3.1. Литературное переосмысление живописных образов В.М. Васнецова в лирике А.А. Блока («Гамаюн» Блока и «На взятие Измаила» Державина)

К живописным полотнам Виктора Васнецова как к предмету для литературного переосмысления Блок обратился в самом раннем своем творчестве, что было глубоко органичным для формирующейся творческой индивидуальности поэта. З.Г. Минц указывает на «специфику переживания юным Блоком культурной традиции», на «обилие и яркость культурных впечатлений», испытанных им. С ее точки зрения, «Стихотворения» Блока зачастую ориентированы на традицию не только в силу обычной для начинающего художника подражательности, но и поэтически осознанно. Отсюда, например, обилие эпиграфов и графически выделенных в тексте цитат из Библии и Платона, Шекспира, Гейне, Жуковского, Пушкина и Лермонтова, Некрасова, Бодлера и др. Отсюда же обилие стихотворений-вариаций на темы, заданные традицией: литературной («гамлетовский» цикл или стихотворение «Мери» с подзаголовком «Пир во время чумы», 1899), живописной (стихотворение «Погоня за счастьем (Рош-Гросс)», 1899) или оперной (стихотворение «Валкирия (На мотив из Вагнера)», 1900). Наконец, погруженность в мир культурных впечатлений приводит к тому, что стихотворения Блока 1898—1900 гг. зачастую строятся на сложной и поэтически осознанной «вязи» разнообразных цитат, реминисценций и другого рода «чужих слов», органически вплетенных в текст»¹.

Весьма представительный список поэтов, чье творчество так или иначе переосмыслялось в поэзии Блока, вполне можно расширить за счет имени Державина. Его двухтомник был в библиотеке крупнейшего русского символиста.

Отмеченная «яркость культурных впечатлений», явленная в творчестве Блока, подчеркнутая установка на продолжение традиции и одновременно всестороннее ярко выраженное новаторство связаны с присущим стилю поэта многоплановым художественным синтезом, протеистическим характером его художественной работы со словом. Одним из характерных примеров такого осуществленного поэтом синтеза, в данном случае синтеза искусств, стали стихотворения Блока «Гамаюн, птица вещая» (Картина В. Васнецова)» и «Сирин и Алконост».

Картины известного художника «Гамаюн — птица вещая» (1897) и «Сирин и Алконост. Песни радости и печали» (1896) поэт мог видеть в начале февраля 1899 г. на персональной выставке В.М. Васнецова в Академии художеств». «В авторских примечаниях <...> указано: «Стихотворение внушено картиной Васнецова». Это стихотворение было написано 23 февраля 1899 г., а 25 февраля того же года Блок написал стихотворение на сюжет другой его картины. «Гамаюн, птица вещая (Картина В. Васнецова)» вошел в открывающий первую книгу стихов поэта цикла «Ante lucem». Этот лирический цикл в ряде характерных черт (в том числе и в плане художественного синтеза) наметил круг тем, образов, приемов поэзии Блока, ее стилевую неповторимость. «Сирин и Алконост» не включались автором в состав лирической трилогии, впервые опубликованы в 1919 году.

В «Автобиографии» (1915 г.) юмористически воспроизводится попытка их публикации Блоком — студентом Петербургского университета: «От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он редактировал тогда «Мир Божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете Бог знает что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах»² (1, 427).

Несмотря на этот курьез, свое место в творчестве поэта эти произведения, особенно «Гамаюн...», нашли, его стиль они представляют достаточно ярко. Отметим, что в данном случае мы имеем дело с как минимум двойным «подражанием», двумя осуществленными разнохарактерными синтезами: сами картины Васнецова, вдохновившие Блока, — результат переосмысления художником славянской мифологии, то есть прежде всего словесности. В случае со стихотворениями Блока литература получает, по сути дела, «свои же» — словесные — образы, но в преломленном, трансформированном виде, обогащенном новой, связанной уже с другим видом искусства³, внутренней формой.

Рассмотрим это стихотворение, созданное под впечатлением картины.

«Гамаюн, птица вещая (Картина В. Васнецова)»

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных...
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых...
Предвечным ужасом объят.
Прекрасный лик горит любовью.
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!.. (1, 20)

Обращает на себя внимание различие в знаках препинания в заглавиях произведений — картины и стихотворения (в обоих случаях принципиально важна роль словесного образа): тире у Васнецова и запятая у Блока. В первом случае подчеркивается предикативный характер второй части предложения, утверждение, ракурс художественного осмысления в образе. Во втором — «птица вещая» оказывается приложением, акцент падает на имя, которое имеет все признаки художественного символа, является ключевым элементом создаваемого поэтом в данном произведении мифа о России, ее истории, настоящем и будущем. Кроме того (вероятно, это самое главное), подчеркивается роль подзаголовка, задачи стилизации, связанные в данном случае с явлением синтеза искусств.

