|
|
4.2. Корнесловие поэтического слога державинской традиции и портретирование заклинания в стиле словесно-звуковой образности ХлебниковаОбратимся к анализу словесно-звуковой образности наиболее характерных произведений поэта, стихотворений и поэм. Корнесловие, так свойственное державинской поэтической традиции проявляется и, в частности, через повторы однокоренных слов, вообще свойственные русскому языку, играющие важную роль в стиле поэта. Стихотворение «Ласок / Груди среди травы...» — один из ярких примеров, где «техника», слог державинской поэтической традиции сочетается с решением новых задач — портретированием заклинательности, в данном случае «магии» любовного чувства. Композиция произведения строится на разноплановых словесно-звуковых повторах, повторах однокоренных слов, по сути, это сплошное корнесловие:
Стихотворение прекрасно организовано эвфонически, звуковая общность связывает несколько рядов слов (далеко не все из них однокоренные), прежде всего следующего основного ряда: «Жмут жгут жестоких жалоб в желоб», «Жмут, жгут их медные струи», жмут, зажмуривши. Другая линия варьирования тоже распространяется на все стихотворение: медная коса, медные струи, медные косы — и объединяется как повторяющимся словом медный, так и вторым словом (струи — метафора кос). Дважды повторяется метафора голубыми часами. Такого рода повторы и варьирование имеют значение и аналога музыкальной образности. Повтор звукового комплекса отнюдь не означает повтора того же слова. Хлебников максимально использует его возможности, приводя наиболее неожиданные варианты, что видно уже на уровне композиции. Так, омофонами являются жгут в «жгут жестоких жалоб» (существительное) и в «жмут, жгут их медные струи» (глагол). Жмут в «жмут веретено / Две мачехи и пряхи» является окказиональной метонимией слова прясть; благодаря ей действия «мачехи и пряхи» в смысловом отношении тесно соотносятся с предшествующими, а глагол жмут приобретает еще одно, неожиданное значение прясть. Еще одно неожиданное, «далековатое» значение несет однокоренное для жмут слово зажмуривши («взоры старух») — так сказать, «жмут взоры старух». Поэт использует резервы семасиологии слова: метонимия «жмут» (в значении «прядут»), прямое значение «жмут», семантически связано с ним и однокоренное зажмуривши (еще один нюанс). Важной составляющей ритмической и звуковой организации стихотворения является троекратный повтор звукового комплекса жмут — жгут, два последних повтора (жмут, жгут и жмут веретено) являются повторами глаголов. Контекстуальная синонимия этих глаголов (они даются через запятую), т. е. акцептуация, усиление общего значения «жжения», замыкание этого активного действия «на себя»: «Жмут, жгут меня медные косы», выверенная звуковая и ритмическая организация текста, наконец, любовная тематика, которую Хлебников иногда реализовывал через обращение к жанру заклинания (заговора), раскрывают в этом стихотворении мистериальное начало. Поэт передает напряженность, даже магию любви, лирический герой несвободен от этого чувства: «И теперь / Жмут, жгут меня медные косы». Заклинательность текста, таким образом, двоякая по цели: 1) воздействующая на слушателя и 2) передающая соответствующий заклинательности (магический, стихийный) характер любовного чувства. В стихотворении «Ласок / Груди среди травы...» стилизация заклинательности осуществляется, в частности, средствами повтора групп слои «жмут, жгут», «медные косы» и др., особенно броским корнесловием, и передает напряженность и магическую силу воздействия любовного чувства. Слово жмут — смысловая доминанта стихотворения, поэт в полном объеме задействовал его семасиологию. Разные его значения, например метонимическое прядут, — важные составляющие поэтического космоса стихотворения. В поэме «Поэт» с парадоксальным, ориентирующим на портретирование обряда подзаголовком «Весенние святки», лучшей его вещи, по мнению самого Хлебникова, и показателен следующий повтор:
