Глава I. Общий взгляд на Державин

Потомство — грозный судия.

«Мой истукан».

Долго имя Державина совмещало в себе понятие и литературного, и гражданского величия. При жизни своей он пользовался славой гениального поэта и заслуженного сановника. В печати выражалось безусловное благоговение к его таланту; изредка появлялись, правда, рукописные пасквили на некоторые обстоятельства его служебной деятельности, но в литературе не слышалось ни одного голоса против него. Еще и в 20-х и 30-х годах нашего столетия журналы единогласно превозносили его: это мы видим в «Сыне отечества», в «Московском телеграфе», в «Библиотеке для чтения» и проч. Лучшие представители русской мысли выражали глубокое уважение к Державину. Назовем для примера княгиню Дашкову, И.И. Шувалова, Дмитриева, Карамзина, М.Н. Муравьева, Болховитинова, Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Гоголя, Полевого, С.Т. Аксакова. Хотя уже и Мерзляков изредка с робостью намекал на недостатки в одах Державина, но только в начале 1840-х годов его впервые призвала на суд более взыскательная критика: Белинский, не менее высоко ценя его талант, выставил, однако, слабые стороны его произведений, именно невыдержанность их в целом и частностях, преобладание дидактики, отсутствие художественности в отделке и примесь риторики. Но, признавая эти недостатки, Белинский в то же время говорил: «Нечего жалеть, что Державин не был поэтом-художником; лучше подивиться тем светозарным проблескам поэзии и художественности, которыми так часто и так ярко вспыхивает дидактическая по своему преобладающему элементу поэзия этого могучего таланта... Талант Державина велик, но он не мог сделать больше того, что позволили ему его отношения к историческому положению общества в России... Богатырь поэзии по своему природному таланту, Державин, со стороны содержания и формы своей поэзии, замечателен и важен для нас, его соотечественников: мы видим в нем блестящую зарю нашей поэзии... Не с легкою ношею, а весь дойдет Державин до позднейшего потомства...» Таким образом, Белинский, как он сам впоследствии высказал, сумел равно уберечься «и от детского, безотчетно восторженного удивления к Державину, и от ложной гордости успехами современности, гордости, которая мешает отдавать истинную справедливость заслугам прошедшего».

Но совершенный переворот во взглядах большинства наших литературных судей на Державина произошел внезапно в конце 50-х годов. Это было в тесной связи с обнаружившимся в начале нынешнего царствования, после крымской войны, движением во внутренней жизни России: как нарочно, в то самое время в первый раз появились «Записки» Державина. Незадолго перед тем в литературе возникло новое направление, весьма метко названное обличительным. Оно было тогда в полном разгаре. «Записки» Державина представляли обширное поле для приложения к писателю и гражданскому деятелю вновь заявленных требований. Державин им не удовлетворял, и вот на него ополчилась почти вся тогдашняя наша печать. Современникам открылось любопытное и поучительное зрелище. Выходки против Державина сделались любимою темой журнальных критиков, хотевших прослыть передовыми людьми; не без злорадства пользовались всякими случаем, чтобы кстати и некстати бросить грязью в сверженного идола. Настало время, которое предсказывал поэт, когда, воображая свой бюст на царскосельской колоннаде, он обращался к самому себе со словами:

Увы! легко случиться может,
Поставят и тебя льстецом...
. . . . . . . . . .
То, может быть, и твой кумир
Через решетки золотые
Слетит и рассмешит весь мир,
Стуча с крыльца, ступень с ступени,
И скатится в древесны тени...

В Державине стали отрицать всякое достоинство: его бранили в журналах и учебниках, бранили с профессорских кафедр, бранили на школьных скамьях. К сожалению, эта односторонняя хула, сменившая прежний бессознательный восторг, часто отзывалась ожесточением, несовместным с просвещенной критикой, и большею частью обличала в судьях самые поверхностные понятия о том, что составляло предмет их беспощадных приговоров. Здесь опять невольно припоминаются как бы пророческие слова, сказанные Белинским в статье о Державине за шестнадцать лет до эпохи, о которой речь идет:

«Чем одностороннее мнение, — заметил он, — тем доступнее оно для большинства, которое любит, чтоб хорошее непременно было хорошим, а дурное дурным, и которое слышать не хочет, чтоб один и тот же предмет вмещал в себе и хорошее, и дурное. Вот почему толпа, узнав, что за каким-нибудь великим человеком водились слабости, свойственные малым людям, всегда готова сбросить великого с его пьедестала и ославить его негодяем и безнравственным человеком».

