I. Находка

Памяти Г.М. Елегечевой

1

Шел 1787 год. Было начало лета. Раззеленелись, раскудрявились леса. В низинах всхлипывали, надрывно стонали лупастые лягвы. С веток дерев вторили им соловьи — птицы, чья усладительная песнь может разбередить самую черствую душу.

По ухабистой дороге близ Тамбова, подпрыгивая, катилась коляска, запряженная парой гнедых. В коробке, сплетенном из краснопрутника и черемухи, восседали трое — два господина и возчик. Господа — это Матвей Петров сын Бородин, купец первой гильдии, и чиноначальник губернский Михайло Иванович Ушаков. Купец в серьезных годах уже был, телом заматерел, будто ветла корявая, пустившая в глыбь земли прочные корни. Смотрел на мир уверенно и смышленно, в движениях — сила и независимость, обретенные трудами долгой жизни. Говорил он немного и не спеша, зная себе цену. Борода у него богатая, с кучерявостью, нос прямой и толстый, — что говорило о нраве неуступчивом и крутом. Летний купеческого покроя кафтан туго облегал его налитую, кряжистую фигуру.

А Михайло Ушаков был еще не стар. В мелких чертах его заурядного лица ничего примечательного, и только глубоко посаженные, маленькие глазки глядели вокруг с какой-то особенной, настороженной завистью. В Тамбове после начальника губернии он занимал второе видное место председателя Казенной палаты и вице-губернатора в одном лице, в связи с чем он никогда не расставался с синим дворянским мундиром, подаренным ему, как и всему русскому дворянству, ея императорским величеством совокупно с некоторыми вольностями: освобождением от обязательной для всех военной службы, разрешением заграничных поездок и кое-чего другого. Ввиду сырости и прохлады раннего утра на Ушакове поверх мундира была надета плащевая накидка, а шляпу с пером он бережно удерживал в руках, оставаясь в парике, посыпанном не то пудрой, не то мукой. Гнедыми правил, сидя на облучке спиной к господам, крепостной человек Ушакова, парень лет восемнадцати, Аким Босой, одетый, как и все его крестьянское сословие, в хрящ да лыко.

Час был ранний. Утро едва занималось. Из леса, застилая дорогу, волнисто наплывал туман. Оранжевое небо на востоке предвещало вёдро.

У Михайлы Ушакова с Матвеем Бородиным давнее взаимовыгодное знатство. На паях совместно они держат винокуренный завод, небольшой, правда, но вполне достаточный, чтобы, при нынешнем спросе на хлебное горячее вино, благодарить судьбу и прославлять вольности, дарованные нежной Матерью Отечества царицей Екатериной. При прежнем начальнике губернии Григории Дмитриевиче Макарове, человеке сходственном, слабом и попустительном ко всяким нарушениям законности и порядка, эта винокурня, или корчма, не считалась тайной, и в Медвежий лог, где она располагалась, вела торная дорога. Но при новом начальнике губернии, действительном статском советнике Гаврииле Романовиче Державине, некогда служившем экзекутором в канцелярии генерал-прокурора Вяземского, винокурню пришлось объявить тайной, а на проторенную ранее дорогу навалить дубовую засеку. С тех пор и приходится нашим винокурщикам, дабы не платить большого налога за винокурение или, хуже того, по царицыному указу не угодить на каторгу в Сибирь или на солдатскую службу, пробираться в Медвежий лог, а также и выбираться обратно темными чащобами через колдобины и корневища.

Неудобная лесная дорога, доставлявшая путникам немалое беспокойство, располагала к невеселым размышлениям, и они повели беседу о нынешнем начальнике губернии, по милости которого приходится нести такие необычные лишения, кои раньше и не снились им.

