XIII. Большому кораблю...

1

На высочайшее имя был получен еще один злой извет на Державина. В извете том значилось:

«Всемилостивейшая государыня! Под скипетром владыческим Вашего императорского величества Держава Российская уже многие годы подряд в расцвете сил обретается, и сей расцвет как извне, так и изнутри врагами нашими, недоброжелателями, а также и друзьями и верноподданными чувствуется. Славу, величие, спокойствие, тишину, благоденствие, справедливость, расцвет наук и торговли, развитие ремесел и промышленности, приобретение новых земель, могущество как на суше, так и на море — вот что господь бог наш в знак к Вам, Ваше императорское величество, своего благорасположения ниспослал свыше. Для каждого верноподданного великое счастье проживать под Вашею владыческою сению, чувствовать на себе ласковые лучи солнцеподобного венца Вашего. Но сияние славы Вашей было бы намного ярче, если бы не находились люди, заслоняющие Вас от лицезрения верноподданных, наслаждающихся душой Вашей красоты и величием. К таким неправедным людям (достойным сожаления) относится исправляющий должность начальника Тамбовской губернии Гавриил Державин. Со дня заступления на властную должность и по сей день губерния в целом и город Тамбов не знают покоя жизни и терпят с его стороны различные надругательства, роняющие честь и достоинство как того, кто причиняет обиды, так и тех, кому обиды причиняются. Я, Ваш верноподданный слуга, умалчиваю о неудовольствии народном, испытываемом всеми сословиями. Я осмелюсь только сообщить об обидах, наносимых Державиным чиновным людям благородного звания. Ополчась гордыней, спесью, вышемерным чванством и глупой похвальбой: превыше-де власти начальника губернии нет, г. Державин совместно со своею супругою Екатериной Яковлевной, женщиной дерзкой и грубой, коварной и подлой и развратной, подкараулив из-за угла, яко коршуны, налетели на мою благоверную и благочестивую супругу, пребывающую по всему году в молитве и посте, и подвергли ее, голубицу, позору и надругательствам, а также побоям посредством каменных глыб, отломанных у жерновов на мельнице, заранее припасенных, ввиду чего моя супруга уже многие дни в отчаянии пребывает и расслаблении сил, неведомо, возвратится ли к ней былое здоровье, али она останется искалеченною разбойниками навсегда.

Сообщив о злокозненных поступках исправляющего губернаторскую должность г. Державина, осмелюсь припасть к священным стопам Вашего императорского величества, умоляю о милости и спасении от разбойной силы, по ошибке приписанной к славному сонму российских властителей.

Вашего и. в. верноподданный председатель Верхней расправы
Петр Чичерин».

Пробежав глазами челобитье, Мамонов, злорадно ухмыляясь, присовокупил его к другим клеветным измышлениям, что хранились в папке, и выговорил вслух:

— Чаша переполнена. Далее нести ее, не расплескав, нельзя!

Зная придворные порядки, однако, с докладом тотчас идти воздержался. Исполнил в одиннадцати строчках черновой экстракт, обвиняющий Державина во всех смертных грехах, прочел написанное вслух трижды, подправил для благозвучия и велел одному из своих бездельных писчиков, по обычаю резавшихся в дворцовой каморе в карты, переписать набело.

Как только экстракт был готов, Мамонов стал ждать удобной минуты — предстать перед императрицей с докладом по существу дела.

2

Удобный случай вскоре представился. На эрмитажном театре перед двором показывалась комическая опера «Горе-богатырь», сочиненная самой монархиней, в насмешку над королем Швеции Густавом III, посягавшим на священные рубежи России. Опера с музыкой и балетом, как и следовало ожидать, прошла с шумным успехом, было много восторженных возгласов — и монархиня, сочинительница сказок, од, эклог, исторических полотен в прозе, испробовав свои возможности в драматургическом жанре, от сознания своей разносторонности была на верху блаженства. Такой час блаженства и выбрал Мамонов, чтобы предстать перед всероссийской повелительницей. К сожалению, однако, по своей молодости, Александр Матвеевич еще плохо разбирался в капризах женской души. Ему, глупому, казалось, что, как и в начале фавора, императрица благосклонна ко всему, что проистекает от него, фаворита и баловня судьбы. Что для нее какой-то там Державин перед ним, своим мил-другом, утешавшим ея величество вечером — для крепкого сна, утром — для радостного настроения в течение всего дня!.. И хотя самоуверенность его в последнее время была несколько поколеблена заметно проявившейся благосклонностью императрицы к кавалергарду Платону Зубову, красавцу, — Мамонову, низкому по природе, все еще казалось, что в женском сердечном вместилище можно пока спокойненько уживаться с кем-нибудь на пару из царедворцев. Однако он просчитался.

— Что у тебя, мил-друг, ко мне? — ласково, с прищуркою, но одновременно с холодным изучающим любопытством, не замечаемым Мамоновым, спросила императрица. Сняв очки в золотой оправе, она положила их на стол, за которым она составляла свои бессмертные записки. — Чем ты порадуешь меня, мой друг?

Мамонов подчинился мановению маленькой державной ручки и присел на краешек стула к столу, за которым восседала монархиня, и ответил:

— Тамбовское дворянство и купечество возмущены своим начальником губернии и во множестве челобитен ищут на него управу.

— А что, собственно, случилось?

