16. Частная жизнь. Смерть жены

Обозрев служебную деятельность Державина до кончины Екатерины II, взглянем теперь на другие стороны его жизни со времени назначения в кабинетские секретари. Здесь в первый раз представляются нам его хозяйственные заботы по деревенским делам. Чтобы жить в Петербурге сообразно со своим положением, надо было подумать об увеличении своих доходов, и для этого супруги занялись улучшением своего оренбургского имения, к которому еще прежде они прикупили земли у соседних башкир и куда перевели крестьян из рязанской деревни. Теперь в имении Державине был новый управляющий. В конце 1790 года Гаврила Романович взял в эту должность по контракту, за 500 р. в год, губернского секретаря Онисима Мих. Перфильева и вступил в деятельную с ним переписку. Речь шла об устроении в деревне винокуренного завода, но с тем чтобы не отрывать крестьян от их работ, употребляя их не иначе как по найму. В то же время предположено было завести там полотняную и суконную фабрики, на которых крестьяне выучились бы из своей собственной пряжи ткать для себя посредственные полотна и для себя же делать порядочные сукна. При этом Державин объяснял, что его цель Вовсе не личная прибыль и не заведение фабрик на широкую ногу: он желал так устроить их, чтобы не только работники для себя и для своего господина ткали, но чтобы и всякий крестьянин мог ими пользоваться так, как пользуются мельницами, толчеями и т. п. Эта мысль, говорил он, «покажется многим странною, но со временем она, по своей пользе, лучшими экономами похулена не будет». В руководство он послал Перфильеву наставление известного казанского заводчика Осокина и велел отправить на его фабрику в учение несколько крестьян из своих казанских деревень. Между тем в оренбургском имении строилась также церковь; в Петербурге писались для нее «самым лучшим мастерством образа». Державин вызывался накупить в синоде не только церковных, но и других поучительных книг, обещал прислать нот для партесного пения и благодарил Перфильева за исходатайствование у архиерея хорошего священника, прося поддерживать последнего в обучении крестьянских мальчиков грамоте и пению. Когда церковь была готова и в ней началась служба, Державин писал между прочим: «Священника нашего благодарите за проповеди, я очень ими доволен: он имеет и способности, и знания для сего дела нарочитые; прошу, чтоб продолжил; в благодарность мою купите ему сукна на рясу и подарите, а книг ему для наставления в проповедях прислать не умедлю».

Столь же благоприятно в пользу Державина свидетельствуют его заботы о крестьянах. Так, по поводу постройки винокуренного завода он пишет к своему управляющему: «О казанских крестьянах скажу: это недурно, что их употребили в помощь уфимским, но только, как они платят оброк, то не тягостно ли им будет? ибо уже вдвойне от них подать через то придет». В другой раз он просит производить по настоящим ценам плату всем, при работах употребляемым, не только мастерам, присланным от соседа (Столыпина), но и своим людям. И позднее он подтверждал, чтобы все делалось наймом, позволяя брать крестьян только в крайней необходимости, с величайшею бережливостью, чтобы не удалять их от настоящего их хозяйства и не угнетать лишнею работою. Во всех своих предписаниях по имениям он является истинно просвещенным помещиком.