— Умен, умен, ничего не скажешь, — с кривою усмешкою на лице начал Михайло Иванович. — Кажется, разбуди его среди ночи — спросонок ответит наизусть любой параграф. Начальный человек, персона! И смел, и дерзостен. Макаров тихо жил: ни в сенат с письмом, ни насчет повышения в чине — ни о чем таком и думать не моги. Державин иной. Да и то, друзей в сенате что грибов в лукошке. Все это для нас бы и славно, да одно худо: дотошен. Взять ту же нашу с тобой соль. Оно, конечно, скажу справедливости ради, наши люди, пристава то есть, при продаже завышают цены. Это верно. Однако не вмешайся он, не понесли бы мы с тобой убыток...

— То-то и оно, — видя, что Ушаков замолчал для передышки, начал в свою очередь Бородин. — Сам знаешь, я человек простой, за границей меня всяким премудростям не обучали, при дворе я не скоморошничал, как иные прочие, трюфелями да вустрицами не набивал брюхо, дедовскою пищей измлада довольствуюсь. Пришел, знаешь, к нему с визитом, ну, как водится, и дары от простоты душевной с собой прихватил. Подношу — не берет да еще и серчает. Ну, думаю, тут что-то для нас и вовсе неясное. Ведь как у нас: дают — бери, бьют — беги. А ежли ты нюх, значит, воротишь на сторону, то ты ненашенский. Кто может взять, тот и даст. Неберущий опасный что волк...

— А ведь не все этак-то рассуждают, — сетовал Ушаков. — Некоторые почтение ему, да еще какое, оказывают. Возьми того же Петра Чичерина, верхнего расправщика.

— А как же иначе, Михайло Иванович? — ровно бубнил Матвей Петрович. — Пётра Чичерин чего хочет? Патент на звание надворного советника. А как заполучит он патент в свои лапушки, так Гавриил свет Романович ему от века веков не нужон сделается, Пётра Чичерин — голова, вся губерния у него в подчинении. Ему, знаешь, Пётре Васильичу, незачем, как нам с тобой, горемычным, по винокурням ночами шмыгать, чтоб удостовериться, что вино курится без остановки. Ему на дом, чего его душенька ни заприхотничит, то и притащут в мешке али в коробе, да еще и в ножки упадут из благодарности, что не обидел — принял. Так-то, друг мой!.. И жена у него, у Пётры, Аксинья Егоровна, голова. Ох, голова!.. — Матвей Петров сын Бородин засмеялся, обнажив желтые зубы. — Она, знаешь, самолично каждому подсудному назначает дар, какой тот должен принесть. Ты, братец, говорит, в убыток меня не вводи. Мне, говорит, для лакея надобно новую ливрею пошить, а она, ливрея-то, по нонешним ценам кусается. И коляску обить опять же по-новому надобно. Так что, говорит, меньше, чем на тыщу, мы с тобой, братец, не сойдемся!..

— А ежли его раскусит Державин? — скривил в улыбке уголок рта Ушаков.

— О-хо-хо! — с насмешкой выдохнул Бородин. — Оглядись, родимый: много ли за взятки по тюрьмам людей страждет? Ни одного. Еще царь Петр Первый, сказывают, взяткобрателей притеснял, да и тот никакого успеху не добился. А при нонешних порядках... Снизу доверху... Зато и нам, доброхотным давателям, никаких притеснений. Взаимно.

Так по-душевному сетовали между собой великатный купец с губернским чиноначальником. А молодой кучерок, кудлатый красавчик в рубахе из хряща и новых, из лыка лаптях, лишь краем уха вслушиваясь в речи начальных людей, негромко понукал коней и, глядя по сторонам, весело, по-молодому посвистывал. Душа его ликовала при виде зари и наступающего дня. Он радовался, что побывает в губернии, то есть в Тамбове, высадив господ, он непременно сходит на городское шумное торжище, купит у коробейника леденцов, для чего у него давно сохраняется полушка, поглазеет на людей, позубоскалит с городскими разряженными девками, полюбуется, может быть, если пофартит, дракой посреди улицы. Доволен был Аким Босой в то утро всем светом и по-своему счастлив. Он полагал, что ему повезло в жизни как никому. В деревне Блудовой, что возле Лысой горы, где он жил когда-то с отцом и матерью, крепостными господина Ушакова, его донимали тягостной барщиной, приходилось зачастую и ночами робить. А в Медвежьем логу, на винокурне, он — подкурок, помогает винокуру в ночных работах. Правда, и тут не разоспишься, зато не строжится над тобой бурмистр и не грозит плетью...

