Становление

Державин сам позаботился о своих будущих биографах, обеспечив их обстоятельным изложением событий своей долгой и многотрудной жизни. Уже на склоне лет, будучи в отставке, он продиктовал обширную «Записку из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающих в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина».

Из «Записки» мы узнаем, что «в 1743 году июля 3 числа от благородных родителей» — мелкопоместного дворянина Казанской губернии Романа Николаевича Державина и его жены Феклы Андреевны родился сын Гаврила. Первенец оказался настолько слабым, худеньким и хилым, что родители не без оснований опасались за его жизнь. Решено было прибегнуть к средству крайнему и необычному, хотя и идущему из стародавних времен: младенца обмазывали тестом и сажали на лопате в нежаркую русскую печь. Так повторили несколько раз, пока «народная медицина» не одержала верх — ребенок выжил и стал нормально развиваться...

Детство будущего поэта было трудным. Одно за другим менялись места службы отца. Стремясь дать образование детям, Державины в каждом новом городке брали очередного учителя, но все они оказывались людьми случайными и, как правило, невежественными. Семья была небогата, а после смерти отца материальные невзгоды стали особенно чувствительными. И все же «в сей-то академии нужд и терпения, — писал поэт, — научился и образовал себя».

В 1759 году Державин поступил в Казанскую гимназию, но и здесь преподаватели были плохие, учебников не хватало. «Нас учили тогда: вере — без катехизиса, языкам — без грамматики, числам и измерению — без доказательств, музыке — без нот и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти не читали, откуда бы можно почерпнуть глубокие обширные сведения».

Гимназию Державину кончить не удалось. Подошел срок военной службы, которая в соответствии с сохранявшим силу указом Петра I для детей дворян должна была начинаться с «солдатства». Правда, во второй половине XVIII века знатные и богатые дворяне нашли способ обходить указ — в полки записывались не только младенцы, но иногда даже еще неродившиеся дети (их определяли на службу с паспортом без имени), поэтому ко времени прохождения действительной службы они уже проходили низшие чины и становились офицерами. Но для этого нужны были деньги или, по крайней мере, влиятельные покровители. У семьи Державиных не было ни того, ни другого, и в 1762 году Гаврила Державин стал рядовым лейб-гвардии Преображенского полка.

На военной службе Державин пробыл пятнадцать лет, из них десять — рядовым, капралом и сержантом и только в 1772 году получил первый офицерский чин прапорщика. Однако и здесь сказывалось отсутствие средств. «Бедность была для него, — вспоминал Державин в автобиографических "Записках" (он часто говорит о себе там в третьем лице), — в самом деле великим препятствием носить звание гвардейского офицера с приличием: особливо так как тогда, более даже чем ныне, блеск богатства и знатность предпочитались скромным достоинствам и ревности к службе».

Прошло немного времени, и новоявленный офицер оказался в гуще событий, потрясших всю страну. Осенью 1773 года началась самая крупная крестьянская война в истории феодальной России — восстание под руководством Емельяна Пугачева.

Когда движение охватило Приуралье и Поволжье, а посланные на усмирение «бунтовщиков» отряды были разгромлены, правительство приняло экстренные меры для борьбы с восстанием.

Численность карательных войск была увеличена, главнокомандующим ими был назначен генерал-аншеф А.И. Бибиков. Одновременно в Казани была создана специальная Секретная комиссия, которой вменялось в обязанность ведение следственных дел о сообщниках Пугачева. В числе нескольких офицеров, отобранных для работы в комиссии, оказался и Державин — по-видимому, сыграло роль то, что он был уроженцем здешних мест.

Державин не только исправно выполнял все поручения Бибикова, а затем заменившего его графа П.И. Панина, но проявлял при этом рвение и энергию. Он искренне был убежден, что повстанцы угрожают самодержавию и государству российскому.

Разумеется, участие в подавлении пугачевского восстания Державина не украшает, как, впрочем, не украшает оно и великого русского полководца А.В. Суворова, которого Екатерина II специально вызвала из Турции после окончания русско-турецкой войны и отправила руководить военными действиями против Пугачева (тогда, кстати, произошло и личное знакомство Державина с Суворовым). Оба они были представителями своего класса, оба ревностно отстаивали его интересы, на которые покушались «бунтовщики». Действительного смысла грандиозной крестьянской войны не понимали ни тот, ни другой.

