2.5. Поэты «неистового романтизма»: державинская стилевая традиция в 1830-е годы

В 1830-е годы в русскую литературу вошло новое поколение ярких поэтов, объективно продолживших державинскую поэтическую традицию. Оно дало образцы романтизма иного, не карамзинистского плана, и в литературоведении получило название «неистового романтизма»¹. «Романтики 1830-х, казалось бы, должны были ощущать себя продолжателями дела романтиков 1820-х и действовать подобно их — быть последователями Карамзина и «Арзамаса», упиваться байронизмом и пр. Однако они (за исключением Полежаева, Лермонтова и некоторых их подражателей) не ощущали своей творческой связи с данными явлениями, были настроены в их отношении критично и стремились «через поколение» вернуться к Державину и его новаторским поискам. Этот порыв не был достаточно силен (среди поэтов «неистового романтизма» не оказалось своего Пушкина или Лермонтова), не филологически он весьма интересен и информативен. Вопреки сложившемуся стереотипу, деятельность этого поколения поэтов-романтиков (Бенедиктов, Кукольник, Менцов, ранний Некрасов и др.) заслуживает самого внимательного и уважительного изучения»². «Лидерская фигура — автор, располагавший творческим потенциалом могучей силы, — в рядах поэтов «неистового романтизма» явно себя обозначил. <...> Речь идет о Н.А. Некрасове и его раннем творчестве — прежде всего о первом сборнике стихов «Мечты и звуки» (1840)»³. Резко отрицательный отзыв о книге В.Г. Белинского, «повествовательные тенденции в поэзии с начала 1840-х годов» значительно изменили стиль великого поэта, который «не стал возобновителем державинской линии в русской литературе»⁴.

Наиболее яркой фигурой поэтического поколения, продолжившего державинскую традицию, стал В.Г. Бенедиктов, на что прямо указывал С.П. Шевырев⁵. «Шевыревым не раз противопоставлялся карамзинистам Державин с его «трудным» слогом, единственно пригодным, по мнению Шевырева, для философской «поэзии мысли». Шевырев стремился и в современности найти близких себе по духу поэтов, и с середины 1830-х годов ориентировался в этом плане прежде всего на Бенедиктова. Бенедиктов был автором с «трудным» слогом и в лучших своих стихах пытался обретать гражданско-ораторские интонации, пиитически «парить» по-державински — что и проявилось в стихотворении «К товарищам детства»⁶.

Для Бенедиктова характерна система стилевых черт, позволяющих говорить о нем как продолжателе державинской поэтической традиции⁷. Это броскость метафор и образности, словесная живопись, «трудный слог» — звуковые повторы, корнесловие, «мнимые неправильности» как результат установки на передачу семантики русской устной речи, неологизмы, религиозно-философская и гражданская тематика ряда его произведений. Такого рода черты стиля Бенедиктова (вне зависимости от отрицательных их трактовок с позиций субъективного вкуса исследователя) отмечались в научной литературе. Так, по мнению Л.Я. Гинзбург, «в поэзии Бенедиктова современники могли найти не только искомую романтическую личность, но и <...> «переворот» в стихотворном языке. <...> У Бенедиктова, в самом деле, непривычное вместо привычного, заметное вместо стертого, разбухшая метафора вместо эпигонской гладкости. Отличительная черта метафоричности Бенедиктова — это резкая ощутимость в метафоре прямого, первичного значения ее элементов, что ведет к реализации метафоры <...> У Бенедиктова <...> и самые грамматические нормы признаются не вполне обязательными»⁸. Полемически подчеркивается гиперболизация образности и «смысловая невнятица»⁹, то есть, очевидно, усложненность (упрек, адресовавшийся в свое время и Державину). Однако отрицательные отзывы о Бенедиктове-поэте — уже достояние прошлого литературоведения, в современных работах подчеркивается новизна и плодотворность его художественных открытий¹⁰. «Стилистический взрыв», произведенный Бенедиктовым, «допущение любых слов в любых комбинациях», поиск новых созвучий, космические мотивы и образы <...> поэзии Бенедиктова — черты, которые стали разрабатываться другими русскими поэтами уже в начале XX века»¹¹.

Действительно, с поэзией серебряного века, и прежде всего с футуристами, Бенедиктова сближает следующая авторская поэтическая установка:

Изобретай неслыханные звуки,
Выдумывай неведомый язык!¹² (137)

«Неведомый язык» — это не в последнюю очередь неологизмы, которые неоднократно привлекали внимание исследователей поэзии Бенедиктова. Среди них выделяется следующий, служащий воплощению патриотической тематики:

Да вскипит фиал заздравный —
И привет стране родной,
Нашей Руси православной,
Бранноносице стальной! (141)

Параллель с хрестоматийным произведением начала XX весьма прозрачна:

По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду о́сочка,
к миноносцу миноносочка.