Неожиданно мысли Акима о своем подневольном счастьице оборвались. Тпр-р-ру! Остановив коней, он забросил на спину кореннику волосяные вожжи, спрыгнул с облучка и отбежал в сторону. Задрав кверху кудлатую льняную голову, так и замер на месте.

— Чего ты, Акимка, самовольничаешь? — строго обратился к своему человеку Ушаков. — Некогда, надобно ехать!

— Глядите, глядите! — будто не слыша приказа барина, радостно кричал Аким Босой. — Чудо! Смотрите же! Батюшка барин, чудо!

— Какое такое еще чудо?

— Чудо! Чудо! — в радостном удивлении вопил Аким. — Отродясь не видывал!..

Делать нечего, хоть и торопятся дельцы, но и его степенством, купцом, но и его превосходительством, председателем, овладело любопытство. Вылезли они из коляски и. приблизились к зашедшемуся в крике холопу.

— Гляньте, гляньте! Паутинка...

Винокурщики вгляделись туда, куда указывал рукой Аким, и то, что они увидели, потрясло их. Невысоко над землей, между нижними ветками дерева, на толстых нитях была натянута чудная мизгириная тенёта. Причудливую красоту замысловато переплетенных нитей подчеркивала осевшая на тенёту ночная роса. Как нарочно, в ту минуту, когда взгляд людей был прикован к лесной диковинке, начался солновосход. Луч света, тронувший тенёту, заставил мельчайшие капельки росы на тонких нитях заиграть чудесно всеми цветами. Тенёта вдруг затрепыхалась, радужные тона волнами побежали по ее поверхности — внимание всех привлекла запутавшаяся в этой тенёте малая птичка с красным хохолком — поползень. Поползень бился крыльями и попискивал, но вырваться из силков не мог. Птичка билась, но к ней уже, покинув кокон величиной с воронье яйцо, полз на многих быстрых ножках головастый мизгирь.

Позар был восхитительный. Михайло Иваныч с Матвеем Петровичем, позабыв про дела, залюбовались тем, как мизгирь ускорял конец попавшейся в его ловчие сети жертвы, — опутывал ее клейкой, бесконечно вытягивающейся из него нитью.

— Каждый день я взираю на свет божий и, чем ни больше живу, все сильнее дивлюсь: преизобильна и велика земля русская есть! — по своему обыкновению бубнящим голосом растроганно заговорил купчина. — И чего у нас только нету! И птица Сирин, и Жар-птица, и сова, и филин, и орел! А из зверей — и вепрь, и чекалка, и волк, и медведь, и этот мизгирь! Но все это открытое и видимое. А как много своих чудес земля сохраняет в тайне! Благословенна наша земля, всему свету на удивление, а нам на радость...

Дельцы, наблюдая за расправой мизгиря над малой птичкой, философствовали. Сами не замечая того, они словно уподоблялись ныне царствующей во Христе Екатерине, на римский лад названной правительствующим сенатом Матерью Отечества, которая, переписываясь с великими французскими вольнодумцами Вольтером и Дидро, на всю Европу вещала о свободе, равенстве, братстве и воле для народа, а сама тем временем опутывала крепостными тенётами все новые и новые толпы русского крестьянства...

Что до Акима Босого, крепостного паренька, то он, не слышавший никогда о Вольтере и Дидро, не рассуждавший о свободе для русского человека, побуждаемый естественным в сем случае стремлением — помочь слабому, схватил с земли корявую ветку и хотел убить мизгиря. Однако хищник, ловкий на ноги, ускользнул с быстротою молнии куда-то вверх. Аким, приподнявшись на цыпочки, осторожно освободил поползня от нитей и отпустил его на волю. А тенёту, величиной с добрый полушалок, снял с дерева и натянул между рогульками ветки, которою он чуть было не прикончил мизгиря.