И, вместе с тем, в державинской реакции на происходившие события есть аспект, на который нельзя не обратить внимание, тем более, что он существен и для понимания его будущей административной деятельности. Речь идет о его попытке, пусть и не доведенной до логического конца, разобраться в причинах народного недовольства, приведших к восстанию.

Не понимая того, что главной причиной восстания Пугачева, как и всех других антифеодальных крестьянских выступлений в России, было крепостничество и самодержавие, Державин обратил внимание на то, чего не замечали или не хотели замечать большинство его современников.

Традиционная точка зрения не только Екатерины II и ее правительства, но и абсолютного большинства русского дворянства по отношению к восстанию была простой и однозначной: «бунт и мятеж преступного самозванца».

Державин знал о восстании больше многих других. Он часто ездил по районам, охваченным крестьянской войной, допрашивал пленных, читал воззвания Пугачева и его соратников. Он вел — это входило в его обязанность — документ, называвшийся «Дневниковая записка поисков над самозванцем Пугачевым», и для себя — «Журнал» виденных им событий, который с поправками и замечаниями вошел потом в его автобиографическую «Записку». Все, что он видел, убеждало его в том, что дело не в «злой воле» самозванца и окружавших его «злоумышленников». Многократно сталкиваясь с лихоимством и взяточничеством местных властей, Державин в официальном письме казанскому губернатору Брандту от 4 июля 1771 года писал: «Надобно остановить грабительство, или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей... Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве».

Эту мысль о необходимости соблюдения законов, недопустимости нарушения их никем — сверху донизу, Державин проводил всю жизнь, и в стихах, и в административной деятельности, особенно в годы Олонецкого и Тамбовского губернаторства. В этом он видел панацею от всех зол, гарантию расцвета страны и улучшения положения народа, а следовательно, и того, что больше никогда «не прольет Пугачев кровей». О большем Державин не помышлял.

Несмотря на активность, проявленную Державиным при подавлении восстания Пугачева, его дальнейшая военная карьера не сложилась. Он навлек на себя неудовольствие главнокомандующего войсками Панина, без всяких оснований возложившего на Державина ответственность за сдачу пугачевским войскам Саратова. Державин был вынужден возвратиться в Преображенский полк, но и там его преследовали служебные неудачи. В конце концов дело кончилось тем, что он был уволен с военной службы и переведен в гражданскую в звании коллежского советника. Правда, его участие в подавлении пугачевского восстания не было забыто — он получил триста душ крестьян в Белоруссии. Так в 1777 году для Державина начался новый этап — гражданского служения, продолжавшийся 26 лет.

Его первой должностью была должность экзекутора в одном из департаментов сената, затем он занял видный пост в экспедиции, занимавшейся государственными доходами страны.

Поначалу все шло благополучно. Продвижению по службе сопутствовало повышение в чине — в 1780 году Державин был произведен в статские советники (что соответствовало армейскому генерал-майору). Он счастливо женился на Екатерине Яковлевне Бастидон (она вошла в поэзию Державина под именем Плениры). Его окружали друзья — поэты и драматурги Н.А. Львов, И.И. Хемницер, В.В. Капнист, М.Н. Муравьев. И, может быть, самое важное — это то, что упрочившееся служебное положение, постоянное общение с образованными, хорошо знавшими античную и европейскую поэзию членами своеобразного литературного кружка, сложившегося вокруг Державина, помогли ему выйти на самостоятельную дорогу в поэзии. Стихи он писал давно, еще с юных лет, однако долгое время они оставались подражательными и малоинтересными. Переломным стал 1779 год, когда в журнале «Санкт-Петербургский вестник» были опубликованы обратившие внимание читателей оды «Ключ» и, особенно, «На смерть князя Мещерского».

В это же время Державин написал оду «Властителям и судиям», о которой следует сказать особо, поскольку в ней наиболее ярко отразилась гражданская позиция поэта. Как отмечает один из крупнейших исследователей творчества Державина А.В. Западов, «в сущности говоря, в оде "Властителям и судиям" Державин в необычайно сильной и сжатой форме изложил мысли и сомнения, возникшие у него в связи с крестьянской войной».

В стихотворении поэт обращался к «земным богам» — царям, ко всем властьпредержащим:

Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг: спасать от бед невинных.
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.

