15. Комиссия о растрате денег в Заемном банке

13-го января 1796 года Болотов записал в своей памятной книжке: «Перед Рождеством в Петербурге случилась покража ассигнаций из Заемного банка одним кассиром». Похищенная сумма простиралась до 600 000 р. Членами комиссии, учрежденной для расследования этого дела под председательством главного директора банка, Завадовского, назначены были, вместе с Державиным, петербургский генерал-губернатор Н.П. Архаров и главный директор Ассигнационного банка сенатор Мятлев. Избрание Державина доказывало, что императрица, несмотря на многие причины неудовольствия против него, не утратила доверия к его беспристрастию и опытности, ибо хотя он и был еще президентом коммерц-коллегии, но так как из его ведения уже были изъяты маклеры и вообще он оставался в названной должности только по имени, то легко было бы обойти его при учреждении следственной комиссии. Собиралась она в доме Мятлева. Из допросов, произведенных членам и чиновникам банка, а также имевшим с ними дело маклерам и иностранным купцам, оказалось, что в течение долгого времени при освидетельствовании банка кассир Кельберг клал в сундуки запечатанные пакеты с надписью 10 000, в которых вместо ассигнаций, однажды сосчитанных, лежала белая бумага. «Г. кассир, — говорит Болотов, — подделал казенную печать, все деньги вынул и на место их положил и запечатал мягкую бумагу, а сам дал было стречка, но Архаров не выпустил его из Петербурга». Жена его, как рассказывает Державин, чтобы приготовить средства к пополнению дефицита, продавала ко двору, при праздновании шведского мира, брильянтовые вещи, и вот что, еще в 1790 году, подало императрице повод заподозрить честность банковских чиновников, так что по ее повелению директоры обоих банков тогда же произвели в них ревизию, но ничего не открыли. Теперь Завадовский поставил себя в трудное положение: в ночь после открытия покражи он велел вывезти из банка к себе на дом два стоявшие там сундука; сведение о том дошло до императрицы, и она приказала Архарову потребовать у Завадовского объяснения. Он отвечал, что в этих сундуках хранились принадлежавшие ему старые золотые и серебряные вещи и что когда пришлось запечатать банк, то он счел нужным вывезти их. Державин же в записках своих объясняет это тем, что Завадовский, вопреки правилам банка, брал свое жалованье серебром и, кроме того, променивал ассигнации на серебро без платежа лажа, а для прикрытия этого держал в одном сундуке серебряную монету, в другом ассигнации, переводя деньги из одного в другой, для пополнения же происходившего при том дефицита стали брать с заемщиков непомерные проценты.

В записках своих Державин ничего не упоминает о том, что к следствию по этому делу привлечен был комиссиею и сенатор Алексеев (петербургский вице-губернатор) как один из прежних директоров банка, хотя и оставивший эту должность еще в январе 1792 г. Но мы узнаем о том из любопытной переписки Алексеева с князем Н.В. Репниным. Услышав, что в комиссии зашла речь и о времени его управления банком, Алексеев изливает свое негодование на Державина, который, говорит он, имея злобу к П.В. Завадовскому и ко мне, усиливается распространить случившееся несчастие, в предосуждение банкового начальства, даже до времени моей в нем бытности. Но я ласкаюсь, что соблюдение с моей стороны законных постановлений во всей предписанной точности и неприкосновенность к каким-либо самомалейшим злоупотреблениям сохранят меня от преследования сего злобного человека, пред которым я тем только виновен, что угодно было государыне отказать ему начальство над здешними таможнями, присваиваемое им в лице президента коммерц-коллегии, давно во всем почти уничтоженной. В главное преступление банковым членам приписывает он то, что деньги печатаемы были в пакеты для избежания ежемесячного всех их пересчитывания, которое подлинно введено было в мою еще там бытность по сущей необходимости; ибо находилось тогда в банке от 20-ти до 30-ти миллионов наличных денег, и если бы всех их каждый месяц пересчитывать, то надлежало бы всему банку беспрестанно тем только заниматься, ничего другого не делая... С того времени, по несчастию, сие печатание продолжалось доныне, и злодей на сем распорядке, с помощью фальшивой печати, основал свое хищение... На сей материи случилось мне быть с государынею, и я имел смелость ее величеству признаться, что если печатание денег в пакеты есть преступление, то я нахожусь в числе первых преступников, потому что оное печатание в банке заведено в бытность мою там первым директором, по причине необходимости, выше сего описанной. Всемилостивейшая государыня изволила принять оное со всею благотворною снисходительностью, примечая только, что надобно бы было, вместо сплошных пакетов, делать такие перевязки, чтобы можно видеть, деньги ли в сих перевязках лежат или простые бумаги, и советуя как можно остерегаться подобных подлогов, и прочее». Так писал Алексеев 8-го января 1796 года. Вслед за тем комиссия обратилась к нему с требованием объяснения по некоторым представившимся на следствии обстоятельствам. Из вопросов, предложенных Алексееву, легко убедиться, что члены комиссии имели полное основание отнестись к нему за разъяснениями.