— Ну-ка, дай посмотрю, что за штука! — Бородин взял из рук Акима ветку с натянутой на нее тенётой и стал рассматривать. — Вот так находка! Кто поверит, что сие выткал мизгирь? Дело рук искусного ткача — вот что это такое!..

— Удивительно! — восхищался и Ушаков, рассматривая со стороны чудесную находку. — Будто кто нарочно повесил...

— Ладно, любуйся не любуйся, а товар чужой, его, наверно, ни за какие деньги не купишь, — пробубнил Бородин и протянул ветку с тенётой Ушакову. — Бери, Михайла Иваныч, владей! Раз твой человек нашел — твое.

— Не надобно! — брезгливо отстранился Ушаков. — Кто заручится, что сии узоры не нечистого рук дело?

— Зря брезгуешь, — изрек Матвей Бородин. — Анчутке такое не по силам выткать, сие дело божье. Не берешь — я приму, может, для чего и пригодится...

Аким, сидя на облучке, больше не насвистывал, сердясь на жадного купчину. Он был крайне раздосадован: удивительная находка уплыла у него из рук.

2

Как большинство губернских городов России, взросших на месте старинных острогов, коими в старину Русь оборонялась от набегов недружелюбных степных народов, Тамбов-град поначалу утвержден был на высоте над рекой Цной да над речушками поменьше в размерах — Студенцом, Гаврюшкой, Ржавцом и Чумарсой. К 1787 году от старинного острога в Тамбове почти ничего не осталось — ни бревенчатых палисадов, ни башен. Лишь сохранившиеся названия напоминают о сравнительно недавних временах, когда Тамбов, уподобляясь воину, вел бессменную сторожевую службу на российской украйне. Названия эти: кремль — сердцевина города, Стрелецкая слобода вкупе с Полковой и Пушкарской, а также и Инвалидной — все звучит напоминанием о героической эпохе, пережитой в свое время Тамбовом.

А всего в Тамбове слобод пять. Кроме перечисленных есть самая, пожалуй, большая слобода — это Покровская и еще посад, что находится на западной окраине города.

По всем слободам Тамбова, и на посаде, и на городском торжище, и на слободских торжках, и в винных лавках, и в питейном заведении «Таврида», и в Теплом трактире — повсюду только и слышно, что о диковинной тенёте, найденной в ближнем лесу купчиной Бородиным. Тенёта сравнительно невелика, как сказано, с полушалок, но людская молва, склонная к преувеличениям, приписывает ей размеры необыкновенные. Иные утверждают, что тенёта величиною с сажень, а иные — в две. Находятся и такие, кои клянутся и божатся, что тенёта так велика, что ее можно сравнить с рыбацкой сетью, с помощью которой рыбари на Волге ловят белугу. Разговоры, мечтания, мысли, и работный, и мещанин, и ремесленник или еще кто-нибудь из нечиновных мнит сам про себя каждый: а что за находка, что за тенёта? Говорят, красы неописуемой! А кто ее сплел?.. Долго ломает голову какой-нибудь мудрец, лежа на полатях: кому приспичило повесить на древе в лесу чудную тенёту?.. Вдруг подпрыгнул мудрец, вскрикнув от боли, ибо в задумчивости головой столкнулся с потолком, стал слезать кряхтя... Ушаков — чиновный, дворянин, учен, давно в просвещенных ходит, — как увидел ту тенёту, так тотчас и осенило: анчуткина эта работушка! А мудрецу на полатях надо было целый день затратить в размышлениях, чтобы догадаться: дело рук черта!.. И как только дошло это до возлежащего на полатях, так он тотчас слез с высоты — и в подполья.

А в подпольях у него железная банка зарыта, а в той железной банке казна сложностью в полтора рубля. Изъяв из железной банки три-четыре копейки, со всех ног летит, осененный, в Теплый трактир, ввиду лета открытый для всех, послушать, что глаголят там о купецкой находке. Отыскал за щербатым столом для себя местечко, пристроился, озирается, притрагивается губами к железной кружке с пивом, слушает.