Но не к кому обращаться в поисках правды и справедливости, негде искать защиту от произвола и насилия, если «земные боги»

Не внемлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

Нужно было обладать немалым мужеством, чтобы передать в журнал для публикации стихи, кончающиеся следующими строками:

Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны
И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!

Воскресни, боже! боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, караи лукавых
И будь един царем земли!

Ода «Властителям и судиям», открывавшая ноябрьскую книжку «Санкт-Петербургского вестника», по требованию цензуры была изъята из номера. (Существует предположение, что именно поэтому в 1781 году журнал был закрыт. Впоследствии Екатерина II очень гневалась на Державина за эту оду и даже заподозрила его в революционных замыслах. При Павле I цензура снова не пропустила оду в печать.)

К этому времени неожиданно осложнились отношения Державина с его непосредственным начальником генерал-прокурором сената князем Вяземским. В своих автобиографических «Записках» поэт рассказывает о случае, который положил начало неудовольствию им со стороны этого всесильного в те годы вельможи.

Державину было поручено общее наблюдение за перестройкой здания сената. По его инициативе при оформлении интерьера зала заседаний были поставлены барельефы, изображавшие Истину, Совесть, Правосудие и Человеколюбие, что должно было напоминать господам сенаторам решать дела, строго соблюдая законы и справедливость. Один из барельефов — Истина — был представлен, как обычно было принято в изобразительном искусстве, в виде обнаженной женщины, причем барельеф этот был расположен как раз напротив стола сенаторов. Осматривая зал, Вяземский остался недоволен новшествами в его оформлении и предложил Державину Истину «несколько прикрыть». В дальнейшем барельеф был вообще ликвидирован, и по мнению Державина, для которого весь этот эпизод стал символическим, Истина как бы совсем покинула сенат.

Отношения с Вяземским еще более ухудшились, когда глава сената полностью осознал причастность Державина к литературе. Вяземский вообще скептически относился к писателям, стихотворство называл совершенной «пустошью» и «бумагомаранием», а стихотворцев считал неспособными ни к какому делу. И уж совсем неприемлемы были, с его точки зрения, подобного рода литературные занятия для государственного чиновника, ибо если у человека рифмы на уме, то это неминуемо будет отражаться на его служебных делах. В довершение ко всему Державин опубликовал оду «Фелица», включавшую не только прославление Екатерины II, но и сатирические портреты вельмож, легко узнаваемые современниками.

«Фелица» была написана в 1782 году, и на следующий год ода открыла первую книжку нового журнала «Собеседник любителей российского слова», официальным редактором которого считалась княгиня Е.Р. Дашкова, а негласно редактировала журнал Екатерина II. Дашкова рассчитала верно: ода привлекла внимание читателей к новому журналу, а что касается язвительности автора по отношению к некоторым вельможам, то это ее не смущало, поскольку с лихвой перекрывалось одобрительным отношением к сочинению самой императрицы. Зато Вяземский высочайшего восторга одой разделить не мог, особенно после того, как получил экземпляр журнала, присланный ему Екатериной, и обнаружил там подчеркнутые ею строки:

Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой,
То в свайки с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю:
Полкана и Бову читаю;
За Библией, зевая, сплю.

Придирки Вяземского к Державину усиливались. А когда Державин представил свои соображения по поводу государственного бюджета на новый год, решительно расходившиеся с мнением самого главы сената, разгневанный вельможа приказал уволить строптивого чиновника — да к тому же еще и поэта! — в отставку. Указ сената об увольнении Державина датирован 8 декабря 1783 года. Екатерина II утвердила его не сразу, но все же под давлением Вяземского 15 февраля 1784 года документ был подписан. Державин снова оказался не у дел. (В «Записках» он потом напишет, что его карьера изобиловала «частыми, скорыми и неожиданными переменами фортуны»).

Впрочем эта «перемена фортуны» его не очень сильно огорчила. Во-первых, императрица не просто милостиво приняла его «Фелицу», но и наградила автора золотой, осыпанной бриллиантами табакеркой с солидной суммой червонных монет в придачу. Во-вторых, и это было не менее важно, ему стало известно через статс-секретаря Екатерины II Безбородко, что, подписывая указ об отставке, императрица велела передать поэту, что «имеет его на замечании». Следовательно, новое назначение было вопросом времени. И здесь фортуна, на которую сетовал Державин, оказалась к нему более благосклонной.