Управление банка состояло из главного директора (Завадовского) и нескольких других под ведением его находившихся директоров, из которых один, называвшийся первым, имел высшее наблюдение за хранением денег. По банковому уставу деньги должны были храниться в сундуках в кладовой, а вне кладовой в особых сундуках могло находиться не более как по 10 т. в каждом; все, что окажется свыше этой суммы, должно было всякий день относимо быть в сундуки кладовой. Между тем на деле вне кладовой находились гораздо большие суммы, из которых директора временно брали деньги на свои надобности. Кроме того, кассир Кельберг показал, что в 1790 году первому директору Алексееву поверены были в особый присмотр главным директором Завадовским 240 000, принадлежавших последнему и находившемуся под опекой его камер-юнкеру кн. Голицыну. Эта сумма лежала в особом сундуке без замка за печатью Алексеева, и из нее он по срокам производил платежи. Отсюда, с согласия Алексеева, Кельберг взял на покупку брильянтов 80 т. руб., а когда брильянты были куплены, все же партикулярные деньги между тем потребовались в выдачу, то взамен их взято было, с позволения Алексеева же, из казенных денег 40 000, на место которых положены четыре пакета с пустыми бумагами за печатью Кельберга и в залог коробочки с брильянтами, что и послужило началом расхищения банка. Поэтому главный вопрос Алексееву со стороны комиссии состоял в следующем: «Не с позволения ли вашего сперва партикулярные деньги браны, а потом Кельбергом казенными были заменены или, по крайней мере, не ведали ли вы о том и о другом тогда и после? а ежели не ведали и как по уставу о банке не можно было входить в кладовую без присутствия вашего, то каким образом без примечания вашего и без взыскания все то могло случиться?» Алексеев, ссылаясь на протекшее с тех пор значительное время, почему и не мог он будто бы помнить всех обстоятельств, дал уклончивый ответ, указав только на то, что невероятно и ненатурально, чтобы показание Кельберга было действительно, но не мог, однако, не упомянуть, что запечатанные пакеты с надписью 10 т. по решению советников банка были заведены в его время, и при этом заметил, что когда это раз было сделано и потом от времени до времени накоплявшиеся деньги опять были вкладываемы в пакеты, то банк должен был свидетельствовать запечатанную казну по пакетам, «не имея ни причины, ни права усумниться в верном перечете своих начальников, и потому осмелиться открывать оные без нового их приказания... Каким же образом, в какое время и по чьему упущению или оплошности последовало в банке похищение знатной суммы, изыскание сего зависит уже от прозорливости почтенной комиссии». Полученными от комиссии вопросами Алексеев чрезвычайно оскорбился, что и выразил как в своем официальном объяснении, так и в письме к Репнину от 5-го марта 1796 г., тем более любопытном, что в нем излагается взгляд замешанного в деле лица на образ действий всех членов комиссии и особенно Державина.