Среди осененных пивных и винных сидельцев восседает Тришенька, искусный Преображенского собора звонарь, в морщинах, тощий, с тоненькой, будто соломинка, шейкой. Рядом с ним его друг, однодворец из города Козлова Петр Михайлович Захарьин, прозванный Аполлониусом. Захарьин невысок, мордаст, глаза светлые, рот чувственный — знак, что до вина охотник. Тришенька четверть часа назад изволил изречь истину, а винные сидельцы уметнулись распространять ее по городу. Теперь Тришенька окружен новым застольем, ждет, когда его угостят, а он в ответ изволит понову для удовольствия слушателей сообщить истинное. Нетерпение пивных и винных сидельцев будто железка на огне накалилось. На середину стола, как выкуп за желанную всеми истину, поставлены железные кружки, наполненные до краев хмельным напитком: Захарьин, или Аполлониус, толкает Тришенъку в бок локтем, дескать, пора, начинай! И звонарь, еще чуть-чуть помедлив для весу, делает сообщение.

— Своими глазами я видел эту тенёту, — говорит, не моргнув, Тришенька. — На телеге ее везли. Для пробы на площади растянули во всю длину. То не простая тенёта — из жил. А какие жилы, то ли человечьи, то ли бычьи, я не разобрался. Слышно, ею купцы хотят город оплести.

— Погибель, что ли, Тришенька, на нас надвигается? — испуганным голосом спрашивает мудрец с дымных полатей. — Как же так? А власть-то где же? Ужель на купчину управы нету?

— А вот насчет этого не мое дело, — отвечает Тришенька. — Знаю, что из жил она сплетена, что ею город Тамбов хочут оплести, а больше ничего.

— Ой-ой, беда-то какая! — шепчут вполголоса сидельцы. — Из жил...

Испив до дна свою чашу, пивные и винные один по одному уметываются из трактира — распространять повсюду добытый во хмелю истинный глагол. Среди них и мудрец с полатей. А Тришенька с Аполлониусом сидят за столом, скромно пригнув плечи, ждут, когда вокруг них соберется новая толпа людей, охочих до сногсшибательных слухов.

3

Вначале слух о диковинной паутинке посетил черные избицы простонародья. Далее, обрастая все новыми и новыми подробностями, слух птицей влетел через открытые по лету окошки и двери в казенные заведения, где подьячие и писчики, стряпчие и письмоводы, привыкшие все истолковывать вкривь и вкось, придали фантастическому слуху земное назначение. Так, в Казенной палате, коею ведал господин Ушаков, ничтоже сумняшеся утверждали, что паутинка есть не что иное, как аллегория, рассчитанная на дураков. Никакой тенёты-паутинки на свете нет, все сие досужий вымысел. Просто Матвей Петров сын Бородин собирается за винный откуп заплатить Казенной палате меньше, чем следует. А хлебных вин, как чужого, так и собственного производства, он хочет продавать в два-три раза больше. А по деревням он намерен понастроить побольше винных выставок, завести новые погреба, и погребки, и лавки, и лавочки, на перекрестьях и раздорожицах воздвигнуть новые трактиры, — вот и готова будет паутина для всей губернии, в нее не только что простой мужичонка угодит как муха, — там найдется место и для добычи покрупнее, например для дворян, кои без службы, обретя вольные вольности и синий мундир, проживают в своих поместьях и праздно бездельничают.

А иные из стряпчих более дальновидно стояли на том, что Бородин намерен, преследуя цели выгоды, объявить себя банкротом, а чтоб не заподозрили его в притворстве, обвешать себя погремушками, как писали в газетах о некоем петербургском купце, и провозгласить себя королем Мальты.

