Талант — монета разменная

Бельский Александр Федорович за тридцать пять лет своей бурной и буйной жизни прошел Крым, Рым, огонь, воду и медные трубы. По странной совместности с этой частопотребимой поговоркой все это присутствовало на пройденной им стезе. В Крыму, под Анапой воевал, нетяжко ранен, награжден общей медалькой и по рапорту стреканул из артиллерийских сержантов в статскую службу. Окончил в Петербурге законоведческую школу по классу Римского права и подвизался скромным стряпчим в Московском суде расправном. Из судейской толпы ничем особо из ряда вон не выделялся. Брал, как и все, мзду, ни больше ни меньше, хотя и знал про себя, что рожден для иной, отличительной от многих судьбы.

Родитель его, извечный заседатель Ярославского губернского суда, желал видеть сына человеком выдающимся и употреблял для этого воспитательные средства оригинального свойства.

— Деньги, Александр, для тела. Для души — карьера. Чтоб того и другого достичь, должен ты искусство постичь, как, сгибаясь в три погибели перед сильными мира сего, оставаться несгибаемым! Не верь в сказки для рабов и нищих про райские кущи и загробное царство. В гробу кармана нет! Набивай его, сынок, сейчас, в этой богоданной единственной жизни.

После отца, умершего внезапно от удара в голову, остались ему в наследство смелость, ловкость умственная и совершеннейшая бессовестность. Стал он одним из тех, кому наплюй в глаза — божья роса. Утершись, он точно знал, где и когда плеватель приползет к нему за невозможной пощадой. Удачи, они прилетают к тем, кто ждет их и ловит. Как-то занялся по неизвестной причине столетний деревянный суд. Может, время подоспело гореть, может, подпалил кто, только успел вынести Бельский старикашку председателя из-под рухнувших стропил, жаркими искрами в спину пахнувших.

Зачалась и для него карьера. Выпустил на свет божий спасенный тайный советник затаенную в Бельском дьявольскую смесь самославия и гордыни. От пожара героического осталась у него одна пакость — ни с того ни с сего бросало в жар нестерпимый. Но обопьется воды ледяной и успокоится. Законы толковать он навострился удивительно быстро, видно, талант скрытый имелся, и бойко, грамматически-расширительно, а когда надо, то и сузительно — до мнения начальства, что ценилось особо.

Память имел столь отменную, что прозван был «Ходячим Уложением». Что кто ни спроси — отчекрыжит, как Отче наш. Слог имел до того стрекулистый, а акты выносил столь обоюдные, что ни одна сторона в тяжбе придраться не могла. Всяк понимать мог, как ему сподручнее и выгоднее. Уж и в асессорах ходил, и в непременных членах, но подвела жадность неоглядная. Ждать высоких чинов и жалованья не хотел и не мог. А на что и кому старик нужен богатый, ничего не могущий и хочущий? Ловким девицам на обобрание? Подлым детям на ободрание? Молодость с богатством соединенная — вот силы жизненной волшебный эликсир. С этими мыслями Бельский хапнул да не по рангу. Другая сторона в суде важнее и богаче оказалась. Князей Бельских интерес затронул. Тех самых, что Иван Грозный искоренял да недовырубил.

Однофамильцы противниками оказались. Начальник, себя обеляя, сдал Бельского, одел в железа, взял под стражу и в суд поволок, а оттуда прямиком в каторжные работы. Этапы тогдашние по Сибирке до Читинских острогов годами шли, звеня кандалами. Пока добредут — полсрока отсидел, вернее, отходил. И тут талант его правоведный грешный праведную службу сослужил.

Написал он из-под Омска сентенцию апелляционную одному графу польскому — убивцу неверной жены на высочайшее имя в виршах. Да так ловко, что попала она а бумаги к Екатерине образцом непревзойденным. Прочла императрица сей документ удивительный и указала Безбородко:

— Графа в прежнем состоянии оставить — ревность к женщине должна сподвигать не на жизни лишение, а на любви усиление. А писца сего высшего и стихоткача юридического помиловать. Выдать 100 червонцев и назначить в Тамбовское наместничество председателем Палаты Уголовной. Апелляцию же сию диковинную поэтическую пусть княгиня Дашкова в своем «Вестнике» поместит, как образец победы красоты слова над логикой смысла.