В это время следствие было уже окончено комитетом, и доклад для поднесения императрицы изготовлен Державиным. При подписании этого доклада, говорит Алексеев, «происходят теперь между членами комитета споры. Сей комитет явил себя здешнему городу совершенною инквизициею. Одно ночное его заседание всех призываемых приводило в ужас, а грубое и угрожательное с ними обращение гг. Мятлева и Державина оный еще умножало... Последний всем членам банковым не усумнился сказать в глаза, что не кассир вор, а они, слабым, по его мнению, исполнением должностей своих подавшие ему к тому повод... Н.П. Архаров, попавшись между ними, не рад своей жизни. Он, зная, с какой цепи оные псы спущены кусать и лаять, опасается им противоречить, чтобы не бросились и на него для уязвления пристрастием и потачкою. Между прочим, не пропустил случая г. Державин придраться и ко мне с вопросами...» Эти вопросы и объяснения Алексеева были приложены к письму его, и он продолжает: «Ваше сиятельство изволите усмотреть, каким духом они составлены, изволите увидеть, что г. Державин, не приобретя искомого им против меня оружия из всех показаний преступника и ссылок банковых членов, вознамерился напоследок оскорбить меня хотя одними обидными вопросами, которым никакого места и ни малейшей пристойности совсем не было. О сем Н.П. Архаров предварительно со мною объяснялся в таком виде, что оное необходимо нужно для спасения советника Зайцева против клеветы преступного кассира в рассуждении денег графа П.В. Завадовского, под моим единственно сбережением находившихся, уверив меня, что никаких других вопросов мне не будет. Я, согласившись дать объяснение по истинной правде, просил, однако, его (Архарова), во-первых, чтобы он доложил прежде государыне, будет ли на вопрошение меня ее воля, донеся притом ее величеству и о случае, по какому хотят меня спрашивать; а во-вторых, пожаловал бы, взял на себя яко начальник здешней губернии вопрос комитетский сам ко мне препроводить, дабы я не имел с оною инквизициею никакого директного сношения. То и другое было с его стороны исполнено, и когда государыня, по его словам, так изволила отозваться, что этот человек не сомнителен и может быть спрашиваем без всякой для него опасности, в то время принял я и вопрос, при письме его, Николая Петровича, ко мне присланный. Но сколь удивился я, найдя в нем весьма много против объяснения Н.П. примеси, и притом толико ядовитой! Первое мое движение было показать вопросы государыне с жалобою на комитет, что он не объяснения от меня требует, надобного к производству дела, а ищет только оскорбить меня обидными вопросами, которые приличны одним открытым и уличенным уже преступникам; но напоследок, чтобы не досадить Николаю Петровичу, который весьма ко мне милостив, решился я объясниться комитету без всякого шуму, как ваше сиятельство из включенных бумаг усмотреть изволите».

В том же письме относительно председателя комитета и директора банка сказано: «Граф П.В. Завадовский так был поражен банковым делом, что не только упал духом, но наконец лежал в постели и даже жизнь его считали в опасности. Во время председательствования своего в комитете ничего он не делал и не говорил почти ни слова, оставляя сочленам своим полную свободу терзать банковых служителей и его самого без малейшей пощады и со всею натяжкою личного к нему недоброхотства... Не могу скрыть моего к нему негодования за малодушие, которым он предал всех своих банковых подчиненных гонению врагов своих собственных... Действия банка и правления, по точным его изволениям, но в некоторое отступление от банкового устава, вменяются им в преступление должности, и оттого люди гибнут, а граф Петр Васильевич молчит. Тем менее он в сем случае извинителен, чем более употреблял в управлении сего департамента собственную свою волю, которую надлежало бы ему теперь обнаружить и, оправдав своих подчиненных, самому дать отчет государыне в причинах, его к тому руководствовавших... Кто бы подумал, что граф П.В., весьма строго поведения человеческие судящий, на первом опыте несчастия совершенно преткнется?»

Как между тем оправдывался сам Завадовский? За несколько дней до приведенного сейчас письма Алексеева он писал об этом деле к графу С.Р. Воронцову. Рассказав о своей болезни и о кознях врагов, он так продолжает: «Уставом банка главные директоры увольнены от свидетельства казны и ежедневного в правлении присутствия; следственно, я не подлежу ответу. Но не меньше стражду о чинах, которые ни в чем не виноваты опричь оплошности по доверию к мошеннику, что маску носил преверного и преисправного... Из украденных денег половина в беспутных торгах промотана, другая разошлась по купцам на заплату великих процентов, чтоб вносили капиталы в банк, коих наличность, обращая в течение вседневное, закрывал вор свой подлог».

Болезнь Завадовского, поспешность, с какою он вывез из банка свои сундуки, а наконец и его поведение в комиссии заставляют сомневаться, чтобы он был совершенно чист в этом деле. Весьма естественно, что Державин, — при том неуклонном стремлении к справедливости, которое всегда отличало его в подобных делах, и, прибавим, при том нерасположении, какое ему оказывал Завадовский, — не чувствовал никакого побуждения смягчать падавшую на последнего тень. По свидетельству Грибовского, Екатерина, прочитав доклад комиссии, назвала Державина «следователем жестокосердым». По повелению ее, доклад был передан в сенат; там генерал-прокурор и другие приверженцы Завадовского дали делу такой оборот, что произведенное комиссиею следствие признано было недостаточным и определено пополнить его. Пересмотр поручен был Зубову и Безбородке, который во время действий комитета находился в отпуску, в Москве, и только недавно был вызван оттуда. Приезд его ободрил Завадовского. Результатом нового следствия было полное оправдание принадлежавших к высшему управлению банка лиц; осуждены были только кассир Кельберг с женою и несколько человек, признанных его сообщниками: купцов, художников и мастеровых, а также второстепенных чиновников банка. Впрочем, приговор был исполнен не прежде как в царствование императора Павла. Решено: Кельберга лишить чинов и дворянства и сослать вместе с Женою в тяжкую работу. Из сообщников его одни присуждены к наказанию кнутом, другие к ссылке равным образом в тяжкую работу, третьи к денежным взысканиям. С бывшего директора банка Туманского положено взыскать 15 000, с нотариуса Кремпина 11 000 руб., советников же правления и директоров — отрешить от должностей их. На этот приговор 4 декабря 1796 г. последовала высочайшая резолюция:

