5. Переписка с преосв. Евгением и автобиография

Говоря о литературных связях Державина в рассматриваемое время, мы не коснулись его знакомства с преосвященным Евгением Болховитиновым, потому что оно имело совершенно особенный характер и подало повод к переписке, которая заслуживает отдельного очерка. В начале 1804 года Евгений, назначенный старорусским епископом и новгородским викарием, переселился из Петербурга в Хутынский монастырь, лежащий на Волхове верстах в 10-ти от Новгорода, и таким образом сделался соседом званского помещика; они познакомились в следующем году. Поводом к их сближению было то, что ученый святитель, интересуясь особенно историею литературы, занимался составлением словаря писателей и, имея надобность в сведениях о Державине, пожелал лично с ним познакомиться. Посредником в этом деле послужил ему граф Хвостов, который с 1799 до начала 1803 г. был обер-прокурором св. синода, следовательно, давно пользовался знакомством Евгения, и притом сам также собирал материалы для словаря писателей.

В мае 1805 года он получил от преосвященного письмо, содержавшее между прочим следующие строки: «Вам коротко знаком Г.Р. Державин. А у меня нет ни малейших черт его жизни. Буква же Д близко. Напишите, сделайте милость, к нему и попросите его именем всех литераторов, почитающих его, чтобы вам сообщил записки: 1) которого года, месяца и числа он родился и где, а также нечто хотя о родителях его, 2) где воспитывался и чему учился, 3) хотя самое краткое начертание его службы, 4) с которого года начал писать и издавать сочинения свои и которое из них было самое первое. 5) не сообщит ли каких о себе и анекдотов, до литературы касающихся? Он живет теперь от Новгорода верстах в тридцати, но никогда сюда не ездит и мне незнаком».

О том, что поэт живет в соседстве его, Евгений незадолго перед тем узнал от Хвостова же, который писал к нему: «Заезжайте к барду». Не догадываясь, кого под этим именем должно разуметь, преосвященный отвечал, что в тамошних лесах только кукушки и филины, а барда нет. Когда же дело разъяснилось, и Евгений изъявил желание сблизиться с поэтом, то Хвостов тотчас же послал ученому святителю рекомендательное письмо к Державину, которого оно должно было предупредить о новом знакомстве. 24-го мая Евгений отвечал: «Письмо к Державину еще не успел я доставить. Ищу вернее случаев». Наконец это письмо дошло по назначению. Гаврила Романович отвечал гр. Хвостову: «Сейчас получил письмо вашего снят, от 15 текущего месяца. Усерднейше за оное благодарю. Из него я вижу, что преосв. Евгений Новогородские требует моей биографии. Охотно желаю познакомиться с сим почтенным архипастырем. Буду к нему писать и попрошу его к себе. Чрез 30 верст, может быть, и удостоит посетить меня в моей хижине. Тогда переговорю с ним о сей материи лично; ибо не весьма ловко самому о себе класть на бумагу, а особливо некоторые анекдоты, в жизни моей случившиеся».

Вскоре после того преосвященный начал посещать Званку. «На прошедшей неделе, — писал он 29 июня 1805 г., — ездил к Гавриле Романовичу, но не застал его дома. Он был в Петербурге». Потом 20 июля: «К Гавриле Романовичу я на сих днях опять еду». Наконец, письмо Евгения к гр. Хвостову от 22 августа почти все наполнено воспоминаниями о первом знакомстве с поэтом. Выписываем здесь все это письмо:

