9. Чтения Державина. Выход из гимназии

В гимназии, между прочим, учили музыке, и преподавателя ее звали Орфеевым. У Державина явилась охота играть на скрипке, но обстоятельства не позволили развиться этому таланту. В то же время, как сам он рассказывает, чтение стало пробуждать в нем способность к стихотворству. Из прочитанных им в гимназии книг он при этом называет оды Ломоносова, трагедии Сумарокова, а также переводы «Телемака», «Аргениды» и «Маркиза Г.». Эти книги принадлежали тогда к числу наиболее распространенных в России. Собрание сочинений Ломоносова (в двух книгах) вышло третьим изданием от 1757 до 1759 года; из трагедий же Сумарокова уже были напечатаны отдельно «Хорев, Синав и Трувор», «Гамлет», «Артистона». Из дел гимназии видно, что вскоре после ее открытия Веревкину было прислано от университета, кроме «Московских ведомостей», 10 экземпляров сочинений Ломоносова.

Три книги, которые гимназист Державин читал в русских переводах, обходили тогда всю Европу и были перелагаемы на многие языки. Они в середине 18-го столетия везде читались с жадностью. «Телемак», который сами французы провозгласили эпопеей, переводился не только прозой, но и стихами; Тредьяковский даже и в форме своего пресловутого перевода не был изобретателем. Впрочем, когда Державин учился в гимназии, приснопамятная «Телемахида» еще не родилась: в его руках мог быть только перевод в прозе, сделанный неизвестно кем и изданный в Петербурге в 1747 году. «Ироическая пиима» Тредьяковского, который с презрением отзывался о первоначальном прозаическом переводе «Телемака», появилась лишь через девятнадцать лет после того, уже при Екатерине II; но будущий творец «Телемахиды» напечатал в 1751 году перевод другой, по его словам, столько же «несравненной пиимы», в которой он видел самую «превосходную философию политическую».

Это была «Аргенида», изданная в первый раз в 1621 году, в Париже, на латинском языке. Автором ее был живший во Франции шотландец, Иоанн Барклай, сторонник изгнанного дома Стюартов, написавший по-латыни, отчасти стихами, несколько замечательных сатирических сочинений. «Аргенида» есть имя вымышленной сицилийской царицы, под которою, как полагали современные критики, он разумел Францию или династию Валуа. Весь этот политический роман ничто иное как изображение, под покровом любимой тогда аллегории, состояния Франции и других западных государств в эпоху лиги, с целью служить руководством в науке правления.

Романы с такою целью сделались одним из господствующих родов литературы последующего времени; отброшена была только аллегория. Успех «Телемака» вызвал множество подражателей Фенелону. В 1730 году французский аббат Террассон издал книгу, которую впоследствии перевел Фонвизин под заглавием «Жизнь Сифа, царя египетского». Такими же нравственнополитическими романами были во второй половине 18-го века «Велизарий» Мармонтеля и «Нума Помпилий» Флориана, также переведенные вскоре на русский язык. Наконец, один из тогдашних писателей наших, Херасков, не довольствуясь переводом последней из названных книг, вздумал и сам приняться за сочинение нравоучительных романов в этом вкусе: так явились сперва его «Кадм и Гармония», а потом «Полидор», длинные, убийственные повествования, и однако же перед вторым из них автор, без всякого сострадания к читателю, объявляет, что для прочтения «Полидора» необходимо наперед прочесть всего «Кадма». Сохранилось предание, что «Аргенида» Барклая, которая подала нам повод коснуться всех этих романов, составляла любимое чтение Лейбница. Ее усвоили себе почти все европейские литературы; немцы и французы перелагали ее по нескольку раз; на польском языке кто-то дал и ей, как после бывало с «Телемаком», стихотворную форму. Русских познакомил с этою книгой Тредьяковский, который, при всей своей неловкости в обращении с нашим новорожденным письменным языком, заслуживает, однако, в потомстве доброго слова за свое старание переводами лучших иностранных сочинений способствовать к образованию юного русского общества. «Аргениду», так же как и Ролленеву историю, беспримерный трудоположник перевел два раза: первый перевод сделал он еще бывши студентом Московской академии, но сам находил его негодным, и впоследствии, по приказанию графа К.Г. Разумовского, перевел всю книгу снова. Перемешивая в ней, по примеру подлинника, прозу со стихами, Тредьяковский здесь в первый раз употребил гекзаметр и позволил себе еще другую новость — дактилическую рифму, окончательно введенную у нас только Жуковским. В конце каждой главы романа поместил он подробные мифологические и исторические примечания. Такое чтение должно было, без сомнения, обогатить ум Державина множеством полезным сведений, но вместе с тем не могло не подействовать вредно на развитие его вкуса и литературного языка. Следы этого влияния писаний Сумарокова и Тредьяковского, читанных Державиным в молодости, никогда не переставали более или менее отражаться на его сочинениях, особенно прозаических.