За делами оренбургской деревни Державина наблюдал издали и новый приятель его Мертваго, который, живя в Уфе, особенно заботился об устройстве поставки с его завода вина в Уральск, Оренбург и другие города тамошнего края. Между тем финансы Державина были в очень дурном положении; в Петербурге ему не удавалось сводить концы с концами: он просил Перфильева присылать остающиеся за экономическими нуждами деревенские доходы, «ибо, — говорил он, — здесь по дороговизне почти беспрестанно занимаю». В другой раз он сознавался, что кругом должен. Завод не приносил ожидаемой прибыли: вместо 10 000 ведер вина, как надеялись, выкуривалось в зиму не более половины того. Денег на устройство было истрачено уже до 15 000 руб. Мало-помалу доверие к Перфильеву поколебалось. Вместо того, чтобы добросовестно заниматься на месте управлением имения, он, вопреки совету Державина, приезжал в Петербург; воротившись же в деревню, не присылал отчетов, которых владелец настойчиво требовал. Наконец, в покупке для завода кубов, оказавшихся негодными, обнаружился несомненный обман, а вскоре открылись и другие плутни, напр., утайка части вырученного дохода и выкуренного вина. В начале 1794 года родственник Державина, подполковник А.В. Страхов, отправляясь по своим делам в Оренбургский край, обещал заняться и его деревенскими делами, — потребовать у Перфильева отчета во всех его действиях по управлению имением и в случае надобности просить на него суда. Из дальнейшей переписки Державина видно, что Перфильев, избегая ответственности, бросил все дела его и тайно увез часть его имущества; когда же на имение Перфильева было наложено запрещение, то он явился в Петербург с жалобой на Державина и на Мертваго. Требовали, чтобы он воротился к месту своей деятельности, но он разными каверзами так ловко повернул дело, что добродушный поэт сам просил о снисхождении к своему управляющему. «Перфильев, — писал он к Мертваго, — просьбою убедил меня, чтоб не настоять о скорой его высылке к вам, вследствие чего и просил я гг. сенаторов, чтоб приостановить его отселе отправление, доколе не рассмотрится от вас присланное объяснение, или паче пока лично не удостоверюсь я с деревни, стоит ли того, чтоб продолжать с ним хлопоты». Между тем надежды на Страхова также рушились. Долго не было об нем ни слуху ни духу; Державин дивился, что около двух лет не имел о нем известий: «Поистине, — писал поэт, — грустно и вспомнить, что имеешь деревни». Наконец пришел отчет, но вскоре опять получено неутешительное уведомление, что Страхов из деревни выехал и завод оставлен без всякого попечения. Державин убедился, что на родственника, занятого своею службой, также надеяться нельзя, и для приведения дел оренбургского имения в порядок необходимо было бы самому туда съездить, но, как мы видели, служебные обязанности не позволяли ему отлучиться. Тогда он решился прибегнуть к помощи зятя Мертваго, Петра Ив. Чичагова, также служившего в Уфе, и просить его принять на себя главное наблюдение за хозяйством села Державина и освящением тамошней церкви. Дело устроилось, и в июле 1796 года поэт писал к Мертваго: «Спешу вас благодарить за такого человека, которого ум и сведения уверяют меня в полной мере, что деревни мои будут иметь не расхитителя, а устроителя и попечителя как о моем, так и о их благе». В то же время Державин хлопотал о займе 12 000 рублей для уплаты долга графине Браницкой, которая ссудила его этой суммой для внесения в банк по окончании срока займу. Мертваго обещал помочь ему занять эту сумму в провинции.

К неприятностям, которые испытывал Державин и по службе, и по своим хозяйственным делам, присоединилась тяжкая семейная скорбь: 15-го июля 1794 года он лишился жены, так нежно любившей его и так умевшей облегчать ему житейские невзгоды. Здоровье ее сильно поколебалось в Тамбове, где и теперь жалуются на климат, располагающий к лихорадкам. После известной злополучной ссоры Катерина Яковлевна слегла на несколько недель и уже никогда не могла вполне оправиться. В конце 1793 года Елиз. Корн. Нилова, в письме из Тамбова, выражала ей сожаление, что она «все еще не освободилась от болезни, которою ее наградило здешнее губернаторство». 22-го апреля следующего года Гаврила Романович писал Дмитриеву: «Катерина Яковлевна моя насилу-насилу теперь только стала отдыхать и воскресает из мертвых». Но эта надежда была непродолжительна: 24-го июля поэт в немногих строках уведомил друга о кончине «своей Плениры, которая, — говорил он, — для меня только жила на свете, которая все мне в нем составляла».

Мы уже не раз говорили о качествах Катерины Яковлевны. Она была не только отличною хозяйкой, верною помощницей и утешительницей мужа, но умела также ценить и ободрять его поэтический талант. По собственному его сознанию, она «любила его сочинения, с жаром и мастерски нередко читывала их». В последнее время жизни она дала ему трогательное доказательство своей заботливости о его славе: тайком от него собрала все его стихотворения и своей рукой переписала их в одну тетрадь. Так как ему не удавалось новыми стихотворениями удовлетворить ожиданиям императрицы, то Катерина Яковлевна посоветовала ему поднести по крайней мере собрание прежних произведений своих, между которыми были и не известные еще государыне. Высказав эту мысль, она, к удивлению мужа, вручила ему переписанную ею тетрадь.