«На прошедшей почте я писал к вам, а теперь пишу для того только, чтобы уведомить вас, что я ездил к Гавриле Романовичу в другой раз и, застав дома, препроводил с отменным удовольствием время, целые сутки. Начитался, наговорился и получил еще надежду впредь пользоваться знакомством нашего Горация; слышал собственными ушами тысячи эх, около его живущих, и теперь только понял, что такое в его сочинениях значит грохочет эхо. Подлинно, может быть, из всей России в одной его только деревне этот чудной феномен натуры, которому, не слыхав, трудно поверить. Почтенный пиит на сих днях обещался и меня посетить в Хутыне; и всем этим я обязан вам, любезный граф! Итак, благодарю от чувствительного сердца. Не с пустыми также руками выехал я от нового моего знакомца. Он препоручил мне переслать к вашему сият. прилагаемую при сем его эпиграмму в ответ зоилу Брусилову, напечатавшему в мае месяце «Журнала российской словесности» презрительную на него эпиграмму. Но не велел Гаврила Ром. подписывать под сим ответом имени его. Всяк узнает сочинителя».

Со своей стороны и Евгений произвел на Державина самое благоприятное впечатление. Польщенный его желанием, поэт поспешил доставить ему свою биографию и в конце августа лично отдал ему визит. 30 сентября преосвященный писал к гр. Хвостову: «Я убедил Гаврилу Романовича (который был у меня в Хутыне 24 августа и ночевал), чтобы он написал хотя краткую поэму о Новегороде, и он обещал это исполнить в Петербурге, где он теперь уже и находится. Похвалюсь вам, что он прислал мне самую обстоятельнейшую свою биографию и пространные примечания на случаи и на все намеки своих од. Это драгоценнейшее сокровище для русской литературы. Но теперь еще и на свет показать их нельзя. Ибо много живых витязей его намеков. Я также присоветовал ему напечатать самое дешевое издание своих од. А он, кроме того, готовит самое великолепнейшее издание в 6 частях с виньетами всех своих сочинений».

Приспособив автобиографическую записку Державина к своему словарю, Евгений передал ее на просмотр автору, как видно из следующих слов его письма к Хвостову от 17 января 1806 г.: «В дополнение к Марту пришлю статью о Державине, которому самому отдал я ее на рассмотрение, но от него не получал». Наконец, 13-го февраля преосвященный так уведомлял издателя «Друга просвещения» о скорой присылке этой статьи: «На следующей почте отправлю к Бантыш-Каменскому «Биографию Державина», у него самого в кабинете правленую и всеми мелочами распространенную. Но он требует, чтобы все это напечатано было. Сделаем удовольствие почтенному нашему Горацию. Эпиктитова и глиняная лампадка у потомства сделалась в великой цене. А биография не история и терпит всякие мелочи описываемых лиц».

Так начались дружеские сношения между Евгением и Державиным. В последующие годы поэт посвятил иерарху несколько стихотворений. Из них самое замечательное и обширное — «Жизнь званская», написанное в 1807 г.; здесь стареющий уже лирик явился не без отблесков прежнего таланта в оригинальной картине своего любимого местопребывания, тамошних удовольствий, занятий и размышлений. В глубине светлых образов сельского быта лежит в пьесе Державина тихая грусть, вынесенная им из долгого опыта жизни и выражающаяся то мрачным мировоззрением, то унылым воспоминанием или предчувствием. В позднюю осень того же года, печально ознаменованного Тильзитским миром, Евгений в письме к Державину приводит одно место из этой пьесы, говоря: «Декларация о разрыве с Англиею дошла и до нас. Тут припоминаю я ваш стих:

Иль в зеркало времен, качая головой,
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
  К себе — и драки человеков».

Вскоре после того как написано было это элегическое стихотворение, Евгений в июле 1807 года опять посетил сельскую обитель гостеприимного поэта, и в доме Державина нарисован был для ученого друга его вид Званки. Этот рисунок, посланный в Хутынь с написанным на нем четверостишием вызвал поэтическое приветствие и со стороны преосвященного.

