1. Поэтические начатки. Образцы. Приговор Елагина

С детства Державин обнаруживал охоту к искусствам и литературе. Сам он говорит, что в гимназии отличался живостью и воображением, а не точностью и усидчивостью. Тогда уже он хорошо рисовал, самоучкой играл на скрипке, читал Ломоносова и Сумарокова, марал тайком стихи. Все это ясно указывает на врожденные эстетические наклонности. Впрочем, и самое тогдашнее время, и вся обстановка в воспитании Державина должны были способствовать к развитию в нем литературного направления. Так называемый век Людовика XIV надолго подчинил своему влиянию все страны Европы. В России оно стало заметно особенно в царствование Елизаветы Петровны и выразилось более всего в деятельности Шувалова. Ломоносов был, конечно, питомцем германской науки и поэзии; но посредственно и он ощутил на себе отражение золотого века французских письмен. У нас литературное направление развилось сперва в Сухопутном кадетском корпусе, потом перешло в Московский университет, где нашло себе сильного двигателя и покровителя в Шувалове, а оттуда распространилось и на гимназии, бывшие в зависимости от университета. Первый директор Казанской гимназии, где учился Державин, был сам писателем. Там водились известнейшие тогда книги, там бывали театральные представления; в учениках всячески возбуждалась охота пробовать и свои силы в литературных упражнениях. Державин же, вдобавок, знал немецкий язык, мог читать и германских поэтов. Начальство хвастало им; Веревкин возил к Шувалову на показ его чертежи и рисунки, посылал его в Болгары для описания тамошних развалин и в Чебоксары для измерения ширины улиц.

В казарме, куда Державин попал из гимназии, он, естественно, прослыл грамотеем и сделался секретарем не умевших писать товарищей; по ночам он читал книги и марал стихи, познакомившись с сочинениями Клейста, Гагедорна, Геллерта, Галлера и Клопштока. Как сначала он писал грамотки для солдатских жен и площадные прибаски на каждый гвардейский полк, так потом, уже бывши офицером, сочинял то письма и просьбы по поручению сослуживцев или полковые доклады, то сатирические стихи и любовные песни. Тогда же он начал переводить в стихах «Телемака», «Мессиаду» Клопштока и «Христианина в уединении» Цахарие. Из числа самых ранних своих опытов во время военной службы он упоминает стансы солдатской дочери Наташе и стихи на проезд императрицы в Москву, писанные александрийским размером. Ни та ни другая пьеса не дошли до нас. Поэт говорит, что возвращаясь в начале 1770 года из Москвы для продолжения полковой службы в Петербурге, он сжег целый сундук со своими рукописями. Заметим, однако, что между его бумагами сохранилась одна тетрадь стихов, большая часть которых очевидно принадлежит к предшествовавшему времени. Судя по почерку, тетрадь эта писана около 1776 года, т. е. уже после возвращения поэта из саратовской командировки. Надо, следовательно, полагать, что или у него оставались списки некоторых из его ранних стихотворений, или он вскоре после помянутого аутодафе снова написал их на память.

В начале этой тетради помещено 19 любовных песен под заглавием «Песни сочинения Г... Р... Д...», большею частью в элегическом тоне. Почти все они слабы, язык их тяжел, стих часто неправилен. Немногие из этих песен впоследствии им самим перенесены в другие тетради, и только две напечатаны, а именно «Пени» и «Разлука». Последнюю он сам ценил как одно из самых удачных юношеских произведений своих и часто возвращался к ней в разные эпохи жизни.

За песнями, в той же старинной тетради, следуют более пятидесяти разных мелких стихотворений: эпиграммы, мадригалы, надписи, идиллии, шуточные и сатирические стихи, наконец, молитвы. Кроме того, тут целый ряд так называемых билетов, т. е. двустиший, подобных тем, которые под этим же заглавием встречаются в сочинениях Сумарокова и, кажется, имели скромное назначение служить литературной приправой к конфетам. У Сумарокова собрано не менее 115 таких билетов; вот, напр., один из них:

Ты мне жалок, мой дружочек;
Возьми сахару кусочек.

Рядом с этим двустишием можно поставить следующее у Державина:

Одна рука в меду, а в патоке другая;
Счастлива будет жизнь в весь век тебе такая.

В том же собрании разных стихотворений находится уже и одна ода к Екатерине II, писанная в 1767 году. С этих пор мы встречаем у Державина часто повторяющиеся попытки воспеть достойным образом государыню, в которой ему представлялся высший идеал монарха, и в то же время видим стремление обратить на себя ее внимание; попытки эти наконец увенчались полным успехом в «Фелице». Остановимся немного на самой ранней оде его. Он начинает обращением к истине, желая петь с нею одною, не сзывая муз с Парнаса. Ему кажется великим делом воспевать царей без лести; когда же подобные песни лишены истины, то потомство признает их такими же баснями, как песни Гомера. Вместе с тем он отвергает излишние украшения и громкие возгласы:

На что ж на горы горы ставить
И вверх ступать, как исполин?
Я солнцу свет могу ль прибавить,
Умножу ли хоть луч один?

