1. Предки и родители Державина

Происхождение Державина от мурзы Багрима, которое льстило его воображению и доставляло ему любимую поэтическую прикрасу, подтверждается семейными документами. Они содержат сведения, что этот мурза, в княжение Василия Васильевича Темного в 15-м столетии, выехал из Большой Орды служить на Руси, был крещен самим великим князем в православную веру и при этом получил имя Ильи. Ему пожалованы были вотчины в нынешних Владимирской, Новгородской и Нижегородской губерниях. От сыновей его произошли Нарбековы, Акинфовы, Кеглевы; у Дмитрия Ильича Нарбекова был, в числе других детей, сын Держава, начавший службу в Казани. Так возник род Державиных, которые «служили по городу Казани дворянскую службу», почему и называются в различных актах «казанцами».

Уже в середине 17-го столетия они являются владельцами поместьев на берегах реки Мёши, «по ногайской дороге», верстах в 35 или 40 от Казани. Волга против этого города круто поворачивает на юго-восток и течет в этом направлении до устья несущейся с востока величественной Камы. Прямой угол, образуемый обеими могучими реками, перерезывается от севера к югу быстрою Мёшой, которая, стремясь в воды Камы, в низовьях своих извивается параллельно с Волгой. Мёша, удобная для устройства мельниц, исстари привлекала к себе поселенцев. Некоторые из прилегающих к ней поместий рано уже перешли в собственность Державиных и Козловых. Тут этим двум родам исстари принадлежали между прочим деревни Кармачи, Бутыри и Сокуры.

Ранее всех потомков Державы в актах поименован Василий, родившийся, по-видимому, еще в 16-м столетии. Впрочем, мы знаем его только по трем его сыновьям, из которых один, Иван, является в прямой линии прадедом нашего поэта.

Сын Ивана Васильевича Державина Николай, более известный «по мирскому званию» под именем Девятого, значится под 1687 годом в числе городовых дворян, участвовавших в крымском походе, точно так же как несколько ранее показан ходившим на крымских татар двоюродный брат его Иван Яковлевич Державин.

Николай Иванович Девятый, дед Гавриила Романовича, был женат на дочери другого казанца, Богдана Нарманского, и наследовал после отца своего поместье в Кармачах, где, кроме господской усадьбы, получил «крестьян три двора, людей в них семь человек, два недоросля, бобыльской один двор, в нем два человека, да у помещика живут во дворе, за скудостью, крестьянский сын да два недоросля».

Николай Иванович, имевший кроме того дом в Казани, умер в конце 1742 года, 87-ми лет от роду, менее чем за год до рождения своего знаменитого внука, оставив трех сыновей: Ивана, Романа и Василия. Из них Иван был позднее лейтенантом во флоте, Василий — подполковником ландмилицкого Билярского драгунского полка, а Роман, отец поэта, служил попеременно в разных гарнизонных полках. Это был, конечно, человек без дальнего образования, но он обладал опытностью, имел навык в делах и приобрел доверие своих сослуживцев. Так мы имеем право заключать по должностям и служебным поручениям, которые на него возлагались. Во время крымской кампании, в конце царствования Анны Иоанновны, он был полковым казначеем, потом имел надзор за межеванием некоторых владельческих земель, а в 1754 году был командирован в Яранск (ныне Вятской губернии) на следствие по делу каких-то купцов. В этом самом году он в чине подполковника Пензенского пехотного полка вышел в отставку и в ноябре месяце умер от чахотки, развившейся вследствие удара лошади. Ему было тогда не более 48-ми лет; он родился в 1706, а в 1722 поступил рядовым на службу в Бутырский полк и, следовательно, хорошо помнил время Петра Великого. Женат он был на соседке и дальней родственнице своей, вдове Фекле Андреевне Гориной, жившей в деревне Кармачах, где и сам он имел участок. Первый муж ее был капитан гарнизонного Свияжского полка Григорий Савич Горин. По отцу она принадлежала к роду Козловых, которые, как уже было замечено, издавна владели поместьями в одних с Державиными дачах и уже прежде породнились с ними: дед Феклы Андреевны, ротмистр Федор Васильевич Козлов, умерший в 1730 году, был женат на вдове Никиты Васильевича Державина.

Родители поэта были очень небогатые мелкопоместные дворяне. Им принадлежало, правда, несколько имений, но все это были ничтожные дачи с малым числом душ. Впоследствии поэт называл свои родовые имения «казанские бедные деревнишки» и считал в них не более 150 душ. За год до смерти Романа Державина, следовательно, в 1753 году, пожаловано было ему в Оренбургской губернии по реке Кутулуку (в Бузулуцком уезде нынешней Самарской губернии) 300 четвертей пахотной земли, а для поселения на них он получил 13 душ, которых Фекла Андреевна, по смерти его, и перевела на эту землю. Это было началом образовавшегося тут впоследствии села Богородского (иначе Смоленского), более известного под именем Державина. После первого мужа Фекла Андреевна наследовала, на седьмую часть, небольшое число крестьян в Шацком уезде Тамбовской губернии. И эти люди были переведены в оренбургское имение.