Первое известное нам письмо Евгения к Державину относится к осени 1805 года. Оно писано 4-го октября из Новгорода в Петербург. Оба писателя только что возвратились на зиму в город. Как в этом, так и в следующих своих письмах ученый является наставником поэта в истории и литературе. Здесь он отвечает на письмо, к которому поэт приложил «Марфу Посадницу» Карамзина. Преосвященный уясняет его сведения о двух новгородских побоищах, в 1471 и в 1570 г., и предлагает прислать ему описание их из печатавшейся в то время «Истории русской церкви», соч. Платона. Из этого можно заключить, что Державин, по совету Евгения, действительно задумал было поэму из Новгородской истории. После он отказался, однако, от этой мысли и удовольствовался тем, что написал «балладу» «Новгородский волхв Злогор».

Другое дошедшее до нас письмо святителя к поэту писано ровно через два года после первого, именно 4 октября 1807 г. Державин около этого времени опять предпринял большой стихотворный труд. Это было послание к великой княжне Екатерине Павловне «о покровительстве отечественному слову». Из отделанного им начала этого послания видно, что он намеревался написать в такой форме род дидактической поэмы, которая должна была изобразить значение словесности, поэзии и покровительства им со стороны сильных. Державин, приступив к историческому изучению своего предмета, просил Евгения помочь ему в этом. Преосвященный составил для него две записки, одну об ученых и о покровителях их как в Европе, так и в Аравии, а другую о русских меценатах от Владимира Св. до боярина Ртищева. Кроме того, он указал поэту на «Исторический словарь», изданный в русском переводе в Москве в конце прошлого и в начале нынешнего столетия, и приложил, в переводе же, книжку Баррохия о римских писателях разных эпох. Эту книжку послал он в подарок Державину для его библиотеки, «ибо, — говорил он, — она у меня лишняя...» «Если что и за сим нужно, — прибавлял Евгений, — то извольте требовать от меня. Я готов делать все в угоду вашу».

Вскоре Державин доставил ему уже готовое начало своего нового труда. «Начало эпистолы вашей, — отвечал Евгений, — я с отменным удовольствием прочитал. Материя обширна и достанет на целую поэму. По моему мнению, более надобно распространиться над отечественною словесностью, а иностранщину зацепить вскользь, яко общий только пример. Простите еще откровенности моей — стихи в эпистоле должны быть сколько можно простее, плавнее и без затруднительной для смысла перестановки слов. В оде фразеологический слог производится парением мыслей, а эпистола есть дружеская, откровенная беседа. Впрочем, не испортят эпистолы и такие высокие, разительные стихи, каков например:

Коснулся тме — и тма бысть образ всей вселенной».

В первой записке Евгения были упомянуты цветочные игры (jeux floraux). Вероятно, Державин, получив ее, просил объяснения этого названия, потому что вместе с приведенным отзывом об эпистоле преосвященный послал ему записку о цветочных играх. «Тут, — говорит он, — о происхождении оных два мнения, и хотя первое достовернее, но для эпистолы вашей второе приличнее кажется. А стихотворцу нет нужды строго держаться исторической истины. Описание сих игр будет прекрасною картиною под вашим пером, и этот пример покровительства и одобрения поэзии можно выставить разительнее всех прочих».

Прошло более полутора лет. 8-го июля 1809 Евгений пишет из Вологды, куда он за год перед тем переведен был: «Почтеннейшее письмо вашего высокопревосходительства от 6 июня из достопамятной Званки получил я. Вы опять в соседстве с бессмертным эхом, которое, верно, в первый день вашего приезда проснулось от зимнего сна». Евгений, говорит Державин, любил слушать на Званке эхо от пушечных выстрелов, несколько раз отдававшееся по лесам волховских берегов. В письме, которого начало мы сейчас сообщили, Евгений приводит далее описание эха из Овидиевых «Превращений» и прибавляет: «Званское эхо также может упрекать своего любимого барда, не пропевшего ему ни одного приветливого стишка. Нарцисс у Овидия был, по крайней мере, приветливее». Следствием этого вызова было новое стихотворение Державина «Эхо» (1811 г.), опять посвященное Евгению, к которому он здесь обращается со словами:

О мой Евгений! Коль Нарциссом
Тобой я чтусь, — скалой мне будь,
И как покроюсь кипарисом,
О мне твердить не позабудь,
Пусть лирой я, а ты трубою
Играя, будем жить с тобою...