Еще в ноябре 1775 года, едва оправившись от потрясения, вызванного крестьянской войной под руководством Пугачева, Екатерина II подписала документ, именовавшийся «Учреждение для управления губерний Российской империи». Согласно новому узаконению страна была разделена на 50 губерний вместо прежних 23. Губернию должен был возглавлять губернатор, назначаемый верховной властью, а над двумя (иногда тремя) губерниями начальствовал еще и генерал-губернатор — «главный блюститель верховных прав самодержавия». В пределах губернии губернатор должен был надзирать за выполнением законов, являлся начальником всей полиции, осуществлял надзор за сбором податей, выполнением рекрутской повинности. Под его председательством действовало губернское правление, которое стояло во главе всего местного управления в губернии. Жалобы на губернатора могли идти только в сенат.

Новым учреждением в губернии являлся приказ общественного призрения, который должен был осуществлять надзор за школами, больницами, богадельнями и сиротскими домами. Для устройства их приказу отпускалось по 15 тысяч рублей.

Существовавшие прежде провинции были упразднены и губерния делилась на уезды с населением 30—40 тыс. жителей.

Была подробно разработана система судебных учреждений, как губернских, так и уездных. Вообще местное управление отличалось многочисленностью учреждений. Особенно много различных инстанций создавалось в губернском городе, который по акту 1775 года стал самостоятельной административной единицей.

Г.Р. Державин

Вся губернско-уездная система была приспособлена к интересам дворянского государства. Дворяне господствовали во всех местных учреждениях, в их руках была вся уездная администрация. В.И. Ленин называл такое деление России средневековым, крепостническим, казенно-бюрократическим административным делением. Оно должно было, по мысли авторов губернской реформы, создать более действенные и эффективные предпосылки для борьбы против неизбежных проявлений народного недовольства. Таков был основной вывод, сделанный правительством из уроков пугачевское восстания.

Проведение реформы в жизнь потребовало немало времени — долго устанавливались и уточнялись границы новых административных единиц, подбирался штат чиновников для губернских учреждений. Нередко уже принятые решения пересматривались. Так, первоначально Олонецкая провинция была отнесена к Новгородской губернии, образованной в 1776 году, затем перешла в состав Санкт-Петербургской губернии. Наконец, в 1784 году решено было создать отдельную Олонецкую губернию, образовавшую вместе с Архангельской единое наместничество во главе с генерал-губернатором Т.И. Тутолминым.

Тимофей Иванович Тутолмин был кадровым военным. Он окончил шляхетский корпус, участвовал в Семилетней и первой турецкой войнах, где командовал Сумским гусарским полком. На этом его военная карьера кончилась и он перешел на гражданскую службу, где продвигался довольно быстро. Вначале он стал вице-губернатором в Твери, через два года правителем Тверского наместничества, еще через год губернатором в Екатеринославле. Он зарекомендовал себя дельным администратором, и назначение его Архангельским и Олонецким наместником было воспринято современниками в порядке вещей.

А вот выбор императрицей кандидатуры на пост губернатора Олонецкой губернии на первый взгляд казался странным. Он пал на человека не очень опытного в ведении государственных дел, к тому же сравнительно недавно уволенного от должности в сенате и вообще более известного как поэт, нежели как государственный чиновник.

Звали этого человека Гаврила Романович Державин.

Все биографы Державина не без оснований сходятся на том, что большую, скорее всего даже решающую роль в его назначении на престижный губернаторский пост сыграли не столько его заслуги по службе, сколько ода «Фелица», где образ идеальной правительницы имел ясный прототип. Этой одой Державин внес свою весьма значительную лепту в создание легенды о Екатерине II как «матери отечества», сочетающей человеческую простоту и государственную мудрость.

Несомненно, что в «Фелице» Державин был искренен. Сомнения в справедливости восторженных представлений о Екатерине II придут позже и тоже найдут отражение в стихах. Пока же, в первой половине 80-х годов, он убежден в ее неисчислимых достоинствах. Более того. Получив упомянутую выше награду, он ответил на нее стихотворением «Благодарность Фелице»:

Мое так сердце благодарно,
К тебе усердием горит.
К тебе усердием, Фелица,
О кроткий ангел во плоти!

Совершенно очевидно, что, назначая Державина губернатором, Екатерина II полагала, что «благодарности» со стороны поэта, выраженные доступными ему средствами, не прекратятся.

Как бы то ни было, 22 мая 1784 года был подписан указ, согласно которому Державин обрел искомую службу, а Олонецкая губерния — своего первого губернатора.

В ряду взлетов и падений, которые сопровождали Державина всю его жизнь, назначение на должность олонецкого губернатора было, конечно, взлетом, хотя, может быть, и не очень высоким — Олонецкий край, несмотря на сравнительную близость к столице, отнюдь не относился к числу процветающих.

Новая губерния была одной из самых обширных в государстве, но по плотности населения занимала одно из последних мест. Строго говоря, при ее учреждении был нарушен один из принципов создания губерний: согласно реформе предполагалось, что численность населения губернии должна составлять 300—400 тысяч жителей, а в установленных административных границах Олонии насчитывалось чуть более 200 тысяч человек. Причем тенденции к заметному росту жителей края не наблюдалось уже в течение длительного времени. Подавляющее большинство жителей, свыше 90%, проживало в сельской местности, в небольших деревнях, отдаленных друг от друга порой на десятки верст.

Экономика края после значительного подъема в первой четверти XVIII века, когда для нужд Северной войны здесь были построены Олонецкие Петровские заводы, постепенно приходила в упадок, не выдерживая конкуренции с заводами Урала, на которых использовались более качественные и дешевые руды. Богатые природные ресурсы разрабатывались слабо. Суровые климатические и почвенные условия не благоприятствовали развитию земледелия.

Существенной особенностью новой губернии было то, что она практически не знала помещичьего землевладения, «дворянских гнезд». Крепостных крестьян здесь почти не было, основным «сельским сословием» были крестьяне государственные.

На территории губернии было несколько населенных пунктов, которым суждено было стать уездными центрами (Олонец, Повенец, Пудож, Кемь). Некоторые из них назывались, впрочем без особого основания, городами (в наиболее крупном из них — Олонце — ко времени приезда Державина в Карелию проживало немногим более полутора тысяч жителей), другим еще предстояло получить статут города (Пудож, Кемь). Что же касается губернского центра, то им был определен Петрозаводск.

Петрозаводск почти ровесник Петербурга, он «моложе» всего на четыре месяца. Основание его датируется концом августа 1703 года, когда на реке Лососинке началось строительство завода, названного Петровским, и жилых строений вокруг него, именовавшихся Петровской слободой. Поначалу слобода росла быстро, ее население вскоре достигло трех тысяч человек, и она могла успешно соперничать с многими другими русскими городами.

План Петрозаводска (1785 г.). Пунктиром обозначена застроенная часть города

В 1734 году Петровский завод был закрыт, и слобода стала постепенно приходить в упадок. Так продолжалось до начала 70-х годов, когда постройка Александровского пушечного завода вновь подняла значение Олонецкого горного округа. В 1777 году слобода была преобразована в город, названный Петрозаводском, а еще некоторое время спустя город получил и свой герб: «На разделенном полосами золотой и зеленой краской поле три железных молота, покрытые рудоискательной лозой, в знак изобилия руды и многих заводов, обретающихся в сей области».

То, что губернским центром стал Петрозаводск, а не Олонец, хотя новая губерния называлась Олонецкой, объяснялось не только тем, что здесь размещалось управление горным округом, но и преимуществами географического положения. (Державин потом напишет, что город «местоположение имеет приятное и по свободному водному пути до самого Петербурга весьма выгодное».)

Однако развивался город медленно. Ко времени приезда Державина в Петрозаводске проживало всего 3254 человека, т. е. почти столько же, сколько в петровские времена. Жители в основном «казенного ведомства обыватели и мастера», купцы, мещане. Из 432 домов только шесть были каменные. По словам неизвестного автора, оставившего описание Петрозаводска за 1783 год, дома в городе «обыкновенной работы и художества, особливого примечания не заслуживают, а запасных магазинов, гостиных дворов, воспитательных домов, инвалидных больниц и прочего тому подобного в здешнем городе не имеется».

Убогой была и городская промышленность. Кроме Александровского завода, в «реестре фабрик», составленном по приказанию Державина вскоре после его приезда в Петрозаводск, значатся: пильный завод купцов Драницыных, на котором работало четыре человека, три кожевенных завода, где в общей сложности было занято семь человек, и два жестяных завода, которые, как отмечается в документе, «за неисправностью содержателей стоят без действия».