Сменив серый колючий сукновый халат каторжанина на зелёный судейский вицмундир, Бельский бросился во все тяжкие. Сперва он возвысился над другими заседателями знанием доскональным законоположений, прибегнув к самому простому и подлому способу. Все Указы высочайшие и Правительственные установления, из генерал-губернаторства поступающие, запирал он после изучения в большой дубовый шкап, а ключ носил с собой, на одной связке с кладовым и квартирным.

Сейчас искал он пути свои соприкосновения с губернатором.

«В судах свидетельство оное к государеву наместнику, дабы повелением его в страх злым наказан был преступник за преступление в том уезде или городе, где учинил злое дело». Ну это все лишь апелляция, до моей персоны равнодушная. Пошли далее, статья 85, «Государев наместник долженствует вступаться за всякого, кого по делам волочат, и принуждать судебные места своего наместничества решать такое-то дело, но отнюдь не мешается в производство оного, ибо он есть яко хозяин своей губернии, а не судья».

Вот оно, то самое! Самая суть сущая. Раз вовнутрь дела ему ходу нет, значит взятки-гладки — ничего не докажет. Пусть в Сенат пишет, а там долготня неизмеримая. Пока свои люди под сукно положат, пока чужие в долгом ящике поволокитят, глядишь, жалобщик из острога выйдет или Державина с должности спихнут, а может, авось и меня повысят. Хорошо-то как сказано, умно про наместника написано: «Ибо он есть хозяин... а не судья!» Нету тута никого, кто бы против меня осилил, а Державину этому, тоже вельможа — без роду племени, рогато обломать придется, лезет бараном во все дырки, дюже настырный выискался.

Бельский усмехнулся, вспомнил, как наместник простодушно признавался:

— Я, господа, в правде зверь...

Зверь зверю рознь. Кабан напрямки прет, дуром. Волк обходом, маневром берет. Нет, хоть ты и «твое превосходительство», все одно превзойду. Не надо на меня с открытым забралом — дуром напролом. Бельский если укусит, то больно и ядовито. Долго ныть и гнить будет! Не по силам, господин правитель, тяготу берешь. Всяк в рабстве у страстей своих и в кабале у чужих! Зачнешь свои гнуть — чужие одолеют. И так всю жизнь, по кругу, до скончания века и нет в том споре равновесия и нет с того круга спрыга. А кто и решится — расколошма-тится вдребезги и вдрызг!

А ты, господин правитель, желаешь из меня, нектар жизни смакующего, безотрадное падалище сотворить? Живой от мертвого тем и различается, что аромат жизни от других берет, а усопший в месть оставшимся сам зловоние нестерпимое распространяет.

Хоть и говорят, чудес не бывает, но иногда они приключаются. Дверь отворилась сразу двумя створками и в кабинет то ли быстро вошел, то ли вбежал неспешно Державин. Каблуки его высоких дорожных сапог стучали по паркету, а Бельскому казалось — по его голове. С высоты своего роста правитель заорал на него угрозливо:

— Ты почему никаким голосом не отзываешься? Медлишь, дел не подписываешь! Людей в тюрьмах волочишь без сроков! Что ни дело, то тяготина бесконечная. Ты здесь зачем поставлен? Какая от тебя польза государству, окромя уронения суда императорского? Почти что сто дел при наличии отсутствия — то ли утрачены, то ли проданы людям, по ним винным. Куда ни кинься — у тебя, господин советник, все не в ряд, все не в клин, а в запустение. Молчи, пачкун, и слушай. Ты все законы наизусть знаешь, а судейские и приказные со стряпчими в неведении девическом пребывают. В судах шаром покати — ни одного Сборника, а по вошедшим нумерам на всех должно хватить было токмо за этот год из обоих — Московского и Питерского Сенатов. Прислано: Грамоты на права и вольности дворянства — 56 штук, Указ об учреждениях для управления губерний — 49 штук, Устав благочиния или полицейский — 101 экземпляр. Наизусть помню! Это где все? Отвечай, альгвазил, куда задевал? Подканцелярист на тебя показал — все тебе сносил. Тута они все, в логовище, а не святилище судебном.