Между тем поэт во время пребывания преосвященного в Вологде в 1809 г. сообщил ему в рукописи свою недавно оконченную трагедию «Евпраксию». Отзыв Евгения об этом труде уже приведен нами выше. «Желательно, — говорил он тут же, — со временем прочитать бы и «Василия Темного», трагедию. Вашему высокопревосходительству от всех предоставлено титло российского Горация. Для чего же не подражать ему и во всем, т. е. попытаться бы и в эпистолах, и в сатире, дабы и в сем не уступить римскому певцу? В надежде вашего в.-пр. милостивого ко мне расположения пишу я столь откровенно. А притом я усерднейший желатель распространения славы вашей». Заметим, впрочем, что через несколько лет преосвященный отступил от выраженного тут взгляда. Разбирая одно место «Рассуждения Державина о лирической поэзии», он в 1815 году говорил ему: «Когда читатели приравнивают новых писателей к древним классикам, то не всегда справедливо. Так, наприм., очень опрометчиво поспешили назвать Сумарокова Расином, а Хераскова Виргилием, хотя и никто не спорит, что первый состоит в классе трагиков, а последний в классе эпиков. Можно даже быть и лириком, и эпиком, и трагиком превосходным с другим гением, не похожим ни на Пиндара и проч., ни на Расина, ни на Виргилия. Может быть, и из похожих на них явятся гораздо лучшие их...» Мысль, кажется нам, совершенно справедливая, но за нею следует другая, о которой никак нельзя сказать того же: «...так как Виргилий, подражая Гомеру, превзошел его, ибо совершенство беспредельно».

За 1810, 11 и 12 годы не осталось ничего из переписки обоих писателей. Но от 1813 сохранилось письмо Державина, касающееся известного исследования преосвященного о так называемой Юрьевской грамоте 12-го века. Последующие письма Евгения относятся к 1815 году, когда он был епископом калужским; здесь рассматривается уже «Рассуждение Державина о лирической поэзии», читанное автором в собраниях Беседы любителей русского слова. Отказавшись от мысли продолжать свое большое послание, маститый поэт воспользовался некоторыми из полученных от Евгения сведениями для нового теоретического труда своего. «Рассуждение о лирической поэзии» было сообщаемо ученому епископу как в рукописи, так и в печати и вызывало с его стороны целые тетради заметок, которые составляют любопытное дополнение к труду Державина. Здесь мы знакомимся со многими литературными взглядами Евгения. Так, например, Державин с пренебрежением отозвался о разделении лирической поэзии на разные виды. На это Евгений возразил ему: «Советую вам не вооружаться против сего разделения поэзии. Оно не школярное, а коренное греческое, как увидите из прилагаемой при сем выписки из Руссова музыкального словаря. Сие разделение по песнопевцам вовсе не годится, потому что 1) все авторы писали в разных родах и во многих примерно; 2) ни один автор не был всесовершен и не выполнил всех тех правил, какие могут быть предписаны в классификации стихотворений по материям. Гораций говорит и о Гомере, что он иногда дремлет. А по вашему разделению и дремота Гомерова, и частые отступления Пиндаровы, и срамословие Горациево будут образцами» и т. д. Надо согласиться, что в этом случае более верное понимание дела было на стороне Державина, который и прежде не любил школьных правил и произвольных разграничений, а теперь тем более не признавал их в области поэзии, что уже чувствовал в ней присутствие новых веяний.

В феврале 1816 года Евгений переведен был во Псков и пожалован в сан архиепископа. Литературная переписка обоих друзей не прекращалась до самой смерти Державина.