Гамаюн — «сказочная птица-вещунья с человеческим лицом»⁴. Вместе с тем ожидание сказочного в произведении оправдывается не вполне. Акцент делается не на сказочных сюжетных схемах и конфликтах, а на серьезном и трагическом пророческом пафосе, на судьбе Родины. Функции стилизации и художественного синтеза изменились (по сравнению с картиной, где еще много «любования» собственно сказочной и мифической сторонами стилизации⁵). Поэт создает масштабный и многоплановый образ, тесно связанный с рядом более поздних стихотворений о России, в частности, с «Коршуном», завершающим цикл «Родина», одним из последних произведений лирической трилогии, с циклом «На поле Куликовом», где также емкой символической картиной проходит история страны.

Блок в создании образа и поэтической семантике опирается на стихи Державина⁶, создавшего картину тяжелых периодов русской истории — символического «росса» — в известном стихотворении «На взятие Измаила»:

Я вижу страшную годину:
Его три века держит сон;
Простертую под ним долину
Покрыл везде колючий терн;
Лице туман подернул бледный,
Ослабли мышцы удрученны,
Скатилась в мрак глава его;
Разбойники вокруг суровы
Взложили тяжкие оковы;
Змея на сердце у него.

Он спит! — и насекомы, гады
Румяный потемняют зрак;
Войны опустошают грады,
Раздоры пожирают злак;
Чуть зрится блеск его короны;
Страдает вера и законы,
И ты, к отечеству любовь!
Как зверь, его Батый рвет гладный;
Как змей, сосет лжецарь коварный:
Повсюду пролилася кровь!

Лежал он во своей печали,
Как темная в пустыне ночь;
Враги его рукоплескали,
Друзья не мыслили помочь,
Соседи грабежом алкали;
Князья, бояра в неге спали
И ползали в пыли, как червь;
Но Бог, но дух его великий
Сотряс с него беды толики:
Расторгнул лев железну вервь!⁷

Поэт в оде силой вдохновения, которое он специально охарактеризовал в своем «Рассуждении о лирической поэзии», может «видеть» «странную годину» русской истории. В самом деле, с его точки зрения, ода «быстротою, блеском и силою своею, подобно молнии, объемля в единый миг вселенную, образует величие Творца», а вдохновение «в высоком парении своем ищет только живых, чрезвычайных, занимательных представлений»⁸. Блок, опираясь на образы Державина, пророческий дар передает сказочной мифической птице, подчеркивая роль живописного начала.

Сон былинного богатыря в оде Державина влечет страшные последствия: засилье разбойников, опустошения войн, преступное равнодушие «князей, бояр» и т. д. Переклички с Блоком весьма очевидны: «Как зверь, его Батый рвет гладный» — «Вещает иго злых татар»; «Друзья не мыслили помочь, / Соседи грабежом алкали» — «Злодеев силу, гибель правых...»; «Повсюду пролилася кровь!» — «Вещает казней ряд кровавых», «Уста, запекшиеся кровью!» и др. При этом Блок существенно сжимает образ Державина, усиливая некоторые стилевые составляющие, свойственные культуре рубежа XIX—XX веков (см. далее).

Важно отметить особенности художественного времени обоих произведений. Лирический герой оды Державина проникает в прошлое, он не является пророком, предсказывающим будущее, хотя образы его исключительно ярки, будто он описывает настоящее, происходящее перед его глазами. Не случайно поэт отмечал, что «в превосходных лириках всякое слово есть мысль, всякая мысль картина, всякая картина чувство, всякое чувство, выражение, то высокое, то пламенное, то сильное, или особую краску и приятность в себе имеющее»⁹. Поэт дает исторически конкретные вехи многовековой русской истории и дополнительно проясняет их в своих «Объяснениях на сочинения Державина»: «Я вижу страшную годину... — «Воспоминание несчастного для России времени, когда она около трехсот лет страдала под игом татар»; Как змей сосет лжецарь коварный... — «Ложный Димитрий, или Гришка Отрепьев»¹⁰.

