6. Новые назначения

Во время своего отсутствия Державин в августе 1800 года получил совершенно неожиданно еще новое назначение, или, вернее, прежнее звание президента коммерц-коллегии. Известно, что император Павел с самого воцарения своего задумал возвратиться к отмененному Екатериною коллегиальному управлению и вскоре действительно восстановил берг-, мануфактур- и коммерц-коллегии. Но при этом могла быть восстановлена, собственно, только форма этих учреждений, так как вследствие переустройства губерний с 1775 года в новых учреждениях (палатах и губернских правлениях) возникли местные коллегии, столичные же с тем вместе делались излишними, и потому при восстановлении коллегий некоторое значение могли получить не сами они, а разве президенты их. Таким образом, на деле единоличное начало, приобретавшее в администрации более и более силы еще при Екатерине II, продолжало развиваться и при сыне ее. Впрочем, и президенты коллегий получили только номинальную власть: над ними посажены еще главные директоры, которые должны были служить посредниками между верховною властью и коллегиями. Вскоре, однако, и эта новая должность оказалась не довольно обширною или важною, и император Павел начал раздавать звание министра. Но сперва оно введено было только по одной отрасли управления: одновременно с «учреждением об императорской фамилии» (1797 г.) назначается, в лице князя Алексея Куракина, министр департамента удельных имений. Через три года, в 1800 г., новое звание является по ведомству коммерции: бывший до тех пор президентом коммерц-коллегии князь Гаврила Петрович Гагарин переименован министром коммерции, а Державину указом 30-го августа велено занять место президента коллегии.

Легко было предвидеть затруднения, неизбежно сопряженные с таким разделением власти по одному и тому же ведомству. Оставаясь еще в Витебске, чтобы от маршалов и комиссаров дождаться рапортов по поверке казенных имений и чтобы вчерне окончить свою записку о евреях, Державин писал жене от 10-го сентября:

«Я знаю, что надобно поспешить мне к новой должности, которой ты радуешься, но я не очень. Часть преобширная; а я, право, так, как прежде, работать не могу: и от здешней комиссии не раз голова вертелась... В Шклов сегодня поеду дни на четыре, между тем как моя канцелярия теперь день и ночь трудится и обрабатывает мои приказания. Ведь 50 000, душа моя, казенных крестьян не так-то легко поверить и сказать, в расстройке они или не в расстройке? а также и жидов преобразовать в новый род жизни и какими средствами доставить им пропитание, — вещь не бездельная, чтоб дать о том мнение... А вы все кричите: что так долго? что там делать?»

Около 15-го октября Державин возвратился в Петербург. В Гатчине он виделся с Обольяниновым и даже остановился у него во дворце, но тут испортил свои дела, не сумев скрыть от генерал-прокурора своего неудовольствия по поводу недавнего назначения. «Где же, — сказал он, — полная ко мне доверенность? я ничто иное, как рогожная чучела, которую будут набивать бумагами, а голова, руки и ноги, действующие коммерцией, — князь Гагарин». — «Так угодно было государю», — отвечал Обольянинов, изменясь в лице. Едва ли не этой откровенности Державина надо приписать, что он по возвращении из командировки не был лично принят государем, который, по словам генерал-прокурора, отклонил это, сказав: «Он горяч, да и я; так мы, пожалуй, опять поссоримся: пусть доклады его ко мне идут через тебя».