Хотя и не все замечания ученого корреспондента его, иногда довольно резкие, нравились поэту, как сам он откровенно сознавался в своих письмах, однако он принимал их с благодарностью, и Евгений, посылая ему заметку о славяно-русских лириках, говорил: «Из письма вашего я вижу, что для вас приятнее критика, нежели похвалы льстивые. Гораций и Боало советовали также слушать больше первых, нежели последних. Еще скажу вам, что в сочинении вашем часто слог слишком отрывен и инде нет связи мыслей и замечаний. Нужно сии места посвязать, а линеечки (тиреты) многие выключить».

Как бескорыстно Евгений помогал Державину в его труде, о том свидетельствует следующее замечание преосвященного на одно место рукописи «Рассуждения о лирической поэзии»: «Ссылку на меня покорно прошу выключить. Вы сами в числе знаменитейших классических наших писателей, на коих нам должно ссылаться. Притом русские материи должны быть известны всякому русскому писателю самому, а не по ссылке на соотечественников. В иностранных материях только это простительно». Впрочем, могла быть и другая причина видимой скромности Евгения: может быть, он не желал брать на себя доли ответственности в сочинении, которое не имело вполне ученого характера и где он мог не сочувствовать многому.

Несмотря на некоторое разномыслие в литературных вопросах, дружба обоих писателей с годами принимала все более задушевный характер. Незадолго перед своею смертью Державин отправил к Евгению только что отпечатанный 5-й том своих сочинении и другие подарки. Преосвященный благодарил письмом из Пскова от 2 июля 1816 г., дошедшим до Державина едва ли не накануне смерти его.

«На прошлой неделе, — писал он, — с новогородскою почтою получил я посылку без письма с 5-ою частью ваших сочинений, теплыми сапогами и штукою ткани. По книге заключаю, что это от вашего высокопревосходительства, и потому покорнейше благодарю. Вы согреваете меня и благосклонностью вашею, и подарками. В фигурных сапогах и я буду подобен киргиз-кайсацкому мурзе. Но в новоизданной вашей части я не нахожу еще многих мне знакомых ваших стихотворений и прекрасного опыта о лирической поэзии. Разве готовится еще 6-ая часть. Хорошо, что вы сами при жизни издаете. После нас издатели иногда портят сочинения, всяк по-своему».

Таковы были дружеские сношения между двумя разнородными во всех отношениях представителями тогдашней литературы. В приведенных отрывках из их переписки отрадно видеть, как оба они искренно уважают и ценят друг друга: ученый архипастырь благоговеет перед оригинальным талантом знаменитого лирика, а этот, сознавая его превосходство в науке и образовании, с доверием и благодарностью принимает его наставления и пользуется ими. Это были две высоко развитые личности, вполне русские люди, сошедшиеся совершенно различными путями в любви к литературе, но тем не менее взаимно признававшие заслуги друг в друге, с любовью делившиеся приобретениями труда и опыта жизни.

Из переписки Державина и из предисловий его к своим сочинениям известно, что он для объяснения в них множества намеков на современные лица и события давно признавал необходимым составить к ним исторические примечания. Пример тому он видел в изданиях некоторых немецких писателей, например, Гагедорна. Серьезное начало осуществлению этой мысли он положил в 1805 году вследствие просьбы преосвященного Евгения. Спустя четыре года он, по поводу вышедшего перед тем нового издания своих сочинений, продиктовал другой, более подробный комментарий к своим стихотворениям в том порядке, как они были тогда напечатаны. Это происходило на Званке в течение летних месяцев 1809 и 1810 годов. Секретарем ему при этом служила двадцатилетняя в то время племянница его Елизавета Николаевна Львова, вскоре после того вышедшая замуж за родственника своего, Федора Петровича Львова.