Третье произведение иностранной литературы, с которым Державин, познакомился в Казани, было «Приключения маркиза Г.» (Глаголя, по тогдашнему обыкновению называть буквы славянскими их именами). Оно состоит из шести томов, но Державин, находясь в гимназии, мог иметь в руках только первые четыре, переведенные И.П. Елагиным. Содержание книги составляет рассказываемая самим героем история его жизни: маркиз Глаголь странствует и испытывает разного рода несчастья — потерю родных, неволю и проч., но и в самых горестных обстоятельствах он остается добродетельным; весь роман пересыпан нравоучительными размышлениями и наставлениями. Такие мемуары разных вымышленных лиц, особливо же поучительные описания путешествий их в дальние страны, со множеством приключений, были в большой моде. Подлинник этого романа вышел в Париже в первый раз в 1729 г., без имени автора, под заглавием «Mémoires du marquis*** ou Aventures d'un homme de qualité qui s’est retiré du monde». Автором был один из самых плодовитых писателей 18-го века, аббат Прево, известный между прочим своею трагическою смертью под ножом анатома.

Русские во второй половине 18-го столетия читали «Маркиза Г.» тем с большею жадностью, что для них в этом переводе была новостью гладкая и даже изящная, по своему времени, проза. И в самом деле, в пятидесятых годах что было им читать, кроме названных книг? А тем более, что было читать Державину в Казани, где, без сомнения, даже русские книги составляли тогда редкость, немецкие же доставать было еще труднее? Тогда еще не было ни «Письмовника» Курганова (изд. 1769), ни романов Хераскова, ни даже сочинений и переводов Федора Эмина, который начал печатать их только в шестидесятых годах. Сам директор гимназии, Веревкин, который лет через тридцать после того, в старости, хвалился, что перевел 168 вальяжных томов и собирался вдобавок переводить французскую «Энциклопедию», в то время издал еще немного.

Русские писатели, с трудами которых Державин познакомился в Казани, были еще живы; но Ломоносов и Тредьяковский приближались уже к концу своего поприща. Напротив, Сумароков и Елагин жили еще довольно долго после того; ниже увидим, что с первым наш поэт имел в 1770 году недружеское столкновение в Москве и написал на него эпиграмму; в доме же Елагина Державин был впоследствии (1775) одним из коротких знакомых.

Чтение подстрекнуло молодого ученика попытаться идти по следам современных ему писателей: он стал украдкою сочинять стихи, романы и сказки, но уничтожал эти первые опыты, редко показывая их даже товарищам. Для нас в этом известии всего важнее то обстоятельство, что и недостаточное образование, приобретенное Державиным в гимназии, было более плодом собственных самостоятельных занятий, нежели преподавания, и что еще в училище чтение, пробудив его врожденный талант к соревнованию литературным знаменитостям, навсегда привлекло его к поприщу писателя; важно при этом и указание тех образцов, подражание которым надолго наложило на него мертвящие оковы ложной теории.

В то самое время, как Державин воспитывался в Казанской гимназии, в Московском университете учился другой русский писатель — Фонвизин, который одним годом был моложе Державина, но почти тремя годами ранее его уже начал гимназический курс. Любопытно сравнить ход развития обоих этих талантов, которые в дальнейшей литературной деятельности своей представляют между собой резкие различия, но наиболее прославили себя почти одновременно, Державин — «Фелицей», а Фонвизин — «Недорослем». Положение Фонвизина было настолько благоприятнее, насколько Москва была впереди Казани в отношении к общественной образованности и богаче педагогическими средствами. Из Казанской гимназии возили в Петербург только труды учеников; из Московской — самих гимназистов: в число их попал и Фонвизин, когда ему было четырнадцать лет от роду. В Петербурге он познакомился лично с Шуваловым, Ломоносовым, Дмитревским, был в театре и пристрастился к драматическому искусству. Сделавшись студентом по возвращении в Москву, он уже начал переводить для печати, и первые опыты его были изданы еще до оставления им университета. Он знал три языка: латинский, немецкий и французский, которому выучился по собственной охоте после петербургской поездки. Поступив на службу в один год с Державиным (1762), он в самом начале ее имел случай побывать за границей. Сколько задатков для более быстрого и блестящего развития! Зато Фонвизин, двадцати лет от роду, уже и снискал известность своим «Бригадиром», тогда как Державин еще и в следующие два десятилетия почти не обращал на себя внимания. Прибавим, что учение Фонвизина в гимназии и университете продолжалось около семи лет, а Державин употребил на свой гимназический курс всего три года. Но в воспитании их есть одна общая черта: оба они рано пристрастились к самостоятельным занятиям, и каждый по-своему удовлетворял этой наклонности.

Державин не успел кончить и скудного гимназического курса, когда в начале 1762 года пришло из Петербурга требование, чтобы он немедленно явился в Преображенский полк. За два года перед тем Веревкин, как мы видели, привез Державину известие, что он в награду за свои успехи в рисовании и черчении объявлен кондуктором Инженерного корпуса, после чего гимназист носил даже мундир этого ведомства. Но между тем оказалось совсем другое: имя Державина очутилось в списке гимназистов, присланном от Шувалова в канцелярию Преображенского полка, и вследствие того он записан солдатом в этот полк. Как это сделалось, не объяснено в записках Державина: всего вероятнее, что куратор забыл обещание, данное Веревкину, и велел разместить всех отличившихся гимназистов в разные гвардейские полки. Во всяком случае, поступление в военную службу было противно планам как самого Державина, так и покойного отца его, который, в последнюю свою поездку в Москву, прямо отказался от сделанного ему предложения отдать сына в гвардию: издержки, сопряженные со службой этого рода, пугали Державиных.