Слух о паутине наконец достиг домов и дворянского сословия. Благородные дворяне, облаченные по приказу в новый мундир, с женами и дочерьми, принаряженнными в причудливые платья новейшей французской моды, отправились группами и в одиночку с визитом к именитому купчине. Кто только в эти дни не побывал у Матвея Бородина! Ехали в каретах, шли пешком. Конечно, случись такое необыкновенное происшествие лет сто пятьдесят тому, когда в Тамбове из правящих зданий стояла одна съезжая изба, где заседал за столом воевода, не умевший даже расписаться и действовавший все больше рукоприкладно, когда на весь острог был лишь один грамотей — письменный голова, ведавший всеми как частными, так и казенными письменными делами, — являться тогда с просвещенными визитами к купцу или кому-либо другому было бы просто некому. А сейчас, полтора века спустя, многое переменилось. Вместо одной съезжей избы столько зданий понастроено, что со счета можно сбиться. И губернское, или наместническое, правление, и Приказ общественного призрения, и городовой магистрат, и банковская контора, и казначейство, и Почтовый двор... А судов! И Нижняя-то расправа, и Верхняя — расправляться покруче; и Совестный суд — судить по совести; и губернский суд — судить всех поголовно. В каждой палате, конторе, суде и расправе — свои начальные люди, советники, их помощники, помощники помощников и еще раз помощники. А у последних помогал — свои подручные и вымогатели. А у подручных — писчики. А у писчиков — копиисты. Чиновное преизобилье! И все это многолюдство в тыщу и больше сотоварищей, будто сговорясь, из любопытства далеко не праздного, валом валит к Матвею Бородину — посмотреть на удивительную находку.

Показывая ее каждому из гостей, слыша слова восхищения и зависти, Матвей Бородин изрекал каждый раз одно и то же.

— Да, господа, преизобильна и богата земля русская есть, — говорил он. — И чего в ней только не обретается! Звери снедные и хищные, и птицы, и рыбы, и насекомые. Чудо из чудес земля наша русская есть. Обойди весь свет, где ты сыщешь такую тварь, коя соткала бы на дереве такие чудные узоры! Эти узоры, скажу вам, господа, по совести, не стыдно будет преподнести в дар не токмо что какой-нибудь княгине, но даже и самой государыне царице-матушке.

Этими словами Бородин встретил и Матвея Дмитриевича Булдакова, посетившего дом его любопытства ради. Булдаков, полковник и кавалер, исполняющий должность коменданта и городничего в одном лице, уже в годах, дороден; мундир ему несколько тесноват, ибо к старости Матвей Дмитриевич заметно полнеет. Как городничий Булдаков опекает город, следит всюду: на торжках и торжищах, в церквах и на площадях, — за порядком. Как комендант он командует губернской ротой, состоящей из солдат-курьеров, кои несут охрану казенных зданий и совершают курьерские поездки с пакетами в города ближние, а также в Москву и Петербург. Булдаков кругл лицом, носаст, брови клочкастые, седые, глазки маленькие, густой бас его и оглушительный смех знакомы каждому обывателю Тамбова. Чиновные люди и купечество относятся к нему с опаскою: Булдаков в тесном дружестве с губернатором Державиным.

— Находка, господин Бородин, в самом деле ценная, — сказал Булдаков. — Только послушайся ты меня: ушли ее куда-нибудь подальше, чтобы у нас в Тамбове смуты она не сеяла. Разное говорят... — И, больше ни слова не прибавив, удалился.

— А фигу от меня не хошь! — вслед Булдакову в сердцах проворчал Бородин, когда за ним закрылась дверь. — Так я тебя и послушался, губернаторский прихвостень!..

И все же владеть диковинной паутинкой Бородину не довелось. На другой день после посещения Булдакова к нему наведались супруги Чичерины — Петр Васильевич и Аксинья Егоровна. Председатель Верхней расправы Петр Васильевич Чичерин — человек еще не старый, некогда послуживший в Измайловском полку; при перевороте, в июне 1762 года, он дежурил в солдатской поварне, по этой причине отличен и пожалован ничем не был и, пользуясь своим правом, удалился в отставку в чине сержанта. За поместьем его с двумястами душ, с рыбными ловлями и бобровым гоном на реке Цне, с пахотными землями, сенокосными угодьями следит толковый управляющий, а сам Петр Васильевич совместно с женой Аксиньей Егоровной крепко удерживает в руках место судейского председателя, очень выгодное и доходное, если доверять суждению Матвея Бородина. А как не доверять, ежли в самом деле лакей у него разодет в ливрею, какие носят лакеи питерские, стоящие у дверей самых именитых господ империи. И слуг он одевает роскошно, напоказ. А разъезжает Петр Васильевич в карете раззолоченной, кони же у него породистые — с завода его сиятельства графа Воронцова.