Роман и Фекла Державины жили то в казанской деревне, то в губернском городе. Они вели тихую, но не всегда спокойную жизнь, потому что должны были часто тягаться с соседями. С главным из этих последних, отставным полковником Яковом Федоровичем Чемадуровым, секунд-майор Державин имел ссору еще в 1742 году, незадолго до своей женитьбы. Он служил тогда в казанском гарнизоне и в августе месяце отпущен был в деревню Кармачи. 16-го сентября он был по приглашению в гостях у Чемадурова, а в ноябре подал в губернскую канцелярию челобитную, в которой жаловался, что Чемадуров, задумав лишить его жизни, поил его каким-то «особливым крепким медом», отчего Роман Державин, по собственному сознанию, «стал быть и не без шумства». Тогда Чемадуров приказал своей прислуге и людям бывшего тут же шурина своего, недоросля Белавина, бить Державина до смерти, и они, стащив его с лошади, жестоко избили, вынули у него из кармана кошелек с деньгами, золотую медаль, печать, золотой перстень, у снятой с него шпаги изогнули клинок и «столкали его с двора»; от таких побоев он был несколько времени болен. Из производства дела, возникшего по этой жалобе, видно, что в числе свидетелей, на которых ссылался Роман Державин, были также отец его Николай Иванович (вскоре после того умерший) и мачеха Афимья Михайловна, а в нанесении побоев участвовал калмык Иван, которого истец, на основании тогдашних законов, просил подвергнуть пытке. Со своей стороны, Чемадуров в оправдание свое приводит, что он, приглашая Державина в гости, никакого злого умысла не имел, поил его тем же медом, который и сам пил; Державин же, кроме того, пил водку и пиво и, сделавшись пьян, всячески бранил Белавина. Чемадуров стал говорить ему, чтобы он унялся или отправился домой; а Державин, выйдя на крыльцо, ругал хозяина «непотребными словами» и бил его двоюродного брата Останкина; затем сел на лошадь, обнажил шпагу и гонялся с нею по двору за людьми; тогда Чемадуров велел отнять у него шпагу и свести его со двора. Вскоре после этой ссоры, именно через две недели, Державин женился. Чем кончилось дело, нам неизвестно; но оно любопытно во многих отношениях и пополняет известие поэта о семейной вражде Державиных с домом Чемадуровых, которая продолжалась до 80-х годов прошлого столетия. Для нас важно также почерпаемое из этого дела сведение о времени женитьбы отца поэта: оказывается, что он женился 36 лет от роду, в конце сентября или в самом начале октября 1742 года, т. е. почти ровно за девять месяцев до рождения старшего сына, Гаврилы.

Из времени первого детства поэта сохранилось воспоминание еще об одном любопытном эпизоде, который рисует нам тогдашние нравы нашего мелкопоместного дворянства. Происшествие относится к июлю 1746-го года и известно нам из дошедших до нас отрывков подлинного дела. Рядом с Державиными владел землею капитан Змиев, который сам жил, однако, в другом имении (селе Чирпах). Державины и Змиевы давно вели тяжбу друг с другом: Роман Николаевич утверждал, что лет за 50 перед тем, при жизни отца его, покойный помещик Андрей Никитич Змиев насильно завладел в Сокурах большим участком земли и построил тут двор себе и несколько крестьянских дворов. Теперь слуга Змиевых подал в губернскую канцелярию жалобу, что дворовые девки Феклы Андреевны, по приказанию своей госпожи, загнали на ее двор пятнадцать индеек Змиевой и ощипали их догола; когда же скотница Змиевых, увидев это, стала говорить о том Державиной, то последняя будто бы «из своих рук била ее палкой безвинно». После того Змиева посылала к соседке для объяснения своего дворового человека, а он бранил Феклу Андреевну «неподобною бранью и похвалялся озорничеством своим привесть Державина и людей его в крайнее разорение». В бытность же в губернской канцелярии этот служитель называл самого Романа Николаевича «пакостником и жену его бесчестил напрасно». Так показывала обвиняемая сторона; сам же доносивший отрицал это, заявляя, что когда он приходил к Державиной, то она попалась ему на улице и сказала, что «напрасно де я тем индейкам еще и голов не велела оборвать». Между тем скотница Державиных обвинялась в том, что по наущению своей помещицы украла у Змиевского крестьянина из табуна барана; а вдобавок противники утверждали, что в доме Державиной найдена была под печкой утка Змиевой.

Впоследствии майор Державин жаловался, что Змиева, «неведомо какого ради вымыслу, собрався многолюдством с людьми и со крестьяны, приходила ко двору его и бранила истца и его жену всякою ругательною бранью и велела в доме Державина сыскивать жену его и людей». Змиева возражала, что она из церкви ходила гулять с дворовыми своими бабами и крестьянками для осмотру своих крестьян и домов их, и когда поравнялась с усадьбой Державиных, то оттуда вышли Старостина жена и дворовая женщина, и стала Змиева говорить им об обиде от их господ, но не бранила их и сыскивать их хозяйки и людей ее не приказывала; притом самой Державиной на ту пору вовсе и дома не было, да и Змиевой сбираться было не для чего и не с кем, так как и крестьяне все были для работ в поле. Слуга ее прибавил, что названные две женщины стали пред госпожой его «невежничать» и кричать на нее, так что она поспешила уйти, «причитая, что, знатно, они чинят такое наглое озорничество с позволения помещика или помещицы своей», т. е. Державиных.

Роман Николаевич искал на Змиевой заочного бесчестья, но противная сторона доказывала, что, по силе указов, заочных бесчестий взыскивать не велено. Об исходе этого дела мы также из уцелевших бумаг узнать не могли; видно только, что оно отложено было за неприсутствием в губернской канцелярии губернатора, так как два члена и губернаторский товарищ Толстой, по просьбе судившихся, были устранены от какого-либо участия в производстве.