Таким образом составились два комментария к сочинениям Державина. Первая редакция, оставшаяся в руках Евгения, была передана им по смерти поэта Остолопову, служившему под начальством Державина, когда он был министром, а потом находившемуся на службе в Вологде, где Евгений занимал тогда епископскую кафедру. В 1821 году Остолопов, сделав в этом комментарии разные изменения, издал его от своего имени под заглавием «Ключ к сочинениям Державина». Евгений был недоволен этим изданием, как свидетельствует о том Анастасевич, которому преосвященный позволил снять точную копию с подлинной рукописи поэта. Вторая редакция комментария, названная «Объяснения к сочинениям Державина» и писанная г-жою Львовой, была издана в 1834 году также с изменениями как в расположении ее, так и в содержании мужем этой дамы в применении к смирдинскому изданию сочинений Державина. На этот комментарий сам поэт смотрел как на некоторый отчет в своей литературной деятельности.

После выхода Державина в отставку Капнист советовал ему приняться за составление своей автобиографии. Поэт тем охотнее ухватился за эту мысль, что в исполнении ее видел способ оправдаться перед потомством в тех невзгодах, которые часто постигали его во все продолжение его службы и особенно в последний период ее. Находя, что он в своих «Объяснениях» уже достаточно коснулся одной стороны своей жизни, он хотел отдельно описать другую, т. е. служебную, и изложению ее посвятил в 1812 году свои «Записки».

Эти записки, как уже было нами замечено, дошли до нас в том самом виде, как они вылились из-под пера Державина при поспешной черновой редакции, со всеми погрешностями и неисправностями горячей первоначальной работы. Вот что необходимо иметь в виду при оценке его записок, и что не было принято в соображение нашею критикой при появлении их в 1859 году в московском журнале «Русская беседа». Писав их под впечатлением еще довольно свежих воспоминаний об испытанных им неудачах и неприятностях, Державин часто пристрастен в оценке людей и событий, и не только не хвалит почти никого из тех, с кем имел дело, но, напротив, произносит им весьма строгие и не всегда справедливые приговоры. Но зато он передает с большою искренностью и откровенностью все, что припоминает. Правда, что у него пропущены некоторые обстоятельства, по которым желательно было бы иметь разъяснение, но этого нельзя приписывать намерению: он писал свои воспоминания прямо набело, без всяких приготовлений и справок, и потому касался только того, что оставило в нем наиболее сильные впечатления. Но, ошибаясь в своих суждениях о людях и делах, он замечательно правдив в изложении фактов, и с этой стороны записки его составляют весьма важный и ценный материал для истории его времени. Поверка по архивным документам множества упоминаемых им случаев и обстоятельств вполне убедила нас в достоверности его рассказов. Но Державин внезапно явился в них среди русского общества второй половины истекающего столетия человеком другого времени, с понятиями и взглядами, часто совершенно противоположными тем, которые именно в ту минуту пробудились с особенною силой, — явился притом с речью устарелою, тяжелою. Поэтому он своими записками, естественно, произвел на наших современников впечатление крайне неблагоприятное. Чтобы оценить хорошие стороны этих записок, необходимо было отрешиться от злобы дня, стать твердо на исключительно историческую точку зрения и простить автору многое ради великих заслуг, которых нельзя отрицать в его жизни и деятельности.

Через несколько лет после записок Державина вышли в свет (в 1866 г.) записки столь близкого к нему некогда Дмитриева. Они во многих отношениях представляют резкую противоположность с первыми; но и им не посчастливилось: по крайней мере журнальная критика встретила их с холодною строгостью. Дмитриев писал их чрезвычайно осторожно, обдуманно, несколько раз переделывал и сокращал, боялся оскорбить своими суждениями чью-либо память. Оттого его записки слишком коротки, слишком многого недоговаривают и несколько сухи. По остроумному замечанию князя Вяземского, Дмитриев писал их в мундире. Если так, то про Державина можно сказать, что он в своих записках является нараспашку. Этим характеризуются, конечно, их недостатки, но, с другой стороны, составленные таким образом записки имеют для разъяснения событий свои неотъемлемые преимущества.