Любопытен образ Блока. И трус, и голод, и пожар — существенный элемент стилизации пророческого, библейского текста, прочно связанных с этим типом произведений деталей и ассоциаций (например, книга пророка Даниила). Предвечный (т.е. относящийся к событиям до творения, начала мира) «ужас», которым «объят» лик женщины-птицы, соседствует с образом по сути дела апокалиптическим, т. е. указывающим на конец мира и тот же «ужас» его переживания; в памяти возникают и пророчества о гибели мира Иисуса Христа, зафиксированные в Евангелии (Мф. 13:47—50; 24:4—31). Образ Блока, содержащий, как и у Державина, некоторые конкретные черты истории России («иго злых татар», «казней ряд кровавых»), вместе с тем значительно укрупняется и обнимает собой по сути дела всю историю мироздания, увиденную как бы в едином мгновении вещим существом. Гражданское начало, безусловно, доминирующее в оде Державина, для произведения Блока становится лишь одним из ряда стилевых компонентов.

С другой стороны, узнаваемые события прошлого России даны как только еще должные совершиться: Гамаюн их лишь предрекает, «вещает» как бы из прошлого. В этой связи любопытна поэтическая грамматика Блока, в управлении использовавшего форму беспредложного винительного падежа — вещает иго и т. д. Она, надо полагать, воспринималась уже на рубеже XII—XX веков либо как книжная¹¹, связанная с литургической поэзией, либо как грамматическая «неправильность». Для В.И. Даля винительный падеж без предлога в этом случае — норма, причем, очевидно, разговорного языка¹². Все отмеченные характеристики данного грамматического управления напрямую ведут к стилю Державина еще и со стороны поэтического слога.

Возможно и другое толкование образа Блока: обрисованные события птицей вечно переживаются, существуют одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Поэт изобразил правду мига, ахронного, тождественного вечному. Созданный поэтом образ-миф может быть понят и как универсальная художественная модель бесконечно, «без исхода» повторяющихся событий эпического масштаба. Именно такова цикличность или даже «дурная бесконечность», событий в жизни лирического героя и страны, образ которой создан в поздних стихотворениях «Ночь, улица фонарь, аптека...», «Коршун».

Произведения Державина и Блока связывает и такой важный элемент стиля обоих поэтов, как живописность. Драма русской истории дана Державиным в значительной степени через развернутый портрет уснувшего росса — богатыря: «Лице туман подернул бледный, / Ослабли мышцы удрученны, / Скатилась в мрак глава его; <...> Змея на сердце у него»: «несекомы¹³ гады / Румяный потемняют зрак», «Чуть зрится блеск его короны», «Лежал он во своей печали, / Как темная в пустыне ночь».

Отметим близкую к живописи собственно портретную деталь у Блока. У птицы не «человеческое лицо», как в сказке и мифе, а «прекрасный лик». Уста, запекшиеся кровью, — слова, символически указывающие на страдание существа, несущего правду, как правило, неудобную многим и опасную для того, кто ее «вещает». Любовь — указание на главную христианскую заповедь — то, чем прекрасный лик горит. В контексте пророческой темы все это ассоциативно связывает изображение мифического существа с иконой. «Предвечный ужас» — еще одно косвенное указание на мистическую близость к Божеству, так как, согласно христианской церковной традиции, «Предвечным», т. е. Бывшим до вечности, до возникновения времени, может быть только Бог. Серафимы, одни из высших ангелов, тоже объяты ужасом перед Богом и в священном страхе закрывают крылами глаза.

Поэт изображает (в отличие от художника) не просто факт пророчества, а синтетическое действо, исполненное слова и музыки — пения, а также мистического смысла, очевидно, непонятного для непосвященных: «Она вещает и поет», «вещей правдою звучат уста...» В этом смысле очень характерен троекратный повтор вещает, который в конце произведения, как бы завершая варьирование музыкальной темы, венчается вещей правдою. Важна и обозначенная портретная составляющая, данная как действие, поступок: «Прекрасный лик горит любовью». Емкий эпитет «смятенные крыла» указывает одновременно и на психологическое состояние объятой «предвечным ужасом» птицы и на деталь портрета (вне зависимости от исходного живописного образа). Ср. в стихотворении «Сомненья нет: мои печали...» — «Не в силах смятых крыл поднять...» (1, 428).