Переходя к самым похвалам Екатерине, поэт, по примеру Ломоносова (в похвальном слове Елизавете Петровне), воображает, что он слышит говор сел и городов; потом он переносится в судилища и изображает кротость императрицы:

Стрелец, оружием снабженный,
На сыне видя лютых змей,
Любовью отчей побужденный
Спасти его напасти сей,
Поспешно лук свой напрягает,
На сына стрелы обращает;
Но чтоб кровям его не литься
И жизнь безбедно сохранить,
Искусно метит он и тщится
На нем лишь змей однех убить.
Таков твой суд есть милосердый,
Ты так к нам сердобольна, мать...
Грозишь закона нам стрелою;
Но жизнь преступших ты блюдешь,
Нас матерней казнишь рукою —
И крови нашей ты не льешь.

Надписи в рассматриваемой тетради относятся большею частью к Петру Великому и к разным случаям царствования Екатерины II. Некоторые из ранних эпиграмм и сатирических стихотворений Державина любопытны по намекам на современные нравы и лица и по простонародному языку. Между ними можно указать, напр., на пьесы «Бывальщина» и «Похвальные стихи Суровцеву».

К числу лиц, над которыми Державин в то время упражнял свое остроумие, принадлежал уже и Сумароков. Этот «российский Расин», желая осмеять Ломоносова как автора эпической поэмы «Петр Великий», написал ему эпитафию, начинающуюся стихом:

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер...

Державин вступился за Ломоносова и в качестве пародии на эту эпитафию написал «Вывеску», взяв эту форму эпиграммы у того же Сумарокова, который таким образом осмеял писаря Савву. В «Вывеске», написанной Державиным, то же число стихов, тот же размер и те же рифмы, как в сатирической эпитафии бичуемого им Сумарокова:

Терентий здесь живет Облаевич Цербер,
Который обругал подьячих выше мер,
Кощунствовать своим «Опекуном» стремился,
Отважился, дерзнул, зевнул — и подавился:
Хулил он наконец дела почтенна мужа (т. е. Ломоносова),
Чтоб сей из моря стал ему подобна лужа.

Вот как Державин смотрел на различие между Ломоносовым и Сумароковым. Эта маленькая пародия была написана им в Москве в 1768 году, когда прошло только три года со времени смерти Ломоносова: соперничество обоих писателей было у всех еще в свежей памяти. Сумароков доживал свой век в Москве и к прежним смешным сторонам своим прибавлял новые черты раздражительности, который роняли его в общем мнении.

Приведенною здесь эпиграммою не ограничились выходки Державина против Сумарокова. В 1770 году наш драматик поссорился и с содержателем московского театра, и с главнокомандующим, гр. Салтыковым, а наконец и со всею публикой по поводу того, что на сцене появилась без его согласия пьеса «Синав и Трувор», и что во время представления зрители, в наказание автору, вели себя неприлично. Оскорбленный трагик жаловался императрице; Екатерина в ироническом ответе советовала ему сохранять спокойствие духа, необходимое для его авторства, и прибавила, что ей приятнее видеть изображение страстей в его драмах, нежели в письмах его. В публике узнали содержание этого письма, и на Сумарокова посыпались новые насмешки, которые вызвали его эпиграмму «На кукушек в Москве». Державин отвечал эпиграммой же «На Сороку (т. е. на Сумарокова) в защищение кукушек». Рассказывают, что эти стихи распространились по Москве и дошли до самого Сумарокова, что он стал всячески разыскивать автора их, но Державин, несмотря на то, в это самое время с ним познакомился, даже обедал у него и, по словам Пушкина, исподтишка наслаждался его бешенством.

Эти выходки против одного из главных деятелей тогдашней литературы знаменательны в отношении ко всему авторству Державина, Они показывают, что наш поэт, ставя себе за образец Ломоносова, не считал Сумарокова достойным подражания. Действительно, хотя в отдельных чертах сочинений Державина и заметны следы влияния Сумарокова, можно утверждать положительно, что в кругу лучших писателей екатерининской эпохи уважение к Ломоносову исключало всякую мысль о подражании его сопернику, — правда, во многих отношениях также даровитому, но лишенному поэтического чутья и вкуса. Даже и о драматической производительности Сумарокова Державин не имел высокого мнения, и особенно осуждал его частые заимствования. Об этом свидетельствует одна из позднейших его эпиграмм, озаглавленная «Суд о трагиках». В ней он воображает, что французские трагики, повстречав на том свете Эсхила, Софокла и Еврипида и признаваясь в своих покражах, отвесили им поклон; Сумароков же и Княжнин, увидев Корнеля, Расина и Вольтера, затрепетали перед ними. Заметив это, Мельпомена подходит к новейшим трагикам и говорит им:

Хоть лоскутки на вас чужие вижу я,
Но не отдам венца я никому другому,
Как чувству собственну и гению прямому,

т. е. она отказывает в награде не только нашим трагикам, но и французским их образцам как слабым подражателям и литературным татям.