Державин огляделся, подошел к дубовым шкапам, оказавшимся запертыми, и с силой, ломая замки, раззявил дверцы. Из чрева посыпались белые, голубые, желтые книжицы, внабив заполнявшие полки.

— Вот они! Вот он секрет! Тайна великая, что во всем наместничестве ни одного Закона не имеется и судятся все по совести и внутреннему убеждению судейскому, то есть, как Бог на душу положит, а может и кто другой. Вдруг на беду дьявол пошепчет, что тогда? Отвечай, злодей хитрорадивый!

Утишался Державин внезапно, так же, как и вспыхивал.

— Законы, говоришь, знаешь? И я знаю, какие контры мне в ответ приведешь. К примеру, статью 82, в коей сказано: «Государев наместник не есть судья, но сберегатель узаконений императорским величеством изданных, ходатай, слышишь, ходатай! За пользу общую, заступник утесненных и побудитель безгласных дел».

Ты понял? Заступник! А далее как сказано, забыл? Поперек горла они тебе, слова эти. Слушай и заруби себе на носу: «Нося имя государева наместника, должен он показать в поступках своих доброхотство, слышишь? Доброхотство, любовь и соболезнование к народу». И от таких пиявиц кровососных оберегать его и освобождать!

Ты, господин статский советник, сколько уж председательствуешь в Палате-то? Третий год на исходе как... А ранее какие занятия имел?

— Ваше превосходительство, тебе обо мне все доподлинно известили. Ежели сей вопрос с подвохом, то обидительный и оскорбительный, а если досужий, то тем паче позволь не отвечать.

— Доложи как следует по протоколу, без рассуждений.

— Без рассуждений тебе, ваше превосходительство, пускай лакеи и благочинные доносят, а я председатель Уголовной палаты Тамбовского наместничества, а не хрен моржовый, персона Сенатом избранная и императорским величеством высочайше одобренная и удостоверенная, так же, как и ты. Давай-ка, Гаврила Романыч, уточнимся — ты государев наместник, я государев судья. Мы, как крылья у орла двуглавого, гербового — машут, но не соприкасаются. Прошу искательно не пересекаться перпендикулярно, а идти рука об руку, бок о бок и нога в ногу. Хороший мир лучше плохой ссоры. Ты «превосходительство» — то только по Табелю о рангах, а если разобраться — в чем ты меня превзошел? В офицерстве до полковника и то не взошел. Аудитором в Сенате тоже не прижился. В Петрозаводске наместником и году не выстоял.

Державин, не терпя и беленясь, перебил:

— Ты свое суемыслие для заседаний палатских прибереги. Пока я в правлении наместническом главенствую, бдение свое прилежно простирать буду всюду и в первую голову на суд уголовный. Взыскивать со всяких непослушных, роптивых, ленивых и медлительных, а с такими, как ты, злокорыстными, биться буду до последнего!

Пришел я к тебе не договариваться и не торговаться, а спрос учинить. Яви любезность, объясни-ка беспокой Козловского гласного Алсуфьева о суммах, тобою собранных у тамошних тезиков и людей торговых по подписному листу под Гудовича Ивана Васильевича? Что за сбор, по чьему велению и где он ныне?

— А, вон оно что! Вона откуда ветер дует! Вот куда оно кинулось-то! Ждал-ожидал и предвидел наветы козловские. Обнесение и наговор! Ты, Гаврила Романыч, не запамятовал, как с месяц назад о двух благочинных тамошних справлялся? Я обоих в каторгу упек за членовредительство безвинным при дознании, а ты сей приговор утвердил. Вот и месть не замедлилась. Они там одна шайка-лейка — городничий, голова, исправник с присными... не благочиние, а подлочиние. И тут подлость насквозь светит — меня с тобой, а тебя с генерал-губернатором лбами столкнуть — высшая для них услада и утеха.