Стихотворение начинается короткой, но яркой пейзажной зарисовкой, с учетом образа «предвечного ужаса» птицы, указывающей на первые дни сотворения мира: «На гладях бесконечных вод, / Закатом в пурпур облеченных». Живописной является метафора «закатом в пурпур облеченная» «гладь бесконечных вод», ассоциативно связанная с финалом стихотворения, образом запекшихся кровью (тоже «род» пурпура) уст. Так пейзаж символически связывается с основной — пророческой — темой произведения, с небанальным смысловым наполнением, казалось, избитой рифмы и образа «любовь» — «кровь».

Блок в данном стихотворении, опираясь на художественный синтез и стилевые традиции Державина, создаст не просто словесный аналог конкретного живописного полотна, не только портретирует «декоративный» стиль известного художника, его характерные темы и образы. Он создает на основе этого творческого переосмысления (двойного — по отношению к образам Васнецова и Державина) новую внутреннюю форму. Гамаюн, персонаж славянской мифологии, приобретает в лирическом произведении новые черты литературного символа и мифа. Черты фольклорного, литературного и живописного совмещаются и синтезируются в стиле стихотворения с чертами музыкального, литургического, с библейской образностью, что создает образ действа, аналогичного мистериальному, каждое мгновение которого прямо указывает на вечное, как бы вмещает его.

Вместе с тем ожидаемого прорыва из мира дольнего в мир горний, трансформации намеченного, по мысли А.Ф. Лосева¹⁴, свойственного язычеству трагического миросозерцания не происходит. Именно так., подчеркнуто антитетически, «неслиянно», с явными чертами неоромантического двоемирия, изображаются Сирин и Алконост, райская птица счастья и птица неизбывного земного страдания, в другом стихотворении поэта — «Сирин и Алконост. Птицы радости и печали».

Алконост наряду с Гамаюном¹⁵, но никак не Сирином¹⁶, — один из символов личности и творчества самого Блока. «Алконост, алконос — в византийских и русских средневековых легендах райская птица с человеческим лицом (часто упоминается вместе с другой райской птицей сирином). Образ Алконоста восходит к греческому мифу об Алкионе, превращенной богами в зимородка. Алконост несет яйца на берегу моря и погружая их в глубину моря, делает его спокойным на шесть дней. Пение Алконоста настолько прекрасно, что услышавший его забывает обо всем на свете»¹⁷. Кроме того, Алконост — название издательства, в котором поэт, выдержавший серьезную борьбу с Госиздатом, в 1921 г. напечатал последнее прижизненное издание третьей книги стихов. Оно, по словам Блока, «наиболее близкое по духу к символической школе, к которой» он «всегда принадлежал»¹⁸ (3, 568). Так в творчестве и судьбе великого поэта сопрягаются миф, искусство, жизнь и смерть. Роль образов Державина и его стилевой традиции в данном случае, для воплощения мифопоэтически данного образа истории России, для Блока весьма значима.

С традицией стиля Державина связан и другой крупнейший художник слова серебряного века — И.А. Бунин, мастер создания зрительного словесного образа, воплощения религиозной тематики. Его первые читательские впечатления формировались под влиянием стихов Державина.

Примечания

1. Минц З.Г. Поэтика Александра Блока. СПб., 1999. С. 335.

2. Цитируется по: Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. Т. 1. М., 1997. Т. 3, 4. М., 1997, 1999. Далее в скобках указывается помер тома и страницы.

3. Альфонсов В. Слова и краски М.—Л., 1966; Даниэль С. Поэтика Александра Блока и живопись // Творчество. 1980. № 11. Гордин А.М., Гордин М.А. Александр Блок и русские художники. Л., 1986.

4. Комментарии // Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем; В 20 т. Т. 1. С. 428.

5. Маковский С. Силуэты русских художников. М., 1999. С 144—149.

6. Ср.: Владимирова И., Григорьев М., Кумпан К.А.А. Блок и русская культура XVIII века // Блоковский сборник Вып. 4. Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики (Ученые записки / Тартуский университет; вып. 535). Тарту. 1981.

7. Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота, Т. 1. С. 350—351.

8. Державин Г.Р. Сочинения. СПб., 1844. С. 343, 344.

9. Там же. С. 344.

10. Державин Г.Р. Сочинения. Л., 1987. С. 450.

11. Ср.: Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1990. С. 82.

12. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. Стлб. 825.

13. В прижизненном издании Бобров дает, как правило, такое написание слова.

14. Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 732—748.

15. Ср.: Орлов Вл. Гамаюн: Жизнь Александра Блока. Л., 1980.

16. Псевдоним В.В. Набокова.

17. Мифология. Энциклопедия / Гл. ред. Е.М. Мелетинский. М., 2003. С. 31.

18. Комментарии // Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. Т. 3. С. 568.