1) Кельберга выводить по три дня на площадь и ставить у столба с привешенною на груди таблицею: вор государственной казны;

2) сообщников его второй степени от наказания кнутом освободить «из единственного человеколюбия и милосердия нашего».

Поводом к такому частному смягчению приговора было то, что великий князь Александр Павлович ходатайствовал за одного из главных сообщников. Император Павел готов был допустить в пользу этого преступника исключение и помиловать его; Безбородко поддерживал это намерение, но И.В. Лопухин энергически противился подобной несправедливости и представлял, что в таком случае и все виновные того же разряда должны воспользоваться облегчением наказания. В приговоре все осужденные поименованы; тот, за которого просил великий князь, был, как оказывается, архитектор Кавалиари, благодаря которому, таким образом, и все в равной с ним мере провинившиеся были освобождены от телесного наказания.

27-го марта 1796 года Державин писал к Мертваго: «Банковая комиссия была трудная и щекотливая, которая меня беспрестанно занимала, а теперь, слава Богу, хотя кончилась, но на поднесенный доклад конфирмация еще не вышла». В том же положении дело находилось еще и в мае, как видно из письма Державина от 5-го этого месяца; «однако ж, — говорит он тут, — Завадовский сменен Румянцевым» (Н. П.); при императоре же Павле будущий министр просвещения, вследствие другого подобного дела, был отставлен от службы, чем, вероятно, обязан был Ростопчину.

Что касается поведения Державина как члена банковой комиссии, то он сам отдает нам отчет в нем. Завадовского как председателя этой комиссии допрашивать было невозможно, трудно было и противоречить ему, а между тем следствие не достигло бы цели, если бы истина осталась не вполне раскрытою; комиссия в таком случае заслужила бы упрек в недобросовестности и криводушии: поэтому Державин принял за правило обо всем, что будет обнаруживаться на следствии, сообщать Зубову, так как все ему известное непременно доходило и до сведения императрицы. Весь образ действии Державина в комиссии не мог не усилить вражды к нему Завадовского, которая с тех пор уже никогда не угасала: когда при императоре Александре I Державин занял пост министра юстиции, то Завадовский в письме к графу Воронцову весьма резко отозвался о своем собрате; говорил о «природном ему сумасбродстве», о преобладании в нем воображения над здравым рассудком, и в заключение заметил: «Открывается, что благодать сия нам пришла от Зубовых, и хотя не могу думать, чтобы комета пребыла долго, которой пища — розыски и доносы, но и в малые дни следы колобродства не на поверхности останутся».

Упоминая в своих записках о кончине Екатерины, Державин не удержался от упрека ее памяти в том, что он не получил от императрицы никаких особенных наград, но в то же время он помянул ее и добром, признав за самую бесценную награду, «что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его». «Однако ж, — прибавляет он, — не давала и торжествовать явно над ними огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностью, которую она прочим оказывала». Это объясняется тем, что в самых похвальных поступках Державина приемы его были обыкновенно жестки и резки: великую честь Екатерине приносит то, что, несмотря на его часто чересчур смелые выходки, она все-таки умела ценить в нем хорошее и продолжала давать ему поручения и возвышать его. И тут нельзя опять не отдать справедливости ее умению пользоваться для своих целей даже недостатками известных ей лиц. Находя, что Екатерина не безусловно служила правде, и потому сомневаясь, чтобы она в отдаленном потомстве сохранила название Великой, обвиняя ее в излишнем славолюбии и даже в завоевательном духе, особливо за последние годы ее царствования, когда, по его словам, и в администрации размножились всякого рода злоупотребления, Державин кончает однако желанием: «Да благословенна будет память такой государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет!»