Но таким прискорбным ослеплением не могли заразиться люди, понимавшие, что каковы бы ни были недостатки, раскрытые в Державине его записками, сущность его таланта и значение его в литературе нисколько от этого не изменялись. Тогда-то II отделение Академии наук решилось безотчетному осуждению поэта противопоставить полное историко-критическое издание сочинений его как самое широкое и твердое основание для серьезной критики. Никто не станет отрицать, что этот труд, в характере которого с самого начала легко было заметить отсутствие всякого пристрастия, мало-помалу способствовал к восстановлению в обществе более спокойного отношения к Державину. Впрочем, тут действовала, конечно, и та отрезвляющая охота к изучению прошлого, которая с 60-х годов стала заметно развиваться в русском читающем мире. По мере того как расширялся его кругозор, гул легкомысленного глумления над поэтом более и более умолкал, яснее и яснее становилось его историческое значение. Правда, и теперь еще слышатся отголоски вызванной им бури; и теперь еще появляются статьи, в которых не жалеют красок, чтобы представить неблагоприятные для его памяти факты в преувеличенном или даже извращенном виде; и теперь еще рассеянные в учебниках нападки на Державина поддерживают в школе какое-то исключительное предубеждение против этого писателя, но по крайней мере уже весьма многие понимают, что крайности в этом направлении устарели и стали смешными; уже и в литературе, и в школе встречаются беспристрастные и здравые суждения о Державине.

Мы сами далеки от преувеличения заслуг его; но думаем, что при всех своих недостатках он имеет полное право на почетное место в литературной и общественной истории русского народа. Если мы, несмотря на заблуждения и слабости других писателей — Кантемира, Ломоносова, Сумарокова, даже ославленного Тредьяковского, — внимательно знакомимся с трудами их, то не заслуживает ли и Державин серьезного изучения? В ряду русских людей всех веков он всегда останется знаменитым историческим лицом. По силе и самобытности таланта он был, конечно, первым русским поэтом 18-го столетия и одним из самых крупных представителей поэзии во все времена и у всех народов. Кроме того, он играл весьма заметную роль в администрации и общественной жизни; имя его тесно связано со многими памятными событиями второй половины прошлого и начала нынешнего века.

Призвание писателей — развивать и направлять духовную жизнь народа. Они должны будить в нем мысль и поддерживать уважение ко всему, что дорого для человечества. Особенно важно призвание литературы в такие эпохи, когда общество еще мало образовано, когда в нем преобладают невежество и чувственные инстинкты; тогда писатель, здраво понимающий свою задачу, может иметь на своих сограждан великое нравственное и воспитательное влияние. Таково именно было положение Державина: когда еще не была выработана у нас простая и легкая прозаическая речь, он заговорил новым по звучности и складу русским стихом; очаровывая читателей, он пробуждал в них возвышенные чувства и ставил перед ними идеалы в живых примерах отечественных героев и сановников, напоминая в ярких образах святые истины, вечные законы добра и чести. При всем несовершенстве своих од со стороны художественной выдержки и внешней отделки, он вполне удовлетворял тогдашним эстетическим требованиям. Таким образом, он бесспорно отвечал потребностям своего времени, и вот в чем, может быть, заключалась одна из главных причин его необычайного успеха.

При изображении деятеля другой эпохи надо всего более остерегаться часто повторяющейся между нами ошибки, именно обсуждения и оценки понятий и поступков его по отношению к нынешним требованиям. Как ни избита осуждающая этот прием истина, считаем нелишним напомнить ее. Конечно, для нас поэзия Державина утратила значительную долю своего обаяния; но с исторической точки зрения мы должны ценить ее тем выше, что школьное образование его было крайне плохо, что вся обстановка его, с самого вступления в свет, была в резком противоречии с его наклонностями и могла бы подавить их, если бы они были слабее. Зная сферу, в которой он провел свою молодость и первые годы зрелого возраста, мы не можем не удивляться относительной высоте достигнутого им развития, силе самородного дарования, вышедшего с таким блеском из борьбы с обстоятельствами. Новейшие критики часто упрекали его за лесть, за корыстные побуждения в творчестве; в какой степени справедливы эти обвинения — окажется далее; теперь же мы только спросим, такие ли побуждения заставляли его неустанно трудиться над усовершенствованием своего таланта, читать и распространять свои сведения и в душной атмосфере казармы, и в тревогах походной жизни, и в охлаждающем ум канцелярском быту? Ни военная служба, ни соприкосновение с бюрократией, ни, наконец, придворная жизнь не погубили его дарования; за любовь к литературе его гнал начальник, бранил чиновный люд, осмеивали царедворцы; но он все-таки остался верен своему призванию и до конца не изменил поэзии. Многие в наше время утверждали, что сам он ставил свою службу выше авторства, но это несправедливо: мысль его стиха «А я пиит, и не умру» была не раз выражаема им и в других формах. Если иногда он говорил, что пишет только в свободное от дел время, то это было лишь для успокоения других, для того, чтобы оправдать себя в глазах начальства и тех, которые твердили, что стихотворство мешает делу, что писатель не годен для службы.