И все же новая должность представлялась Державину очень важной, особенно потому, что он полагал возможным осуществить, наконец, на практике те принципы управления, которые, с его точки зрения, были так необходимы России. Уж что-что, а как действуют местные правители, Державин хорошо знал по собственным наблюдениям. Немногие современники могли похвалиться таким знанием России, как он, изъездивший страну на перекладных от Оренбурга и Казани до Белоруссии, от низовьев Волги до русского Севера.

Разумеется, никаких оснований для идеализации Державина-администратора нет и быть не может. Его политическое мировоззрение было консервативным. Он был выразителем интересов своего класса, убежденным сторонником дворянской монархии и крепостного права, и это определяло характер всей его административной деятельности. Самая мысль о возможности каких-то коренных перемен в существующем строе была ему чужда, и неустанно проповедуемая им идея «блага общества» предполагала только его частичное усовершенствование в существующих самодержавных рамках. В этом смысле Державину до его современника Радищева было очень далеко.

И вместе с тем Державина нельзя рассматривать как обычного екатерининского сановника. Твердое убеждение в том, что произвол, беззаконие, взяточничество — злейшие враги отечества, убеждение, сформировавшееся еще в годы пугачевского восстания, он пронес через всю жизнь. Это отразилось не только в стихах. На протяжении всей своей служебной карьеры — и в сенате, и во время губернаторства в Петрозаводске, а затем в Тамбове, и позднее, когда он стал кабинет-секретарем Екатерины II, а потом президентом коммерц-коллегии, государственным казначеем, наконец министром юстиции, Державин был последователен в своих принципах — в этом ему отказать нельзя. Он действительно стремился к «правде», такой, как он ее понимал, к «законности», к «умению представлять жизнь в ее истине». В добросовестном служении обществу, а не просто государству Державин видел панацею от всех зол, гарантию расцвета страны и улучшение положения народа.

Державин искренне, хоть и наивно, считал, что ключ к совершенствованию ведения государственных дел в том, чтобы у кормила государственного правления стояли люди, у которых «ум здравый, сердце просвещенно», а мысли, слова и дела «должны быть — польза, слава, честь».

Хочу достоинствы я чтить,
Которые собою сами
Умели титлы заслужить
Похвальными себе делами;
Кого ни знатный род, ни сан,
Ни счастие не украшали;
Но кои доблестью снискали
Себе почтенье от граждан.

В тех случаях, когда Державин сталкивался с отступлениями от проповедуемых им принципов со стороны государственных деятелей любого ранга, он осуждал их, невзирая на лица и даже не всегда выбирая слова. В этом были корни его непрестанных конфликтов с Вяземским, Паниным, Гудовичем, другими екатерининскими сановниками, его непримиримой «полемики» с генерал-губернатором Архангельским и Олонецким Тутолминым, критических выпадов в адрес самодержцев. Конфликты были резкими, они и приводили к «непременным переменам фортуны» в жизни поэта, но Державин не поступался своими взглядами, всегда в таких случаях он был, по его собственным словам, «горяч и в правде чорт» (стихотворение «К самому себе»).

Особенно беспощаден к «недостойным» сановникам Державин был в стихах.

В знаменитой оде «Вельможа» поэт создал яркий собирательный образ екатерининского временщика, который живет только своими эгоистическими интересами, проводит дни в обжорстве, «средь игр, средь праздности и неги», равнодушен к несчастьям и просьбам людей и характеризуется как «глыба грязи позлащенной». Но почести, которыми его незаслуженно осыпают, не меняют существа дела:

Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.

Недаром А.С. Пушкин, оценивая резкие, сатирические оды Державина, сказал:

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры.

Каким не должен быть правитель, Державину было ясно. Ясно было и то, какие принципы следует исповедовать не на словах, а на деле. Он ехал в Карелию не только управлять губернией на основе четкого и неуклонного соблюдения законов, но и с продуманной нравственной программой своей будущей деятельности.

Я знаю, должность в чем моя.
Под ней сокрывшись, я, как будто не нарочно,
Все то, что скаредно, и гнусно, и порочно,
И так и сяк ни в ком не потерплю.
Не в бровь, а в самый глаз я страсти уязвлю.
И буду только тех хвалою прославлять,
Кто будет нравами благими удивлять,
Себе и обществу окажется полезен...
Будь барин, будь слуга, но будет мне любезен.