Неологизмы в обоих случаях служат «стилевой воронкой», концентрирующей содержание произведения в образе — слове с живой внутренней формой. Обращает на себя внимание и близость строения неологизмов Бенедиктова и Маяковского («Военно-морская любовь»), их морфологическая идентичность: бранноносица (нести брань — броню, ср. позднейшее: броненосец) — миноносица (миноносец, нести мины). Значения, однако, различны. У Маяковского, в конечном счете, это (юмористически воплощенное) «современное военное судно для морского минирования». У Бенедиктова — воин-женщина, облеченная в броню (Ср. поэму Державина «Царь-девица»):

Бодро выставь грудь младую,
Мощь и крепость юных плеч!
Облекись в броню стальную!
Прицепи булатный меч! (141)

Для обоих поэтов, по-своему и в свою эпоху продолжающих державинскую поэтическую традицию, характерно корнесловие («с миноносцем миноносица» и др.; «Бранноносице стальной» и т. д.). Важен и план словесной живописи — для обоих поэтов. Образ Бенедиктова отсылает к былинному эпосу, сценам облачения богатыря, сопровождающимся ретардацией. Маяковский парафразирует живопись футуристическую, кубизм, нередко ориентированный на простую геометрическую фигуру (круг):

Bдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.

Установка на устную речь проявляется в «мнимых неправильностях поэтического слога Бенедиктова. В частности, в использовании «не тех падежей»: «следящий добычу» (91), «следил я взорами твой бег» (131), «между вас сидеть» (135) (В. вм. Тв.); «ищу царицы» (57). «Не мечи из-под ресницы / Стрел разящих на меня» (223) (Р. вм. В.); «И весь я был сплошное пенье» (95) («второй именительный»); «страданьем торжествует» (96) (Тв. вм. Р.); «внемлет призыв» (160) (В. вм. Д.); «коснуться к ней» (147) (Д. вм. Р.); «бродит между прелестей» (Р. вм. Тв.); «пируя праздник» (В. вм. П);

Характерны также инверсии: «И слезы вернулись назад из очей» (103), эллипсисы («Меня блаженствовать учила, / Страдать — я выучился сам» (132)); почти предельно яркое корнесловие («вал за валом вперевал» (163); «Словно малютка в люльке хрустальной» (173)).

В стихотворении «В Музеуме скульптурных произведений» поэт дает не просто характерный пример скульптурности словесного образа, свойственного, например, и карамзинисту К.Н. Батюшкову («Вакханка»). Его картина исполнена действия, рисует ситуацию узнавания и беседы, а авторское отношение исполнено и любования, и иронии:

А, это ты, Венера!
Какая стройность форм, гармония и мера!
Из рук божественных одною грудь прикрыв.
Другую наискось вполтела опустив,
Стоишь, богиня, ты — светла, лепообразна,
И дышишь в мраморе всей роскошью соблазна;
А там — в углу, в тени — полуземной урод
Любуется тобой, скривив беззубый рот,
А позади тебя, с подглядкой плутоватой,
Присел на корточки повеса фавн мохнатый.
А тут, крылатые, в гирлянду сплетены
Малютки, мальчики, плутишки, шалуны —
Побочные сынки! прелюбодейства крошки! (529)

Обращают на себя внимание особенности поэтического слога. Бенедиктов активно пользуется неологизмами (вполтела, лепообразна, полуземной, с подглядкой). которые «сжимают» содержание, создают свежий поэтический образ и, вместе с тем, как бы спрятаны, не мешают развертыванию скульптурной и даже драматической композиции, воплощенной в слове. Весьма энергично поэт пользуется и свойственным державинской традиции корнесловием, используя как повторы этимологически родственных снов, так и окказиональные морфемы («Малютки, мальчики, плутишки, шалуны»).

Приведенный фрагмент исполнен романтических контрасте (Венера — фавн) и неожиданных парадоксальных сближений («Побочные сынки! прелюбодейства крошки!»), указывающих на своеобразную однопри-родность «божественной» Венеры и «полуземного урода» и фавна. Известного рода «слабости» присущи всем персонажам картины, несмотря на разительное их внешнее противопоставление. Такие приемы развертывания образа отличают поэта, о творчестве которого С.П. Шевырев писал как о «поэзии мысли». Исполнен живой мысли и приведенный «игривый» фрагмент, и все произведение. Отличительной чертой произведения является также самоирония:

Изломанные боги!
Мы сходны участью: я так же изможден,
Расшибен страстию и в членах поврежден;
Но есть и разница великая меж нами:
Все восхищаются и в переломке вами,
Тогда как мне увы! — сужден другой удел, —
Не любовались мной, когда я был и цел (530).