Видя постигшую молодого человека судьбу, мы в недоумении спрашиваем себя: отчего при ясно определенной цели новой гимназии служить рассадником для высших учебных заведений Шувалов, вместо того, чтобы пропускать лучших воспитанников ее в университет, записывал их преждевременно в гвардейские полки? Вероятно, причиной тому были военные обстоятельства — Семилетняя война, поглощавшая так много людей. Известно, впрочем, что казанские гимназисты, сверстники Державина, отчасти в видах улучшения материальных условий жизни, сами рвались в военную службу, и что Московский университет, с прискорбием замечая между ними такое неблагоприятное для науки стремление, убеждал начальство гимназии стараться всеми мерами удерживать понятливых и прилежных учеников. Несмотря на то, в течение одного 1761 года из гимназии выбыло тридцать пять человек для поступления в военную службу.

При записывании Державина в Преображенский полк ему изготовлен был паспорт, по которому он мог пробыть в гимназии только до наступления 1762 года и который с тех пор оставался в полковой канцелярии. По смерти Елизаветы Петровны новый император, Петр III, замышляя поход в Данию одновременно с продолжавшеюся Семилетней войной, приказал потребовать на службу в полки всех отпускных. Вследствие этого-то пришла в гимназию бумага и о Державине. Он был очень озадачен таким неожиданным вызовом, но надо было ехать не теряя времени, потому что с истечения срока отпуска шел уже второй месяц. И вот директор Савич получил следующую просьбу:

«В Казанские гимназии:
лейб-гвардии Преображенского полку
солдата Гаврилы Державина

Доношение.

Нахожусь я именованной в реченных гимназиях с 759 году, где обучался до сего 762 году в разных классах, и прошлого 761 года записан я в лейб-гвардии Преображенский полк, о чем Казанская гимназия сама небезызвестна. А ныне склонность моя и лета более не дозволяют быть при оной гимназии, а желаю вступить в действительную службу Его Императорского Величества в вышеозначенной лейб-гвардии Преображенский полк. К сему

Того ради Казанские гимназии покорно прошу сие мое доношение принять, меня из оных гимназий выключить и дать о поступках моих в бытность при гимназиях аттестат и для проезду моего в Санкт-Петербург пашпорт.

Февраля 2 дня 1762 году.

Доношению лейб-гвардии Преображенского полку солдат Гаврило Державин руку приложил».

В одном незаконченном сочинении, которое он начал было писать в 1811 году для чтения в Беседе любителей российского слова, Державин говорит: «Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах империи, когда и куда не проникало еще в полной мере просвещение наук не только на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда: вере — без катехизиса, языкам — без грамматики, числам и измерению — без доказательств, музыке — без нот и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокие и обширные сведения». Эти замечательные слова показывают, как сам Державин ясно понимал, чего ему недоставало в сравнении с людьми, которые в молодости были счастливее его и получили более удовлетворительное воспитание. Около того времени, когда высказано было это скромное сознание, начинал свое общественное воспитание знаменитейший русский поэт, который талантом своим должен был затмить и Державина, и всех своих предшественников. Как Царскосельский лицей, возникший через сто лет после рождения Ломоносова, гордится именем Пушкина на первой странице своей истории, так и начало Казанской гимназии озарено славой Державина. Временно закрытая в 1789 году, но восстановленная императором Павлом, эта гимназия 21-го января 1868 праздновала столетнюю годовщину своего существования и удостоилась тогда получить наименование «императорской». В высочайшем рескрипте, данном по этому случаю на имя министра народного просвещения, находятся между прочим следующие слова: «из семнадцати тысяч ее воспитанников многие с честью подвизались в различных отраслях государственной службы и на поприще науки и литературы; имя одного из них — Державина — останется навсегда не забытым и дорогим для русского народа». Сопоставление Державина с Пушкиным, кстати подвернувшееся под перо наше, подает нам повод припомнить здесь еще другое сравнение между этими двумя поэтами. «Превосходный стих Державина, — по замечанию г. Шелгунова, — делал его таким популяризатором новых идей, которые он из кружка интеллигенции и вельможества, в котором вращался, проводил в начинавшую читать грамотную публику, что воспитательное его значение было, конечно, гораздо больше, чем в первой половине 19-го века воспитательное значение Пушкина». Наконец, в довершение параллели между обоими замечательными писателями, можно привести то, что и Пушкин развитием своим гораздо более был обязан своей самодеятельности и обширной начитанности, нежели правильному учению, которым он, вообще говоря, мало пользовался. «Скоро явится свету новый Державин», — говорил о Пушкине маститый лирик незадолго перед своею кончиной. Но Пушкин настолько же стал выше Державина, насколько Россия шагнула вперед в полустолетие, протекшее от учреждения Казанской гимназии до основания лицея.