Этим путем и были представлены императору донесения Державина об исполнении возложенных на него поручений и мнение его о евреях: то и другое велено было передать на рассмотрение сената. Державин прибавляет, что хотя ему в рескрипте и было объявлено монаршее благоволение, однако он замечал в обращении с собою некоторую сухость и приписывал ее тому, что не отобрал в казну ни одного староства, тогда как этого явно желали. Может быть, такое предположение отчасти и справедливо, но более повредил ему, конечно, неосторожный разговор с Обольяниновым в Гатчине о своем пожаловании в президенты коммерц-коллегии. Учреждение звания министра по той же части он объяснял себе особенными отношениями государя к князю Гагарину. Мы не станем повторять здесь его соображений о своем назначении; довольно заметить, что министру вверялось все главное заведование торговыми делами, а коллегии предоставлялась одна исполнительная часть. Коллегия была подчинена министру, который один имел право личного доклада государю с полномочием сообщать ей высочайшие повеления и сноситься с другими ведомствами, однако не мог изменять ее определений и в случае несогласия с нею должен был предлагать на ее обсуждение свои замечания; если же она не примет их, — представлять дело на решение императора. Чтобы предупредить последствия такого странного порядка вещей и неизбежной при нем неопределенности отношений между двумя властями, Державин по возвращении в Петербург условился с князем Гагариным, что ни тот ни другой не будут по своей должности предпринимать ничего без предварительного между собой обоюдного соглашения.

Кутайсов все еще не отказывался от мысли получить при посредстве Державина шкловское имение покойного Зорича (вероятно, в этой надежде и отданное под попечительство Гаврилы Романовича); просил его о том лично и подсылал к нему с того же целью евреев, обещая денежные и другие награды. Но Державин постоянно отвечал, что это может устроиться не иначе, как покупкою имения при продаже его с публичного торга за неплатеж лежавших на нем непомерных долгов; а так как для такого распоряжения необходимо наперед собрать всех кредиторов, то оно и не может скоро состояться. Раздраженный таким упорством, Кутайсов охотно оказал поддержку одной еврейке, которая, по внушению своих соплеменников, враждебно расположенных к Державину, подала на него государю жалобу. Она обвиняла его в том, что он, в бытность свою на лезненском заводе, будто бы бил ее палкою, отчего она, будучи беременна, вскоре выкинула мертвого младенца. По словам Державина, это была чистая клевета, так как он на том заводе пробыл всего четверть часа и никакой жидовки даже в глаза не видал. Жалобу эту особым указом велено было рассмотреть в сенате. Мысль судиться с презренной жидовкой, выдумавшей такую небылицу, когда все его действия в Белоруссии были уже одобрены императором, до того возмутила Державина, что он в собрании сената совершенно вышел из себя и решился тотчас же ехать к государю. Оленин, бывший тогда обер-прокурором, и другие принимавшие в нем участие лица с трудом удержали его силой. Опомнившись, он хотел отправиться к генерал-прокурору, но, чувствуя себя еще слишком взволнованным, просил повстречавшегося ему на сенатском подъезде сенатора Захарова сесть с ним в карету и проехаться вместе по городу. Обольянинов, которого они навестили после продолжительной прогулки, так был встревожен отчаянием Державина, что всячески старался его успокоить, даже (как уверяет поэт) целовал его руки, доказывая, что объявленный сенату указ не заключал в себе никакой важности. Державин приглашал генерал-прокурора ехать вместе с ним во дворец, но тот отклонил это. Стали придумывать другие средства уладить дело, и наконец, по предложению Державина, остановились на том, чтобы высочайшие повеления и рескрипт, изъявлявшие Державину монаршее удовольствие за его белорусскую командировку, но до тех пор еще не записанные в сенате, были предъявлены общему собранию и тем опровергнута клевета жидовки. Так и было сделано; еврей же, писавший лживую жалобу, посажен был на год в смирительный дом. По вступлении на престол Александра Павловича Державин испросил ему прощение.