Однако самоирония — не смысловой «экстракт» словесного образа, а один из эпизодов движения лирического сюжета. Изобразительное начало, безусловно, доминирует над рефлективным, формирует идею и «мысль» произведения самостоятельно.

Связь с державинской традицией подчеркивается и следующим определением стиля — «язык богов». Его использовал Бенедиктов в качестве характеристики близкой ему романтической поэзии В. Гюго (280). Встречается оно и в сторонних характеристиках стиля Бенедиктова. Так И.А. Гончаров в ответ на дружеское напутствие Бенедиктова перед кругосветным путешествием, отраженным позже в книге писателя «Фрегат «Паллада», писал: «Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру свой роскошный, как эти небеса, язык богов, которым только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда <...>»¹³. Это определение в качестве одной из важных метафор стилевой традиции характерно и для Державина, и для Боброва (ближайшего его ученика), и для Бенедиктова, и для Хлебникова.

Талант и поэзия Бенедиктова оказались востребованными и в начале XX века: «Бенедиктовские новообразования (безверец, видозвездный, волнотечность, нетоптатель и т. п.) сопоставляли впоследствии с новообразованиями Игоря Северянина»¹⁴. Одна из ярких бенедиктовских метафор (небо — опрокинутая чаша), которую, по словам Я.И. Полонского, похвалил Пушкин¹⁵, нашла продолжение в литературе начала XX века. Приведем финальную часть стихотворения «Облака», где и дана эта метафора:

Снова ясно, вся блистая.
Знаменуя вешний пир.
Чаша неба голубая
Опрокинута на мир.
Разлетаюсь вольным взглядом, —
Облака, ваш круг исчез!
Только там вы мелким стадом
Мчитесь в темени небес.
Тех высот не сыщут бури,
Агнцам неба суждено
Там рассыпать по лазури
Белокудрое руно;
Там роскошна пажить ваша,
Дивной сладости полна,
Вам лазуревая чаша
Открывается до дна.
Тщетно вас слежу очами, —
Вас уж нет в моих очах!
Легкой думой вместе с вами
Я теряюсь в небесах (69).

Характерная метафора Есенина «Чашка неба расколота» («Русь») своим истоком, очевидно, имеет именно «Облака» Бенедиктова. Вероятен и общий для обоих поэтов источник — известное стихотворение Боброва «Судьба ратоборных гениев России»:

Так; — слышу; — гром гремит небесный;
Свод тверди треснул надо мной! (РП, 1, 62)

Броские романтические, живописные образы Бенедиктова парафразированы М. Горьким в поэтических и неоромантических в своей основе пейзажах и портрете книги «По Руси». Приведем фрагмент рассказа «На пароходе»: «Веером раскрылись первые, мечеобразные лучи, концы их ослепительно белы, и кажется, что слышишь, как с безграничных высот ниспадает на землю густой звон серебряных колоколов, торжественный звон встречу грядущему солнцу, — над лесом уже виден красный его край, — чаша, полная сока жизни, опрокинута над землею и щедро льет на нее свою творческую мощь, а с лугов в небо поднимается, точно дым кадильный, красноватый пар. С горного берега мягко легли на реку зеленые тени прибрежных деревьев, ртутью блестит роса на траве, птицы проснулись, белая чайка летит над водою, белая тень ее скользит по цветной воде, а солнце жар-птицей всплывает все выше в зеленовато-голубые небеса, где, угасая, серебряная Венера — тоже как птица»¹⁶.

Писатель парафразирует известный поэтический образ, разворачивает его. Горький в приведенном пейзаже выступает как мастер словесной живописи, конечно, ориентированный на живопись своей эпохи, но в плане литературной традиции и на Бенедиктова как продолжателя стилевой традиции Державина, который, кстати, упоминается в книге¹⁷. Характерны и эллипсисы, нарушения грамматики письменной речи: «где угасая, серебряная Венера — тоже как птица» (видна Венера; выглядит как птица и т. п.); «торжественный звон встречу грядущему солнцу» (вместо навстречу или встречающий и т. п.).

В рассказе «Счастье» образ Бенедиктова варьируется дважды, по суд и он является важной составляющей внутренней формы произведения. Первый раз — тоже в пейзаже: «Мы шли тихонько, бок о бок; под ногами у нас скрипели, ломаясь, срезанные косою стебли травы, из хрустальной чаши неба, опрокинутой над землею, изливалась хмельная влага лунного света». Второй раз — в портрете, в продолжение характерных для Бенедиктова и функционально по-иному осмысленных у Горького эротических образов: «Когда я увидел груди ее, точно две маленькие чаши из серебра, полные сгущенного света луны и опрокинутые в сердце ее, — мне жадно, до огненного удара в голову, захотелось поцеловать ее»¹⁸. Романическая жизнестроительность¹⁹. воспевание красоты и творческой силы природы и человека — характерная черта стиля книги «По Руси» — обнаружилась через оказавшийся родственным писателю XX века образ поэта 1830-х годов.