Повелителем и распорядителем в доме Чичериных, как утверждал в разговоре с Ушаковым Бородин, была Аксинья Егоровна. Это не злословие — истина. Аксинья Егоровна руководит и поместьем, и слугами, и Верхнею расправою. Приговор над подсудным сначала изрекает Аксинья Егоровна, а вслед за ней от имени правительствующего Сената, императрицы и законов изрекает его в суде Петр Васильевич. Аксинья Егоровна дородна, темноволоса, у нее черные как сажа глаза и мужеподобное лицо. Одевается Аксинья Егоровна, полагаясь на свой личный вкус, а также и на моду: до тринадцати юбок, придающих ей особую дородность и вальяжность, носит.

Осмотрев тенёту и восхитившись ею, Аксинья Егоровна изрекла:

— Эта паутинка, Матвей Петрович, мне пришлась по нраву, — твердо выговорила она. — Позволь, ваше степенство, я поблагодарю тебя за сей подарок. — И расправная судьиха, приблизясь, приложилась щекой к бороде купца. — У тебя эта находка будет пролеживать место в твоей избе без дела, только, может, ради похвальбы. А мне она сослужит великую службу.

Матвей Петров сын Бородин не ожидал подобной выходки со стороны судьихи и растерялся, не зная, то ли ему сопротивляться, то ли покориться судьбе. Подумав и сообразив, он решился на последнее, ибо расправного суда боялся больше огня.

— Я рад, Аксинья Егоровна, что угодил персоне вашей милости. Бери и владей навечно! Ежли признаться, то я и приберегал-то ее до твоего прихода, чтобы тебя, мою красавицу, обрадовать.

— Вот мы с тобой и сговорились, — победительно молвила Аксинья Егоровна. — Мы с тобой, Матвей Петрович, люди простые, но с понятием, на полету излавливаем мысли один другого.

По уходе расправных повелителей Тамбова Матвею Бородину захотелось напиться, тем более что любопытные шли и шли, а хвалиться больше было нечем: уплыла из рук паутинная диковинка.

4

«С.-Петербург, Зимний дворец, статс-секретарю графу Александру Петровичу Ермолову.

Сиятельнейший граф! В ответ на Ваше письмо имею честь с великой радостью сообщить Вам, Александр Петрович, что деревенька в 200 душ, кою можно было бы купить в Тамбовской губернии, мною подыскана. Место благодатное, чернозем глубокий, сенокосные угодья близко, лес не тронут, рыбные ловли изобильные, крестьяне расторопные. Если соблаговолите приказать, я от Вашего имени произведу сию покупку и обо всем тотчас поспешу уведомить Вас письмом.

Вы изволили, сиятельнейший граф, искренно обрадовать меня поручением подыскать для Вас доброго выездного коня рыже-соловой масти. Спешу сообщить с извинениями, что оный жеребец для свершения покупки еще, к сожалению, не найден, но мне на днях докладывали, что есть достойный Вашего сиятельства на примете рыже-соловый конь, потребно только уговорить хозяина, который чего-то ломается и гнет цену. Но сие я беру на себя, так что вскоре я буду рад доложить Вашему сиятельству о свершении покупки и о высылке коня в Петербург.

Вместе с этим письмом Вы получите диковинную находку-паутинку. Человек, нашедший ее, дворянин, председатель Верхней расправы Петр Васильевич Чичерин (дело его, между прочим, о пожаловании ему звания надворного советника находится на рассмотрении в сенате), осмеливается припасть к священным стопам ея императорского величества и всепокорнейше просить монархиню принять от него в дар сию диковинку-паутинку как некое чудо, которое взор ея величества усладить и обрадовать может.

С нижайшим почтением к Вашему сиятельству

Гавриил Державин».