Мы не боимся возмутить прах Державина, упомянув об оставшемся в переписке его свидетельстве, что по крайней мере однажды между супругами произошло несогласие, виною которого была, вероятно, его вспыльчивость. В одной записке из Царского Села, относящейся к 1793 году, он упрекает жену, что она к нему не едет по своенравию и гордости. «Не хочешь, — говорит он, — по случившейся размолвке унизиться пред мужем... Где же та добродетель, которою ты отличаешься от прочих женщин и которою ты даже хвалишься?.. Забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что уже целую неделю я тебя не видал и что в середу Ганичка твой — именинник. Приезжай в объятия верного твоего друга».

Смерть Катерины Яковлевны составила чувствительную потерю и для друзей поэта; Дмитриев и Капнист оплакали ее в стихах: первый написал по этому случаю послание «К Державину»; второй — элегию «На смерть Плениры» и, кроме того, «Годовое воспоминовение Пленириной кончины». Сам Державин посвятил ее памяти прелестное элегическое стихотворение «Ласточка» и набросал было еще эскиз другой пьесы, в подражание Оссиану, имевшей то же назначение, но не совладал с нею, как видно из его письма к Дмитриеву от 17-го октября 1794 г. Изъявляя другу благодарность за стихи на смерть Катерины Яковлевны, он говорит, что они стоили ему много слез, что он и теперь еще не может читать их без рыдания, и прибавляет: «я хотел было сам писать, но или чувствуя чрезмерно мою горесть, не могу привесть в порядок моих мыслей, или, как окаменелый, ничего и мыслить не в состоянии бываю». Что Державин в первое время по смерти жены действительно тяжко скорбел, это подтверждают многие современные свидетельства. Мертваго, около этого времени приехавший в Петербург по своим делам, говорит: «Я нашел там благодетеля своего в самом грустном положении: жена его — больная при смерти, и через несколько дней при мне скончалась; он — в ссоре со всеми знатными боярами; императрица была им недовольна. Рассказывая ему все несчастные мои обстоятельства, я просил доброго его совета, не ожидая от него никакой помощи; но он, придумывая разные способы, через несколько дней, несмотря на болезнь жены ему милой, поехал на праздник в Царское Село только для того, чтобы узнать, получил ли генерал-прокурор донесение губернатора и что думает он сделать. Катерина Яковлевна, уже смерти ожидавшая, лежала в постели; я сидел возле нее, держа ее за руку; муж, ходя близ кровати, говорит: «Как мне ехать в Царское Село и оставить ее на два дни!» Она, его подозвав, сказала: «Ты не имеешь фавору, но есть к тебе уважение; поезжай, мой друг, ты можешь говорить за него; Бог милостив: может, я проживу столько, что дождусь с тобой проститься». Гаврила Романович страстно любил свою жену, но поступил великодушно... Вскоре скончалась Катерина Яковлевна, женщина действительно отличных достоинств. Он предался горчайшей печали, и я не отходил от него».

Со слов Дмитриева Жихарев рассказывает: «По кончине первой жены своей Державин приметно изменился в характере и стал еще более задумчив, и хотя в скором времени опять женился, но воспоминание о первой подруге, внушившей ему все лучшие его стихотворения, никогда его не оставляет. Часто за приятельскими обедами, которые Гаврила Романович очень любит, при самых иногда интересных разговорах или спорах, он вдруг задумается и зачертит вилкою по тарелке вензель покойной, драгоценные ему буквы К.Д. Вторая супруга его, заметив это несвоевременное рисование, всегда выводит его из мечтания строгим вопросом: Ганюшка, Ганюшка, что это ты делаешь? — Так, ничего, матушка! — обыкновенно с торопливостью отвечает он, потирая себе глаза и лоб, как будто спросонья». При передаче этого рассказа Жихарев повторяет слухи о Катерине Яковлевне как «женщине необыкновенной по уму, тонкому вкусу, чувству приличия и вместе по своей миловидности».

Тело ее погребено на Лазаревом кладбище Александро-Невской лавры, невдалеке от могилы Ломоносова. На гробнице ее высечена эпитафия, сочиненная мужем:

  Где добродетель? где краса?
Кто мне следы ее приметит?
  Увы! здесь дверь на небеса...
Сокрылась в ней — да солнце встретит!