Автограф Г.Р. Державина

Как государственный человек он, конечно, не приобрел особенного значения для потомства, оставил менее следов своего существования; но и на этом поприще он памятен по своей энергии, честности, человечности и гражданскому мужеству. Многие общественные вопросы решались им с замечательным практическим смыслом; многие тяжебные дела окончены им с полным беспристрастием и справедливостью, снискавшими ему общее доверие и слешу неподкупного судьи. Мы увидим впоследствии, как часто его избирали в третейские судьи и опекуны. Немного было русских людей, которые бы в такой мере, кейс он, умели соединить литературную деятельность с общественною и служебною. Чтобы убедиться в том, стоит хоть слегка пробежать семь томов его сочинений, из которых последний, содержащий его труды в прозе, мог бы разрастись в несколько таких же объемистых книг, если бы мы не ограничились в нем строгим выбором из всего им написанного прозаическою речью. Ту же разборчивость соблюдали мы, впрочем, и при печатании его переписки и неизданных, особенно драматических, сочинений его и переводов. И все это писалось посреди столь же кипучей практической деятельности, среди исполнения должностных обязанностей и поручений, среди хлопот и превратностей разнообразной и тревожной службы на разных поприщах. И между тем рукописи его, исчерченные поправками, показывают, что он нелегко удовлетворялся тем, что выливалось из-под пера его, что он не только в стихах, но и в прозе часто возвращался к первым наброскам своим, изменял, а иногда и совершенно переделывал по нескольку раз то, что писал. Вместе с тем он очень много читал: из самых сочинений его и собственных его объяснений к ним можно видеть, сколько произведений древней и новой литературы, отчасти весьма обширных, было ему известно и как хорошо он помнил прочитанное.

В 18-м веке резкие, угловатые характеры были гораздо обыкновеннее, чем в наше время, когда более распространенное между всеми сословиями и притом более искусственное воспитание подводит всех под один довольно общий уровень образования и на всех кладет однообразную печать сдержанности и приличия. Вместо нынешнего сходства форм и приемов прежние люди зачастую обнаруживали особенности, которые в наше время навлекают на человека кличку чудака. «Своеобразие, — по замечанию князя Вяземского, — обыкновенная принадлежность людей старого чекана». Таких людей можно встретить немало, напр., в летописях европейских университетов за прошлое столетие; в наше время мы причислили бы к подобным характерам также Ломоносова, Сумарокова и Тредьяковского. К тому же разряду людей можно отнести и Державина. Его отзыв о самом себе, что «горяч и в правде черт», не был самохвальством. Эту сторону своей личности выказал он преимущественно в многочисленных ссорах и горячих спорах со своими начальниками и сослуживцами, когда ради строгого соблюдения закона не хотел допускать в их действиях ни малейшего произвола; из этого благородного источника происходили и столкновения его с самою императрицею, когда он удостоился приближения к ней.