Кроме эпиграмм мы находим в старейшей рукописи Державина и стихотворения другого, близкого к ним рода поэзии, именно несколько басен. Уже в период молодости его, как и долгое время после, басня поглощала много литературных сил. С легкой руки Лафонтена она пошла в ход у всех европейских народов, особенно у немцев, а потому не могли и мы не оказать ей особенного внимания и гостеприимства. Почти все стихотворцы платили более или менее обильную дань этому вкусу. В Германии в 1750-х и 60-х годах явился, вслед за Геллертом, целый легион баснописцев. В России Сумароков увлек на это поприще Майкова, а Майков, вместе с немецкими поэтами, способствовал к тому, что Державин в юности также стал между прочим пробовать себя и в басне. Вообще первоначальные рукописи его заставляют нас думать, что он в эту эпоху как будто колебался в выборе рода поэзии и по временам сознательно отказывался от торжественной оды. Рукописное собрание его мелких стихотворений начинается именно выражением этого намерения в небольшой идиллии, которая, конечно, только потому и заслуживает внимания:

Не мыслю никогда за Пиндаром гоняться
И бурным вихрем вверх до солнца подыматься...

Ту же мысль высказывает он иногда и в других ранних стихах своих; но это было только мимолетное настроение, как видно из отрывка, следующего непосредственно за указанной сейчас идиллией и начинающегося так:

Что день, то звук и торжество;
Летят победами минуты...

Эти стихи, сильно отзывающиеся подражанием Ломоносову, были вызваны успехами русских в первую турецкую войну. Державин задумывал, кажется, очертить весь ход борьбы христиан против ислама. Вскоре ломоносовская ода надолго заглушила все другие поэтические стремления молодого таланта. Но как мало ободрения он находил при первых своих опытах в этом роде, доказывает анекдот, рассказанный Дмитриевым, о неудаче, испытанной нашим поэтом в 1775 году в Москве, вероятно, когда он приехал туда ко времени празднования турецкого мира, возвращаясь окончательно из своей саратовской командировки. Этот случай так передан в записках Дмитриева:

«У Хераскова был обед. Между прочими гостями находился Иван Перфильевич Елагин, известный по двору и литературе. За столом рассуждали об одах, вышедших на случай прибытия императрицы. Началась всем им оценка, большею частью не в пользу лириков, и всех более критикована была ода какого-то Державина. Это были точные слова критика. Хозяйка толкает Елагина в ногу; он не догадывается и продолжает говорить об оде. Державин, бывший тогда уже гвардии офицером, молчит на конце стола и весь рдеет. Обед окончился. Елагин смутился, узнав свою неосторожность. Хозяева ищут Державина, но уже простыл и след его. Проходит день, два, три. Державин против обыкновения своего не показывается Херасковым. Между тем как они тужат и собираются навестить оскорбленного поэта, Державин с бодрым и веселым видом входит в гостиную; обрадованные хозяева удвоили к нему ласку свою и спрашивают его, отчего так долго с ним не видались.

— Два дня сидел дома с закрытыми ставнями, — отвечает он, — все горевал о моей оде: в первую ночь даже не смыкал глаз моих, а сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и заслужить его внимание; так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня ласками, упросил остаться обедать, и оттуда я прямо в вам».

Оды, о которой здесь речь идет, написанной будто бы на приезд императрицы в Москву, не оказалось в рукописях Державина, да едва ли и мог он написать такую оду, потому что во время этого приезда государыни, в январе месяце, он был еще в Казани. Дмитриев, писав свои записки по давним воспоминаниям и рассказам, легко мог ошибиться в обозначении содержания оды; скорее это могла быть одна из од, незадолго перед тем написанных Державиным на Волге, и в следующем году напечатанных, — «читалагайских», — именно «ода на великость», в которой последние строфы прямо относятся к Екатерине II:

Богини, радости сердец,
Я здесь высот не восхваляю:
Помыслит кто, что был я льстец...

Это ли была ода, раскритикованная Елагиным, и после, может быть, исправленная Державиным, или придворный литератор разумел совсем другую, до нас не дошедшую оду, это вопрос теперь не разрешимый, да и неважный; но важно то, что в скором времени Державин сам вполне осознал ошибочность своего тогдашнего подражательного направления.

Из неизданных до последнего времени опытов его за этот период нельзя умолчать о его «Эпистоле к Михельсону». Это, собственно, только начало задуманного им большого стихотворения вроде эпической поэмы, замечательное единственно по мысли представить картину ужасов пугачевщины, которых свидетелем был сам поэт, и воспеть заслуги главных деятелей в этой кровавой борьбе, особенно Михельсона. Но оставшийся набросок, впоследствии очевидно забытый автором, страдает устарелыми, неправильными формами языка и сильно отзывается подражанием поэме Ломоносова «Петр Великий». Любопытны стихи, относящиеся к Павлу Потемкину: из них мы узнаем, что

Потемкин, сердце, дух имея и проворство
Хотел чудовище воззвать в единоборство,
Иль славно умереть, иль славно победить;
Но был ему совет соблазна не чинить.

Вероятно, этот отрывок писан Державиным во время его пребывания в Казани перед вторичным отъездом на Иргиз.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница