Они тотчас уведомили Державина, что разнесли его письма и посылки; Павел Дмитриевич (так писал Герасимов), «поговоря, приказал мне Трофиму всегда к себе ходить и от квартиры не отлучаться, и самого о происшедшем расспрашивал, и за поимку Косого ваше высокоблагородие весьма благодарил, и до нас, по вашей милости, весьма милостив и изволил говорить, что Косой очень надобный человек» и проч. Этот Косой был житель Мечетной слободы, у которого останавливался Пугачев после своей первой поездки на Яик и перед посещением Малыковки. — Вследствие нового приказания Щербатова Серебряков и Герасимов опять понадобились Державину, и он потребовал их обратно, а вместе с тем просил генералов удалить с Иргиза всякие военные команды, без чего Пугачев, конечно, не придет туда укрываться.

Как много начальники надеялись на Державина, забывая, что он, собственно, не располагал никакою военной силой, видно между прочим из письма Щербатова к Мансурову от 2-го июля, где в числе мер, принимаемых Брантом, упоминается намерение его писать к поручику Державину «о таком же учреждении на берегу команд», а в конце письма Щербатов просить уведомить г. Державина, чтобы он, «по требованию губернатора и по своему собственному расположению, взял нужные к тому предосторожности».

Вследствие полученных приказаний Державин опять усилил свою деятельность: по обе стороны Волги расставил он пикеты, каждый из 35 человек, которые день и ночь должны были делать разъезды вверх по реке, чтобы ловить подсылаемых Пугачевым для возмущения народа «передовщиков». По деревням подтвердил он приказание иметь крепкие караулы и на Волге изготовил суда. Сверх того, он решился опять потребовать из Саратова команду, чтобы употреблять ее вместе со стоявшими на Иргизе казаками и ополчением из обывателей. Наконец, замечая, что выбираемые миром старшины крестьянского общества в Малыковке по большей части пьяницы и плуты, которые потакают ворам и под видом осмотров сами грабят, он особым приказом предписал местным властям озаботиться выбором других, более надежных людей, «хотя самых первостатейных мужиков», которые бы злодеев ловили и истребляли, донося о всех попытках возмущать народ. «Ежели, — заключал Державин, — впредь сотники и прочие начальные явятся в неисправлении своей прямой должности, то причтется сие вам в слабость, а вы можете на сей случай их выбрать не народом, ищущим ему потатчиков, но сами собою, на кого вы положиться можете».

На просьбу о присылке команды Державин на этот раз получил отказ: несмотря на продолжавшиеся с ним дружеские сношения, Лодыжинский не мог решиться, в угождение ему, уменьшить и без того скудные оборонительные средства Саратова. Но дело не ограничилось одной этой неудачей: едва Державин успел принять обозначенные здесь меры, как неожиданное несчастье расстроило его деятельность. 13-го июля пожар истребил Малыковку; люди лишились не только оружия, но и пропитания; нельзя было уже и думать о вооружении судов бывшими у крестьян фальконетами. Находя затем, что ему нечего более делать в Малыковке и уведомив о том генералов, Державин решился ехать в Саратов, где Кречетников давно советовал ему побывать. Он отправился из Малыковки через два дня после пожара, сделав еще последние распоряжения на случай тревоги во время своего отсутствия. Он располагал еще небольшим остатком саратовской команды и сотнею донских казаков. Фузелеры должны были по отъезде его оставаться безотлучно при селе и ночью оберегать его квартиру. Последняя предосторожность указывает на опасение, которое и в самом деле оправдалось двукратным покушением сжечь дом, где он стоял: можно подозревать, что были люди, желавшие отомстить ему за его заботы об охранении порядка. Он приказал в случае надобности вооружить народ против мятежников; если же средства для обороны Малыковки окажутся недостаточными, то командам отступить к Саратову, куда отправить и верных из обывателей, а также отвезти казну и дела на приготовленных заранее лодках. Впрочем, обо всякой опасности Державин велел немедленно извещать себя с нарочным.