Для оценки характера его в связи со всею эпохою, к которой он принадлежал, необходимо вглядеться в замечательный ход его службы, представляющей непрерывный ряд сменявшихся, как прилив и отлив, возвышений и падений, успехов и неудач. Сын бедного дворянина, не получивший почти никакого воспитания, чему обязан он своим сравнительно блестящим положением во второй половине царствования Екатерины? С одной стороны, без сомнения, самому себе, но с другой — и особенному характеру этого царствования. Быстрые, разнородные способности Державина, его энергия, смелость и подвижность, его поэтический дар в таком веке, когда литературные труды высоко ценились монархами, все это не могло не выдвинуть его вперед и не обратить на него милостей государыни, которая, любя отличать все необыкновенное, еще более готова была возвышать людей, умевших хвалить и прославлять ее. Будь Державин человек дюжинный или, по крайней мере, менее тревожный, не столько решительный и настойчивый, — он, после первого падения, вероятно, уже не поднялся бы вторично. Но он не успокаивался от неудач: после каждой невзгоды он снова начинал борьбу с обстоятельствами и всякий раз выходил из нее победителем. Только в старости, при императоре Александре I, чуждый движению встрепенувшегося общества, Державин должен был уступить напору новых идей и окончательно сойти с поприща гражданской деятельности. Возвысясь доверием императрицы и двух государей, он не хотел для поддержания себя в их милости жертвовать своими убеждениями и не сохранил вполне благоволения ни одного из трех монархов, а в последнее царствование подвергся даже совершенной опале. Своими иногда ошибочными взглядами, некоторыми поступками, которые с точки зрения нравственного достоинства, конечно, не могут быть оправданы, он платил дань своему веку и особенно жалкому своему воспитанию. Мы не можем также отрицать в нем излишней самоуверенности, заносчивости, всегдашней наклонности к превышению власти, непомерного самолюбия и самообольщения, из которых истекала также его податливость влиянию лести и похвалы; но зато твердость, с какою он отстаивал свои мнения и правила, самое отсутствие в нем всякой уклончивости и уступчивости в сношениях даже с такими людьми, от которых зависела его судьба, многие общественные заслуги, его горячее сочувствие всякому истинному величию, всякому благородному порыву и поступку, его добродушие и просвещенное отношение к подчиненным ему лицам и подвластным людям примиряют нас с Державиным как человеком и не позволяют нам слишком резко или иронически осуждать его недостатки.

В Державине есть еще одна сторона, которая придает изучению его особенную занимательность. В нашей старой литературе это одно из самых живых лиц: в его деятельности чрезвычайно много жизни и движения. Он принадлежит к разряду людей, наиболее высказывающихся; это свойство, в соединении с запальчивостью его нрава и резкостью языка, играло важную роль в его столкновениях. Той же особенности его мы обязаны тем, что из всех старинных писателей наших он оставил нам самые обильные материалы для своей биографии, для объяснения связи своих сочинений с современною действительностью. Уже и в самых стихах своих он высказывается более, нежели кто-либо другой из наших поэтов 18-го века, не исключая и хвастливого Сумарокова; но, кроме того, Державин в старости задумал присоединить к своему поэтическому наследию подробные комментарии и хронологические указания, что не приходило на мысль ни одному из остальных современных ему русских писателей; а затем он, для объяснения своей служебной деятельности, написал еще и свои записки. Тщательное сбережение почти всех хранившихся у Державина до кончины его рукописей также выдвигает его из большинства наших деятелей и служит к чести как его самого, так и переживших его родственников. Но по этому самому, при многосторонней его деятельности, при обширности и разнообразии его сношений, при громадной массе материалов, сохранившихся относительно его еще и в архивах, и в печатной литературе, биография Державина представляет труд довольно сложный.

Мы надеемся, что предыдущие вступительные заметки достаточно выясняют, до какой степени этот писатель достоин обстоятельного изучения и в жизни, и в произведениях своих. В заключение, чтобы дополнить образ его, попытаемся представить некоторые внешние черты его личности. В поре полного развития сил Державин был высокого роста, держался прямо, имел быстрые движения, твердую походку. В обыкновенном настроении духа приемы у него были мягкие, во всем существе его чувствовалось добродушие, расположение к людям. Подчиненным своим и молодым литераторам он всегда оказывал участливое внимание. Крупные черты лица его никогда не были правильны и красивы; нос и губы были у него довольно толстые; но вообще это было доброе русское, приветливое лицо, с первого же взгляда внушавшее сочувствие и доверие. Говорил он скороговоркою, но, по словам И.И. Дмитриева, «отрывисто и не красно»; нам известно, сверх того, что он несколько шепелявил; зато речь его отличалась искренностью, простотою и живостью. Особенным жаром воспламенялась она, и глаза его загорались ярким блеском, когда он высказывал одну из любимых идей своих, когда, напр., говорил о том, что задумав какое-нибудь доброе дело, не следует мешкать («Добро творить — не собираться, А должно делать, делать вмиг»), или рассуждал о величии и славе России, или рассказывал о деле, в котором ему приходилось горячо отстаивать правду. Когда ничто не возбуждало его, он в позднейшие годы легко предавался дремоте, даже посреди общества. Глядя на его открытую физиономию, беседуя с ним, трудно было не поверить словам поэта о самом себе:

Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид.

Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим...

Сознавая свои недостатки, он обезоруживает строгого потомка заключительными словами:

Брось, мудрец, на гроб мой камень,
Если ты не человек.