Соединение природно-космического и человеческого, телесного и духовного, художественно воплощено Горьким в рассказе «Калинин» и вновь с опорой на хрестоматийный образ Бенедиктова: «Солнце, похожее на огромную чечевицу, тускло-красное, еще не скрылось, и волны помогут захлестнуть огненного пути к земле. Но скоро оно утонет в облаках, тогда тьма сразу выльется на землю, точно из опрокинутой чаши, и сразу в небе вспыхнут большие, ласковые звезды. Земля во тьме станет маленькой, как человечье сердце»²⁰. Горький варьирует образ Бенедиктова с опорой на многие детали пейзажа (солнце, облака, небо — опрокинутая чаша и т. д.).

Такое многократное варьирование одного образа обнаруживает не только черты поэтического в прозе писателя (развернутое переосмысление образа поэта), но и черты синтеза искусств — музыкальности (варьирование основной «темы», подобно теме музыкальной). Все это говорит об оригинальном, в контексте стиля культурной эпохи рубежа XII—XX веков, переосмыслении в образах Горького стиля Бенедиктин и державинской традиции в целом, а не только о еще одной реминисценции, каких у Горького достаточно. Ряд сложных эпитетов Горького, с точки зрения стиля характерных для этой традиции, например, огненнокрылое²¹ солнце, также является элементом такого переосмысления.

Итак, поэзия Бенедиктова, особенности ее стиля и слога, дают возможность говорить об ее авторе как об оригинальном продолжателе державинской поэтической традиции, признаки которой проявились в его произведениях системно. С этим связана и яркая страница русского романтизма 1830-х годов, далекого от привычного байронизма, разочарованности в жизни и т. п. Стиль Бенедиктова, в объективном соотнесении с державинской традицией, стал в образе небо — опрокинутая чаша объектом парафразирования Горького в его книге «По Руси», переосмыслен в броской метафоре Есенина.

Среди писателей первой половины XIX века в плане интенсивности взаимодействий с традицией стиля Державина одно из наиболее видных мест принадлежит Н.В. Гоголю, причем его прозе. Наиболее ярким примером в этой связи окажутся «Мертвые души», хотя в поле зрения попадает и ранняя стихотворная поэма «Ганц Кюхельгартен», и позднейшие «Выбранные места из переписки с друзьями», и ряд других произведений.

Примечания

1. Минералов Ю.И. Романтики лермонтовского времени // Вестник Литературного института им А.М. Горького. 2004. № 2. С. 8.

2. Там же. С. 11—12.

3. Там же. С. 9.

4. Там же. С 11.

5. Шевырев С.П. Стихотворения Владимира Венедиктова // Московский наблюдатель. 1835. Август. Кн. 1.

6. Минералов Ю.И. История русской литературы XIX века (40—60-е годы) С. 15.

7. На «усложненный метафоризм» поэзии Бенедиктова как результате влияния поэзии Державина указывал Ф.Я. Прийма: Прийма Ф.Я. В.Г. Бенедиктов // Бенедиктов В.Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 21.

8. Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1995. С. 110, 112.

9. Там же. С. 112.

10. История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т. 2. Л., 1981. С 376 —379.

11. Мельгунов Б.В. Бенедиктов В.Г. // Русские писатели XIX — начала XX века / Под ред. Н.Н. Скатова. М., 1995. С. 108.

12. Произведения В.Г. Бенедиктова здесь и далее цитируются по изданию: Бенедиктов В.Г. Стихотворения. Л., 1983. Далее в скобках указываемся номер страницы.

13. Цит. по: Мельгунов Б.В. Примечания // Бенедиктов В.Г. Стихотворения С. 754.

14. Гинзбург Л.Я. О лирике. С. 112.

15. Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. Л., 1929. С. 330—131; Гинзбург Л.Я. Пушкин и Бенедиктов // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.—Л., 1929. № 2 С. 148.

16. Горький М. Собрание сочинений: В 16 т. Т. 8. М., 1961. С. 95.

17. Там же. С. 199.

18. Там же. С. 253, 254.

19. Минералов Ю.И., Минералова И.Г. Русская литература XX века. 1900 — 1920-е годы. М., 2004.

20. Горький М. Собрание сочинений: В 16 т. Т. 8. С. 170.

21. Горький М. Собрание сочинений. Т. 8. С. 173.