— Много чего, ваше величество, — отвечал Мамонов. — Но последнее особенно возмутительно. Вместе со своей женой Державин, уподобившись разбойнику, избил супругу председателя Верхней расправы Чичерина, едва не кончившуюся смертью. Общество ропщет, народ недовольствует, далее, мне кажется, держать Державина на наместнической службе нельзя.

— А ты уверен, что последнее челобитье, как и другие, не злобный пасквиль?

— Так точно, ваше величество!

Мать Отечества позадумалась. Она знала Державина. Он был горяч, несдержан, порой дерзок, но до рукоприкладства у него никогда не доходило. Он мог мало считаться со мнением окружающих о нем, но он был умен, неподкупно честен и предан короне, Ясно, что избиение жены Чичерина — злостная выдумка, подобная той, с медвежонком. Нет сомнения, что вокруг Державина за его прямоту и честность вновь сплелась клейкая паутина — ставится цель сшибить его, и этому, кажется, помешать сейчас никто не в силах. Чтобы уберечь на коронной службе Державина, необходимо распутать паутину, а этого сделать никто в настоящее время не может, да и не хочет. При дворе мало или почти нет людей чести и высокого благородства, на коих можно было бы положиться. Что ж, чтобы не усложнять жизнь, приходится смириться и покориться судьбе...

— Экстракт по делу готов? — ледяным голосом спросила Екатерина.

— Так точно, ваше величество! — Мамонов положил на стол перед императрицей и папку с изветными челобитьями, и экстракт, состоящий из одиннадцати строк.

Монархиня кивнула головой и надела очки. Человек случая удалился, чтобы уже не предстать перед нею никогда.

Через четверть часа в знак, наверное, тайного удовлетворения, чувствуемого Мамоновым по случаю удачного, как ему казалось, завершения еще одного дела, изменившего судьбу многих людей: одних — к добру, других — к несчастью и горю, сверху из слухового окна Зимнего вместе с редкими листьями сухой осени, невесть откуда сюда залетевшими, ибо вокруг ни одного деревца, всюду голые камни, в воздухе полетели белые кораблики. Из своего окна их не могла не видеть, конечно, и императрица. Но то, над чем она в свое время, яко нежная мать, благосклонно усмехалась, сейчас ее раздражало и мешало сосредоточиться.

Резко звякнул колокольчик. В дверях показался камердинер.

— Храповицкого!

Вскоре пред очи нежной Матери Отечества предстал толстый, мордастый Храповицкий, один из восьми статс-секретарей ея.

— Голубчик Александр Васильевич, — ласково заговорила императрица, вставая навстречу давнему, проверенному на службе, близкому царедворцу. — До вас у меня великая нужда. Только один вы, и никто больше, сможете ее разрешить...

— Слушаюсь, ваше величество!

Взяв статс-секретаря под локоть, Екатерина подвела его к окну, указала в пустоту, где вились, крутясь и кувыркаясь, редкие желтые листья дерев, а рядом с ними плыли белые кораблики.

— Летят...

— Плывут, ваше величество... Корабли...

— А не кажется ли вам, мой друг, что кораблестроителю здесь малость тесновато?

Хитрый Храповицкий молчал. Неопределенная улыбка царедворца кривила его толстые, спекшиеся от ночного перепоя губы.

— Извольте, ваше величество, указать гавань...

— С датчанами у нас, слава богу, дружество, — отвечала, подумав, императрица. — Немедля поговорите с послом, смогут они или нет принять на верфь в Амстердаме дюжину наших людей для обучения и совершенствования как в кораблестроении, так и в навигации.

— Насчет кошта изволите ли дать указания?

— Казенный. Мамонову выдать одновременно сто тридцать тысяч рублей денег. Крестьян в Малороссии — пять тысяч ревизских душ.

— Слушаюсь...

Храповицкий был человек из небогатых. Как всем людям, ничто человеческое ему не было чуждо: тяжело, завистливо он перевел дыхание. Вздох его не могла не заметить помазанница божья на земле. Словно в объяснение своей щедрости, она раздумчиво молвила:

— Большому кораблю — большое плавание...

Подойдя к своему столу, деловым тоном изрекла:

— Мамонов оставил мне вело докучливое дело о Гаврииле Державине. Сейчас мне недосуг. Вы мне напомните о нем месяца этак через полтора-два.

Челобитные на Державина лежали в долгом ящике у Храповицкого около двух месяцев. Екатерина помнила о них, но с резолюцией медлила. Она все поджидала с юга светлейшего князя Григория Александровича Потемкина, неизменно первого друга своего и советчика, — переговорить с ним по этому щекотливому делу. А Григорий Александрович, как на грех, не ехал, ибо Очаков еще не был взят. А генерал-прокурор князь Вяземский, бывший непосредственный начальник Державина, уже дважды напомнил мимоходом о «разбойнике»: почему-де он до сих пор восседает в Тамбове? А хитромудрый хохол Безбородко уже трижды заговаривал с Матерью Отечества о зарвавшемся по службе пиите. Государыне были зримы-видимы мизгири, укутывающие Державина в свои клейкие сети, но что она могла поделать одна супротив многих сильных лиц в государстве! Она была одна, а их, сильных, властных, много. И у каждого из них своя воля, зачастую злая. Преодолеть злую волю одного просто, а ежли воля одного сплетается в тугую вервь с волею другого, третьего, — как тут быть? Всякому властному угоди, каждого высокого уважь, назад почаще оглядывайся, по сторонам озирайся, уподобляясь горной серне, про небо, про бога не забывай, про Емельку помни, крутись, вертись, мудри головой и изловчайся, раз уж тебе выпала доля быть правительницей...