Бельский раскрыл красную кожаную папку с золотым орлом:

— Предвидел я такой поворот и бумаги заготовил, все поясняющие. Прошу рассмотреть и резолюцию наложить.

— А кто тебя надоумил сборы в пользу генерал-губернатора произвести?

— Никто, сам я, как член губернского правления и председатель палаты.

Наместник от бешенства начал пришепетывать:

— Ну-ка, подай-ка свои ведомости... Так, так... Умный ты, Александр Федорович, да дурень. Сравни — у меня расписка купчика безгильдейщика на 80 рублей, а у тебя в списке 40. Третьегильдейщик Иванов своеручно пишет 100, а у тебя напротив него 50 стоит. Дальше считать будем? И там враки. И не впервой у тебя выкрутасы такие. В Кирсанове такая же петрушка на 900 рубликов. Поборщик ты постоянный. А если твои дела арестантские копнуть? Помыслить жутко, какая бездна разверзнется! Тебя под стражу и к суду волочь надо, а я с тобой турусы на колесах развожу. Чего глазами заерзал? Сшиб я с тебя спесь-то? Отвечай мне — виниться будешь? В суде совестном или в шестом департаменте Сенатском? Там заплечных дел мастера не здешним чета. Живо из тебя явку с повинной вместе с жилами вытянут, ойкнуть не успеешь. Нет, успеешь! Еще как ойкнешь — во все горло!

Бельский струхнул. Бойцом себя считал сильным, да на сильнейшего напоролся. Но от оговора до приговора как до Луны — тыщу верст и все пехом. Теперь вины не чужие, свои, за них драться легче. Бог даст и с этой дылдой пучеглазой справится.

— Ты, губернатор, не пугай кобеля голой репицей. Я каморы не боюсь — биты и учены, кандалами кованы. Я перед кем хошь очищусь, а вот ты крамолы мои доставать — пупок надорвешь и докажешь ли — бабка с Астраханки еще надвое вякала!

Бельский подошел к Державину, тронул за рукав зеленого мундира:

— Гаврило Романыч, прошу покорно, не затевайся, не давай ход делу. Не о себе, о тебе пекусь — не совладаешь — не мне, себе дорогу перебьешь. И в Тамбове конфуз выйдет как в Сенате и Олонце. Плетью Бельского не перешибешь.

— Пошел вон, — закричал наместник и, схватив попавший под руку журнал, запустил им в наглеца. Оба в пылу разгара пикировки забыли, где находятся. Бельский, с едкой усмешкой, защитно и утешительно выставив руки, покинул свой кабинет, укрывшись за высокими узкими дверями.

Державин, легко воспламенявшийся, быстро приходил в себя, отходил от ослепления. Утишаясь, повторял:

— Зевс, ты берешься за молнию вместо ответа, значит ты не прав! Гнать надо метлой поганой эту сволочь, да только как? Прав ведь сукин сын — себе дороже. Княгиня Вяземская уже раза два про него справлялась, покровительствовать просила. Шут дворцовый, Нарышкин, что ни письмо, тож про Бельского поминает. Фрейлина Васильева — туда же... Что за фрукт такой диковинный? Червивый, а не сорвешь! Оставшись один в чужих апартаментах, осмотрелся. Обширный стол, отливающий нефритовой чернотой мореного дуба. На зеленом сукне роскошный бронзовый чернильный прибор на малахитовой доске. Гладкие, сытые обнаженные нимфы держали в руках бутоны — чернильницы из горного хрусталя.

В казенной описи таких роскошеств не значится. Там все больше банки узкогорлые с застывшими в мутном стекле пузырьками, по гривеннику за штуку.

Вот стервец, срамоты не имея, на показушность подарки дорогие выставляет. Но странное дело, ненависти к Бельскому он не ощущал, ставя скорее в сильного, энергического, хоть и злотворного человека. Поднял с пола раскрылившийся журнал и вышел.