Выделенные однокоренные слова отнюдь не исчерпывают особенности словесно-звуковой образности фрагмента. Отметим аналог анафоры: утехой — усталой, повторы: утехой тайной, усталой <...> глагол; порука от порока и ряд других. Структурно повтор «утехой тешит» (творительный инструментальный) свойствен языку как таковому и соответствует многим фольклорным и книжным случаям: «слыхом не слыхал», «крестом окрестился» («Голубиная книга»), «Совершенною ненавистник возненавидех я: во враги быша ми» (Псалтырь 139:22). Сочетание «сердце тешит» обнаруживаем в пословицах В.И. Даля: «Свое сердце тешишь, а мое гневишь»1. Общеязыковая модель повтора и нейтральная лексика (в том числе «элегическая» метафора «усталая мельница») первой части противопоставляется высокой лексике второй: глагол, порука от порока. Это позволяет напомнить яркие повторы этого корня церковно-книжной литературы, тем более что поэт обращался к древнерусским житиям2. В «Начале Жития Сергиева» Епифаний Премудрый вспоминает детство ряда прославленных святых, в частности, житие Евфимия Великого (ум. в 477 г.). «<...> в едину бо от нощей молящимся родителема его в нощи единема некое Божие явление явися има, глаголя: «Тешитася и утешитася! Се бо дарованама Бог отрока тешениа тяклоименита, яко в родстве его тешeнue Бог даровал своим церквам»3. Таким образом, данный фрагмент представляет собой характерное для Хлебникова совмещение различных стилистических пластов: фольклорного4, церковно-книжного и связующего литературного, элегического. Отмеченный корневой повтор играет роль стилистически маркированного звена такого совмещения — синтеза. Следующий пример из драматической поэмы «Лесная тоска» непосредственно связан с заклинательностью как стилевой чертой поэзии Хлебникова. Лексически и семантически он весьма необычен:
В словаре В.И. Даля приведены слова адалень, одалень, одолень. «Адале́нь, м. (вероятно о́далень [!]), водяное растение, купальница, купавка, Nymphеa, Nuphar, растущее поодаль от берегов, на глубине и по омутам; есть белые, желтые и (астрх.) пестро-алые; озерной-лапушник, водяной-пострел? кубышка, курочки, кувшинка, кувшинчики, лата́тье, вахтовник, водолей, лопуха́»5. Мотивация слова следующая: «О́далень, одолень м. растн, кубышка, купавка, растущая в приглубых местах, о́даль берегов», т. е. через слово «даль» (от берега). У этого слова есть и другое значение: «Одолень (или одолѣнь, одолеть?) какая-то приворотная трава́, зелье ворожейное <...>»6 или «Одолѣ[е́?]й м. растенье из рода молочаев <...> оно идет в дело у знахарей; приворотная, т. е. одолевающая»7. Мотивирующее слово иное — одолеть, от доля8 (участь). Слово одоле́й есть и в словаре М. Фасмера: «одоле́й — растение молочай <...> о́долень белая кувшинка <...> о́далень — то же. <...> Кувшин как по народному поверью, прогоняет злых духов <...>, поэтому ее название связывают с одоле́ть, как и название валерианы. Для которых предполагается калька лат. Valeriana: valēre «обладать силами»9. Хлебников был хорошо знаком с содержанием народных магических действий, некоторые его стихотворения построены согласно поэтике заклинаний. Наш пример еще один, семантически любопытный, случай влияния на творчество поэта «русского народного чернокнижия». Итак, одолен — приворотная трава. Об этом свидетельствует смысловое окружение — своего рода заклинание растений с чудесными возможностями10. «Крученый паныч — вьющееся растения ипомея»11. Первые приводимые ниже две строки сразу вводят тему колдовства:
В описании одолена преобладают слова любовной тематики: лелею, шаловливое, кудри, панычом, неженки и др. Корневой повтор одоленом одолею — условие четкого понимания слова одолен, однозначного прояснения его этимологии. Но тогда на первый план выходит не узкое значение растение, почерпнутое из словаря и знаний о народной магии, а то, которое диктуется внутренней формой и структурой корневого повтора. Одолен в таком случае — то, что помогает одолеть, т. е. «осилить, пересилить, победить, превозмочь, перемочь, побороть, овладеть, подчинить себе; обессилить»12. В фольклорных текстах есть много подобных случаев творительного инструментального падежа с тавтологическим повтором. Например, копать копарулями:
Слово копарули здесь не имеет того конкретного значения, которое приводит В.И. Даль: «копаруля, ральник на крюку, лопатка, которою счищают землю с сошников. Црк. Ткацкий челн?»14, иначе непонятно выделение именно этого предмета. Скорее всего, слово значит вообще «орудие для копания». Многократные повторы уже содержащей повтор формулы копать копарулями (эпическое замедление времени) усиливают семантику работы, труда по обрабатыванию земли. Не случайно и результат такой работы виден уже «другим» и «третьим часом». Вот почему формула одоленом одолею передает усиленное стремление одолеть, т. е. напряженное любовное чувство, изобретательность, а одолен воспринимается вообще как «способ для одоления, победы». Слишком общее и неопределенное (в таком понимании) значение одолен привносит в семантику оттенок юмористического, своего рода «милой угрозы», что согласуется с выражением «непокорство шаловливое». Контекст фрагмента поэмы — описание магических действий по сбору этой травы. Тавтологическое выражение (а значит, случай корнесловия), двойное упоминание об одолении, любовной победе, — элементы стилизации средствами звуковой образности заклинания, народного магического действа. Двойное указание (акцентировка на теме «одоления»), а также понимание одолена как некоего средства любовной победы передают напряженность чувства. Созданная Хлебниковым тавтология интересна тем, что позволяет совместить в одном слове общее и конкретное значение, одолен как трава приобретает оттенок символического значения. Одно слово (через тавтологию и соответствующий контекст) создает своеобразный поэтический космос, полюсам которого свойственна значительная смысловая напряженность. Эти особенности семантики сближают слово Хлебникова с церковно-книжным словом и, с другой стороны, с державинской поэтической традицией. Общее значение «одолен», расходящееся с характером исполнения обычной заклинательности, указывает на то, что это игра, стилизация, привносит юмор и позволяет понять позицию лирического героя как милую, шутливую угрозу, которая призвана ответить на «непокорство шаловливое» (тоже игра) героини. Одно из ключевых слов поэмы «Синие оковы» — солнце и его дериваты, портретирование заклинания весьма характерно и в этом случае: «Солнце разбудится!», «солнцежорные дни», «Это же солнышко / Закатилось сквозь вас слюной», «Съел солнышко в масле и сыт», «Солнце щиплет дни и нагуливает жир, / Нужно жар его жрецом жрать и жить», «на небе солнце величественно», «Солнышно, радостей папынька!», «За солнцем / В погоню, в погоню», «Солнышко, удись!». «Где ветки молят Солнечного Спаса» и мн. др. (3, 372, 373, 386). Повтор близко звучащих («жар его жрецом жрать и жить» — один из наиболее ярких случаев хлебниковского корнесловия, сопоставимый с бобровской строкой «Се ружей ржуща роща мчится») и однокоренных слов придает поэме своеобразный звуковой и ритмический рисунок, увеличивая степень эмоциональной экспрессивности текста. Стилизация иератического языка средствами словесной образности поддерживается тематикой художественного текста, стилизующего сакральное действо (связанное с культом солнца). Частое, иногда нарочитое повторение слова, не связанное напрямую с художественно-смысловой стороной обнаруживает профанирование священного языка, игру в сакральное действо, сопровождается иронией, бытовыми деталями («А ведь ловко едят в Костроме и Калуге»). Характерно сочетание зрительного, живописного и мифопоэтического планов, сложно, не без иронии, обыгранное:
Сложное переплетение церковно-книжной и литературной традиции, фольклора осуществляется Хлебниковым с собственными стилистическим задачами — прежде всего, для создания сакрального мифа, новой мистерии. Одна из последних поэм Хлебникова (весна 1922 г.) «Синие оковы» — ярким тому пример:
Звуковой повтор окаянное— покаянной, почти равный повтору целого слова, приходится на рифменную позицию конца строки (рифма имеет еще и предударную составляющую). Это усиливает ожидание смысловой близости однокоренных слов. Однако слова обаянный (от каять(ся)15, «порицать»16) и «покаянный» (от покаяти устар. исповедать, принять исповедь и покаянье»17) вовсе не близкие по значению. В современном языке вне церковной среды они мало употребительны. «Окаянный 1. Отверженный, проклятый (устар.). Окаянный грешник. 2. Употр. как бранное и осудительное слово (прост.) Надоел ты, окаянный!». «Покаянный (книжн.). Содержащий покаяние; виноватый. Покаянный вид. Покаянное письмо. Покаянные речи (ирон.)»18. По В.И. Далю, окаянный «проклятый, нечестивый, изверженный, отчужденный, преданный общему поруганью; недостойный, жалкий; погибший духовно, несчастный; грешник. // Сщ. м. злой дух, нечистый, диавол, сатана. Окаянный соблазнил. Окаянный сквозь землю. Господь по земле! [Святополк Окаянный]»19. «Покаянный грешник, прч. стрд., которого покаяли, что раскаялся. Покаянный прлг. к покаянью относящийся, исправительный, смирительный». Кроме того, «Покаянная ж. стар. место строгого либо одиночного заключенья; острог, тюрьма, арестантская, узническая, неволька»20. Для анализа семантики слов и ее особенностей в стиле Хлебникова необходимо обратиться к церковнославянскому языку и исторически предшествующей словесности. «Окаянный = бедный, сожаления достойный (Псал. 136:8; Апок. 3:17)». «Покаяльный = то же, что покаянный, относящийся к покаянию»21. Любопытный пример «сталкивания» в художественном тексте тех же самых слов находим в «Голубиной книге». Приводимый ниже фрагмент — концовка духовного стиха «Плач богородицы»:
В звуковом отношении очень близкие слова окаянные и не покаялись располагаются на одной строке и следуют друг за другом. Синтаксически окаянные — определение к местоимению они, которое является подлежащим со сказуемым не покаялись. Поэтому окаянные через субстантивацию очень легко может стать подлежащим, тем самым синтаксически связавшись с не покаялись. Местоимение (по В.И. Далю, «слово, заменяющее имя»23) как бы провоцирует более конкретное по смыслу имя заменить его, что со стороны художественной семантики означает усиление сопоставления «окаянные» и «не покаялись». Окаянные и не покаялись в данном случае взаимно мотивируют друг друга: окаянные — потому что не покаялись. Общим остается корневое значение от глагола каять — «порицать или осуждать, корить и увещевать; заставлять каяться»24. Другое дело — как это «обвинение» происходит. Покаялись (возвратный глагол) — те, кто «принес покаянье». «Каяться, сознавать проступок свой: жалеть о том, что сам сделал; корить самого себя, со смирением. // Сознаваться кому-либо в своих грехах <...>»25. Следовательно, окаянные — те, на кого легло обвинение извне, помимо их воли, так как сами они обвинять себя почему-либо не захотели. Одним из наиболее близких синонимов слова каять, по В.И. Далю, является осуждать. В этой связи интересно появление слова осуждать во второй строке нашего отрывка («За то осудил их Господь в вечную тьму»). Сопоставление однокоренных слов окаянные и не покаялись, таким образом, продолжается, но теперь уже на лексическом (синонимия), а не морфемном уровне. Схема «обвинения — осуждения» в третий раз проявляется через новую внутреннюю форму (окаянные, не покаялись, осудил). Третий вариант — осудил (корень — суд) — наиболее прозрачный. Он же итоговый для нашего отрывка: в первый раз назван (тем самым единственно возможный) субъект суда «осудил Господь». Прозрачная внутренняя форма осудил (Господь), т. е. произвел суд, связывает с семантическим полем суда, а в христианском сознании непременно вызывает представление о последнем — Страшном суде Господа, предстоящем каждому. Отмеченное «столкновение» родственных слов в художественном тексте выявляет их внутреннюю форму: общий корень и различные по значению приставки и суффиксы. Однако противопоставление окаянные (не-кающисся) и покаяться и взаимная мотивация окаянные и не покаялись (поэтому и осуждены) принадлежат исключительно семантике художественного текста, которая невыводима только из строения или этимологии слова. Приведенный выше фрагмент произведения Хлебникова содержит сходное противопоставление окаянный и покаянный. Однако семантически оно более сложно, так как со стороны синтагматики эти слова непосредственно не связаны. Окаянное относится к слову тело, а покаянной к слову (в) рубашке. В этой связи можно говорить о противопоставлении в данном фрагменте одежды и тела, которое связывается с противопоставлением окаянное и покаянной. Обратимся к семантике более детально. Слова окаянный, покаянный, грешница — как правило, религиозной, в основном церковной сферы употребления. Неудивительно, что значение некоторых словосочетаний можно понять, только обратившись к церковном жизни и соответствующим текстам. В данном случае нас интересуют особенности таинства крещения. «Таинство крещения есть такое священное действие, в котором верующий во Христа через троекратное погружение тела в воду, с призыванием имени Пресвятой Троицы — Отца и Сына и Святого Духа, омывается от первородного греха, а также и от всех грехов, совершенных им самим до крещения, возрождается благодатию Духа Святого в новую духовную жизнь (духовно рождается) <...> Для принятия крещения необходимы вера и покаяние»26. Обращает на себя внимание и обрядовая сторона таинства: «На крещенного возлагаются белая одежда и крест. Белая одежда служит знаком чистоты души после крещения и напоминает ему, чтобы он и впредь сохранял эту чистоту, а крест служит видимым знаком его веры в Иисуса Христа»27. Итак, белую одежду надевают при крещении, которому предшествует вера и покаяние. Белая одежда — характерный библейский символ чистоты, сопряженной с покаянием: «Вспомни, что ты принял и слышал, и храни и покайся. <...> Впрочем, у тебя в Сардисе есть несколько человек, которые не осквернили одежд своих, и будут ходить со Мною в белых одеждах, ибо они достойны. Побеждающий облечется в белые одежды, и не изглажу имени его и из книги жизни, и исповедаю имя его пред Отцом Моим и пред Ангелами Его» (Откр. 3:3, 4—5). Однако если белая одежда — символ чистоты, как же возможна «одежда белая грешницы» (акцепт на цвете — символе чистоты достигается инверсией), т. е. греховного, не чистого человека? Действительно, такое сочетание в церковных текстах вряд ли возможно. Однако, на наш взгляд, это не кощунство, скорее — оксюморон, не противоречащий духу христианства. Каждый верующий (грешник), принимающий таинство крещения, «умирает для жизни греховной и рождается в жизнь святую»28, что символизирует белое (светлое) одеяние. Да и сам по себе оксюморон, разрешающийся через символическое толкование, очень характерен для библейских, особенно новозаветных, текстов. Приведем яркий пример такого оксюморона, связанный с белыми одеждами и покаянием (скорбью). «И, начав речь, один из старцев спросил меня: сии облеченные в белые одежды кто и откуда пришли? Я сказал ему: ты знаешь, господин. И он сказал мне: это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца». (Откр. 7:13—14). Убелить одежды кровию (Агнца)! Понять это возможно только символически. Эффект такого приема чрезвычайно сильный. Хлебников прибегает, что характерно для поэтического текста, к емкой свернутой художественной формуле — в данном случае этапов религиозной жизни человека (от сознания греха к очищению). Наши параллели согласуются с наблюдениями А.М. Панченко и И.П. Смирнова относительно соответствия древнерусской литературе хлебниковского использования образа одежды. Их пример из поэмы «Поэт»:
Исследователи отмечают, что одежда у Хлебникова связывается с именем и внутренним состоянием человека — в соответствии с образами древнерусской литературы: «В средневековой христианской письменности связь между одеждой и сущностью человека, между сменой одежды и регенерацией <...> регулярна»29. Исследователи ссылаются на словоупотребление Кирилла Туровского, приводят строку 103 псалма: «одэяйся свэтом, яко ризою» (Псалтирь 103:2). В соответствии с этим, словосочетание одежда белая следует понять символически, возможно, и как новое имя, которое дается при крещении, начавшуюся новую, посвященную Богу, жизнь человека. Связь приведенного нами фрагмента с христианским словоупотреблением теснее. Рассмотрим словосочетание тело окаянное. Окаянное не может относиться к телу как таковому вообще. Это не по-хлебниковски (поэт увлекался идеями Н. Федорова), а также не по-христиански: тело, как и вся материя, должно быть не отвержено, а обожено, что в полной мере осуществится при всеобщем телесном воскресении мертвых. Окаянное в данном случае может выражать глубокое эмоциональное потрясение. «Тело окаянное» — не столько проклятие или отторжение (если это вообще возможно), сколько сожаление. Смысл отмеченного противопоставления тело — одежда проясняется с учетом следующего стиха из Апокалипсиса: «Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его» (Откр. 16:15). Отчетливо символический, связанный с библейскими планами, смысл анализируемого отрывка подчеркивает семантика глаголов. Стоять, по В.И. Далю, значит «не трогаться с места, не двигаться, быть в покое, в косности <...> быть в прямом, торчевом, отвесном, стоячем положении, торчать: быть на ногах, и притом быть в покое»30. Скрывать, наоборот, обозначает очень активное, осмысленное действие: «прятать от других, класть куда-либо тайком, хоронить, никому не казать»; // таить, умолчать о чем-либо, не оглашать, тайничать, не обнаруживать, не выдавать»31. Деепричастие скрывая прочитывается раньше, чем глагол стоит. Поэтому активное действие скрывает данное как добавочное, формирует ожидание еще более активного основного действия. Значение внешней пассивности глагола стоит совершенно не соответствует такому ожиданию. Более того, семантически оформившись, скрывая вовсе перестает выражать какое-то активное действие: «скрывая тело окаянное» с внешней стороны означает лишь то, что она одета. «В рубашке покаянной» 3-й строки — лишь уточнение-парафраз «одежды белой». Нарочитое отсутствие внешнего, событийного действия, парафраз завершающей строки, подчеркнуто отсылающий к началу, подталкивают к внутренней, символической интерпретации текста, которая была предложена выше. Стилистически она реализуется через повторы однокоренных слов окаянный и покаянный, ярко противопоставленных. А также через повтор семы одежда — дважды явно (с мнимой избыточностью, разрешающей оксюморонность «в одежде белой грешницы»; повтор также усиливает семантическую значимость «одежды» в данном отрывке) и однажды имплицитно. Стилистику таких повторов Хлебников, как отмечалось, наследует от фольклора, а также (учитывая особенности лексики и синтактики) от церковно-славянских текстов, прежде всего Псалтири. Важна и литературная традиция такой трансформации. Переложения псалмов, с опорой на яркую словесно-звуковую образность, корнесловие и повторы разного рода, создавал Державин. Противопоставление окаянные — покаяться в «Голубиной книге» дается прямо (окаянные не покаялись). У Хлебникова противопоставление окаянное — покаянная дано метонимически: покаяние выражается через образ «в рубашке покаянной», а окаянным оказывается тело, не весь человек (синекдоха). Рассмотренный выше вполне завершенный (синтаксически, стилистически и семантически) отрывок размыкается и становится частью более крупного фрагмента поэмы:
Три первых строки соединяет с последующими фактическая анафора: она, стоит, она стоит. Существенную роль также играют слова церковно-книжной лексики: мученица, молят Спаса. «Прекрасные глаза» Спаса — четкая аллюзия на чтимый Нерукотворный образ Спасителя. Глаза — одна из наиболее выразительных его деталей. Прочно, хотя и не исключительно, с церковной сферой связаны слова нищенка (ср.: евангельское «Блаженны нищие духом» (Мф. 5:3) и др.), а также покров (Покров Пресвятой Богородицы и др.). В данном случае мы имеем дело не с развернутой метафорой, а с развертывающимся мифом: важную роль играет уточнение «Его прекрасные глаза». «Покров» по одному из значений — менее конкретное, более общее, чем одежда: «ткань, полотнище, холстина для покрытия чего-либо»32. Он обозначает вообще нечто покрывающее, в данном случае покрывающее тело. Такое подчеркнутое невнимание к характеру одеяния связывается с представлением об аскетизме (не только бедности, т. к. нищенка): нищенка-то суровая! Портрет лирического персонажа (она) соотносится с зимним пейзажем и иконой Спаса в едином ассоциативном синтетическом образе. Уместно будет вспомнить специальное употребление наиболее общих слов в высоких житийных жанрах. Избегание более конкретных слов не позволяет снизить, «обытовить» образ святого: работая на земле, святой копает землю не лопатой или каким-либо конкретным орудием, а предметом вообще служащим для копания, рытья — рылом. В.В. Колесов отмечает: «Автору важно указать, что его герой чем-то рыл землю, а чем именно — это было неважно, потому что могло прибеднить возвышенный образ героя. Скажешь: рыл лопатой — так ведь мало ли кто лопатой роет! Рыло — более важное, торжественное слово, и его вполне прилично употребить по отношению к святому»33. Исключим придаточные предложения с союзным словом где, получаем: «Она стоит, живая мученица, / Веревкой грубой опоясав / Как снег холодную сорочку» — тоже (как и начальное) трехстишие, та же статичная картина. Имплицитно дается сема белизны (после «одежды белой»). Сравнение «как снег» вызывает ожидание привычного — белый, а не неожиданного холодный. Это дополнительно подтверждается следующим фрагментом той же поэмы «Синие оковы» (расположен почти сразу после анализируемой части поэмы), в котором отмеченное ожидание оправдалось:
Попутно отметим близкую проанализированному отрывку «Она в одежде белой грешницы <...>» структуру вышеприведенного трехстишия, основанного тоже на повторах, обусловливающих его символику. Хлебниковский повтор однокоренных слов покаянная, окаянная, который сближен в стиле русского народного духовного стиха, содержательно и стилистически восходит к литургическому слову (житию, молитве), Библии прежде всего. Вместе с тем он усвоен через фольклорные стилистические средства и черты державинской поэтической традиции — повторы разного характера. Хлебников варьирует не только слова одного корня и звуковые комплексы — окказиональные морфемы, но и более крупные синтаксические структуры и образные модели, на практике проводя музыкальный принцип композиции и образности крупного поэтического произведения. Итак, заклинание и молитва, литургическое слово, оказываются соотнесенными в стиле Хлебникова, да и часто культурной эпохи в целом (З.Н. Гиппиус, А.М. Ремизов и другие). Поэт пытается сблизить молитву и заклинание, опираясь на их структурную, формальную близость. Она в его стиле усиливается общей нацеленностью на жизнетворчество и его мистическую составляющую, на стилизацию в слове Мистерии, создание образа магического, заклинающего слова. Особую роль в этой связи играет переосмысление библейского, литургического слова, опора на традиции фольклора и, в частности, русского народного духовного стиха. В решении обозначенной общей задачи, которую Хлебников воплощал ярко и своеобразно, особую актуальность для его стиля приобрела державинская поэтическая традиция. Именно она дала десятилетиями накопленный художественно убедительный опыт использования корнесловия и повторов однокоренных слов, использования резервов семасиологии. Этот опыт «пригодился» Хлебникову для решения стилевых задач, обозначенных культурной эпохой серебряного века. От слога братимся к другой ключевой составляющей традиции Державина — словесной живописи, в частности, поэтическому портрету. Примечания1. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 4. Стлб. 892. Словарь В.И. Даля необходимая основа для анализа текстов начала XX века Ср.: Кожевникова Н. Окказионализмы А. Белого и словарь В.И. Даля // Язык и речь как объекты комплексного филологического исследования. Калинин, 1981. 2. Ср.. Баран Х. Фольклорная и древнерусская тематика в записной книжке Хлебникова // Баран Х. О Хлебникове. Контексты, источники, мифы. 3. Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Жизнь и житие преподобного и богоносного отца нашего Сергия // Жизнь и житие Сергия Радонежского / Сост., посл. И коммент. В.В. Колесова; Подгот. Текстов В.В. Колесова и Т.П. Рогожниковой. М., 1991. С. 20. Ср.: Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 2. М., 1998. 4. О связях творчества Хлебникова с фольклором см.: Савушкина М.И. Фольклор в поэмах В. Хлебникова // Русская советская поэзия 20-х гг. и фольклор. М., 1971; Ланцова С.А. Фольклорные истоки ранних поэм Хлебникова // Поэтический мир Велимира Хлебникова. Волгоград, 1990; Гарбуз А.В. «Групповой портрет» будетлян в свете фольклорно-мифологической традиции // Хлебниковские чтения. СПб., 1991; Баран Х. Фольклорные и этнографические истоки поэтики Хлебникова // Баран Х. Поэтика русской литературы начала XX века, он же. Еще раз о фольклорных жанрах в поэтике Хлебникова // Он же. О Хлебникове. Контексты, источники, мифы. 5. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. Стлб. 12. 6. Там же. Т. 2. Стлб. 1669. 7. Там же. Стлб. 1685. 8. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. Т. 3. М., 2004. С. 123. 9. Фасмер М. Указ. соч. 10. Ср.: Баран Х. О стихотворении Хлебникова «О, черви земляные...» // Баран Х. Поэтика русской литературы начала XX века. М., 1993. 11. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. С. 355. 12. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. Стлб. 1685. 13. Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI—XX веков. С. 43. 14. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. Стлб. 400. 15. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. С. 128. 16. Там же. Т. 2. С. 216. 17. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3. Стлб. 617. 18. Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1991. С. 447, 548. 19. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. Стлб. 1707. 20. Там же. Т 3. Стлб 617. 21. Дьяченко Г., протоиерей. Полный церковнославянский словарь. С. 378, 446. 22. Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI—XIX веков. С. 182. 23. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. Стлб. 967. 24. Там же. Стлб. 252. 25. Там же. Стлб. 252—253. 26. Слободской Серафим, протоиерей. Закон Божий. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993. С. 548, 549. 27. Там же. С. 669—670. 28. Дьяченко Г., протоирей. Полный церковнославянский словарь. С. 271. 29. Панченко А.М., Смирнов И.И. Метафорические архетипы в русской средневековой словесности и в поэзии начала XX века // ТОДРЛ. Т. 26. Л., 1971. С. 39. 30. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. Стлб. 560. 31. Даль В.И. Указ. соч. Стлб. 227. 32. Даль В.И. Указ. соч. Т. 3. Стлб. 634. 33. Колосов В.В. К характеристике поэтического стиля Кирилла Туровского // БОДРТ. Т. XXXI. Л., 1981. С. 69.
|
| © «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024 Публикация материалов со сноской на источник. |
На главную | О проекте | Контакты |