Не прошло еще и трех месяцев со времени вступления Державина в должность президента коммерц-коллегии, как ему повелено было, 21-го ноября 1800 года, «быть вторым министром» при государственном казначействе и управлять делами обще с государственным казначеем». В этом последнем звании находился тогда известный нам А.И. Васильев (при короновании императора Павла пожалованный в бароны). Тут повторилась та же несообразность, какая произошла при назначении Державина в президенты коммерц-коллегии, т. е. управление одной и той же части вверено было двум лицам. На этот раз ему удалось выйти с полным успехом из затруднения. Он объяснил Обольянинову неудобство такого двоевластия, и по докладу генерал-прокурора последовало на другой же день, 22-го ноября, в отмену вчерашнего назначения новое распоряжение: Державину быть государственным казначеем, а Васильев, хотя старший из двух и по чину, и по службе, вовсе отставлен. При этом, естественно, является мысль, что таким образом Державин сместил своего старинного приятеля, что и было уже выражено в печати. Но Державин слагает с себя такое обвинение, объясняя, что внезапная опала Васильева была следствием наговоров Кутайсова, который хотел отомстить ему за невыдачу каких-то денег и представил, что он постоянно утаивает наличные в казначействе суммы, не уплачивая всего положенного даже военному ведомству. Отсюда следовало бы, что заявление Державина генерал-прокурору послужило только поводом к подготовленному уже прежде устранению Васильева. Любопытно, что в это время почти пять дней сряду следовали одно за другим высочайшие повеления о Державине: кроме упомянутых уже назначений 21-го и 22-го ноября, ему 20-го числа повелено было заседать в советах Смольного монастыря и Екатерининского института; 23-го — присутствовать в императорском совете, а 25-го — в 1-м департаменте сената (до тех пор он был в межевом); наконец, 27-го ноября Державину пожаловано 6000 руб. столовых ежегодно.

Кратковременная деятельность его по званию государственного казначея состояла главным образом в контроле счетов по всему государству за многие годы и во введении лучшей отчетности, так как его внимание издавна, с самого времени службы в экспедиции о государственных доходах, было обращено на недостатки и неправильности этой части. Излагая употребленные им к устранению их средства, Державин, между прочим, рассказывает, что в возвращенной от императора ведомости, представленной Васильевым за время его управления, оказались несходства с государственною росписью и что от него зависело бы подвергнуть Васильева и всех его советников тяжкой ответственности, но он этого не сделал и дал им время объяснить и оправдать такие неверности, за что Васильев, приехав к нему, со слезами благодарил его. При этом Державин хвалится тем, что, забыв неприятности, некогда испытанные им в Тамбове по влиянию будто бы Васильева на Вяземского, он спас от гибели бывшего государственного казначея, которого Кутайсов, а в угождение ему и Обольянинов жестоко преследовали. Их неудовольствию за покровительство, оказанное Державиным Васильеву, приписывает он то, что для надзора за делами финансовой экспедиции назначен был обер-прокурор, при посредстве которого властолюбивый Обольянинов желал и эту часть подчинить себе. Между тем «объяснение несходств в ведомостях продолжалось более месяца, так что Кутайсов и Обольянинов зачали о том громко поговаривать, и Державин боялся, чтобы, снисходя Васильеву, себя самого вместо его не управить в крепость». Наконец в марте месяце труд был окончен, и Державин, на основании всех объяснений в собрании экспедиций и обер-прокурора, поднес императору рапорт, в котором, не скрывая недостатков отчетности за прежнее время, показал, однако, что счеты Васильева, по поверке их, оказались между собою согласными. Рапорт этот доложен был в совете, в присутствии великого князя Александра Павловича, в последний день царствования родителя его. При рассмотрении этого доклада наследник престола горячо вступался за предшественника Державина, а Обольянинов, желая угодить Кутайсову, с явным пристрастием старался выставить неисправность Васильева. Что касается Державина, то он, как сам сознается, «балансировал на ту и другую сторону», прикрывая, сколько можно было, невинные ошибки и поддерживая справедливость. Дело кончилось тем, что когда по вступлении на престол Александра в заседании совета 15-го апреля рассматривались отчеты Васильева вместе с замечаниями на них Державина, то совет нашел все действия Васильева вполне согласными с государственной пользой и оценил, с одной стороны, его «усердное старание к исполнению порученной ему должности», а с другой — «соединенные с оною затруднения». Еще до того, уже в самый день воцарения Александра I, особым указом повелено барону Васильеву вступить во все прежние его должности, а Державину «остаться в сенате». В целом рассказе Гаврилы Романовича об этом эпизоде его службы ясно проглядывает усилие выставить свое великодушие к человеку, в отношении к которому он считал нужным оправдать себя: в последних, быстро следовавших одно за другим назначениях Державина нельзя не видеть действия интриги, в которой он является орудием Кутайсова и Обольянинова.