XVIII. Торжество победителей

Матвей Дмитриевич болел тяжело и безнадежно...

А началось это с ним с того дня, как накануне святок он проводил в дальнюю дорогу Гавриила Романовича. Обратно скакал располохнутый, не замечая стужи, не замечая встречного ветра, леденящего грудь. Шарф он потерял на скаку. Рысак в мыле, сосульки у него на ноздрях. К себе на подворье ворвался Булдаков — на попечение своих дворовых слуг оставил взмыленного Орла, вошел в холостяцкую хоромину и, как был в заледенелой шинели, лишь смахнув с себя бурку, тяжело рухнул в кресло. Долго сидел неподвижно, молча предаваясь своему горю. Потом поднялся, разоблачился от тяготившей его одежды и отворил шкапчик, налил из графина кружку водки, хватил залпом. Шатаясь, дошел до кровати, упал поверх суконного одеяла и погрузился в тяжелое забытье.

Очнулся ночью. Не то боль, не то ощущение чего-то непоправимого, что с ним произошло или должно произойти, его донимало. Потеря! Друзей лишился, один остался!.. Глядя в темный потолок, лежал долго, не двигаясь. В углу перед ликом Миколы-угодника, покровителя всех странствующих и ратоборствующих за правое дело православных, едва-едва мерцал свет, висевшей на цепках лампады... Булдаков вспомнил об Орле, коего он оставил на попечение слуг, и, надев шинель, вышел проведать своего друга. Сошел с крыльца — ворота отворены настежь. Сердце у полковника и кавалера екнуло. Бросился он со всех ног на конюшню — и там ворота не прикрыты. Ездовые кони стоят молчаливо, коровы на боку лежат, жуют во тьме жвачку. Впотьмах Матвей Дмитриевич добрался до стойла своего любимца, ощупью ищет Орла, а руки ловят не гриву, а пустоту. О боже, где же Орел? Свели Орла! — догадался он. — Ой-ой! — возопил в отчаянии Булдаков. Хочет бежать, кликнуть слуг, но подкосились ноги, голос срезался, упал Матвей Дмитриевич в бессилье на унавоженный пол и замер. Свели Орла, украли!..

И все же вопль Булдакова был услышан кем-то из слуг — заскрипели, захлопали двери, люди прибежали с фонарями: подняли барина, повели.

В отчаянии Матвей Дмитриевич упал вниз лицом на кровать. Его раздели, накрыли суконным одеялом. Ярко горели зажженные свечи. Микола-угодник с сочувствием взирал из переднего угла на происходящее. Булдаков ни о чем не спрашивал слуг, а они наперебой перед ним оправдывались: Исайка велел ворота конюшни запереть Петрушке, а Петрушка препоручил Ваньке, а сам же убежал на посиделки. А Ванька-вьюнош, вместо того чтобы закрыть ворота, а ключи положить под голову барину, умотал кататься с горы на санках...

Пропажа обнаружилась еще с вечера. Ванька, придя с катанья, тотчас узнал, что коня свели, но побоялся докладать, да и некому: хозяин лежал пьяный...

Булдаков, лежа, слышал голоса препиравшихся между собой слуг, но в смысл их речей не вникал. Тяжелое отчаяние им овладело: все потерял, друзей, даже Орла, один во всем свете. Видно, судьба... Петрушка с Исайкой и Ванькою тормошат полковника и кавалера: надо-де кликнуть губернскую роту, на поиски надобно-де послать солдатушек! — молчит Матвей Дмитриевич, про себя думает: зачем искать? Судьба... От нее не убежишь...

К утру у Булдакова поднялся сильный жар и кашель. Позвали военного лекаря, тот отворил жилу — пустил кровь. Больной уснул, пот его прошиб, вроде ему сделалось полегче. Но к обеду следующего дня жар и лихорадка возобновились. Булдаков кашлял и хрипел, задыхаясь.

Дня через три он понял, что не жилец. Слуги были при нем безотлучно, прислуживали ему, развлекали разговорами: на площади-де перед губернским правлением ставится множество столов, а в пожарный сарай, где стоят бочки со льдом для тушения пожара, на санях привозят множество угощения: и жареных поросят, и индеек, и начиненных кашей гусей, и ощипанных курей, и другое. А сколько чего на Козьем лугу готовится над пылающими кострами — ужасть! Даже крупного пороза-быка целиком, предварительно содрав с него шкуру и проткнув железным штырем насквозь, второй день поджаривают, сжигая уйму дров. Битую дичину везут из лесов возами, в печах варят, парят, жарят и складывают в штабеля. Сие деется неспроста: то богатые люди Тамбова по случаю изгнания Державина, а также по случаю Нового, 1789-го года и прибытия в Тамбов другого начальника губернии господина Зверева, кривого и слепого ратника, дают бесплатное массовое угощение. По Тамбову ходят ряженые челюканы, цыганы водят бурых, на цепях медведей, скоморохи скоморошествуют, а гонять их стало некому. Слышно, преосвященный Феофил простил Тришеньке его пьянственные грехи и он сызнова бухает в колокола. Матвей Дмитриевич внимал известиям, но ко всему оставался равнодушным.

Дня за два до Нового года Булдаков попросил слуг помочь ему встать. Ванька с Петрушкою и Исайкой исполнили просьбу, повели под руки Матвея Дмитриевича к столу, усадили в кресло. Полковник и кавалер слабой, трясущейся рукой обмакнул перо в чернила и вывел на листе: «Гавриила Романович, друг мой, благодетель, умираю. Кланяюсь Екатерине Яковлевне. Я люблю вас, с тем и покидаю этот свет в надежде повстречаться с вами когда-нибудь на том. Булдаков».

В ту же ночь Матвея Дмитриевича не стало.

Тело его, большое и громоздкое, облачив в новый полковничий мундир, похоронили на деньги Приказа общественного призрения на монастырском погосте. Учитывая дворянское достоинство Булдакова и орден Андрея Первозванного, пожалованный полковнику за заслуги перед Отечеством, на могилу его возложили камень. Из Козлова был позван фаворит Гудовича, одно-дворец и сочинитель Петр Михайлович Захарьин, который составил эпитафию, позднее выбитую на камне: «Матвей Булдаков, полковник и кавалер, воитель и гонитель супостатов. 1739—1788 гг.»

А на площади напротив величественного, символизирующего самодержавную власть здания губернского, или наместнического, правления, на свежем, выпавшем под Новый год снегу, творилось неописуемое. То, что происходило на площади в сердцевине Тамбова, пожалуй, можно описать тем державным языком и слогом, каким Гавриил Романович воспользовался два года спустя после отрешения его от службы в Тамбовском наместничестве при описании шумного празднества в Таврическом дворце в Санкт-Петербурге. Это празднество устроил Потемкин по случаю своей очередной блистательной виктории в войне с Оттоманской Портой — взятия штурмом Измаила. Краток, величествен, обстоятелен, нетороплив, как Гомер, Державин в своем описании блистательного празднества при участии двора, самой вседержительницы Екатерины и нескольких тысяч приглашенных благородных гостей.

Итак, на белом, как лебединое крыло, снегу ломились от обильных яств столы. Шекснинска стерлядь золотая, поджаренная в собственном соку, соседствовала рядом с кулагой, коей заполнены были глиняные корчаги. Заморские лимоны соседствовали на столах с доморощенной тыквой, испеченной на вольном жару в печи. Поджаренные на подовом жару молоденькие поросята и индейки, набитые крупой и салом, услаждали аппетит и вкус самых привередных гастрономов. Водка в бочечках и бочках, туесах и графинах — ее было так много, что некуда было девать, — лилась рекой, опьяняя обрадованную чернь. Гремела речь Цицерона, воскресшего в облике известного всему просвещенному человечеству однодворца Петра Михайловича. Играла роговая музыка. Заглушая ее, величественно и стройно над градом Тамбовом гудели колокола собора, понуждаемые за веревку известным всей епархии звонарем Трифонилием Дормидонтовичем Тетенькиным. Не в силах сдержать верноподданнических чувств и патриотического воодушевления, многие из пирующих, следуя примеру отца губернии и благодетеля Матвея Петрова сына Бородина, пустились под колокольный звон в радостный и торжественный танец.

О просвещение!.. Тернистым путем, зигзагами, пологой философской спиралью к тебе медленно, но неуклонно подвигалась мать-Россия, а с нею вместе и твой сердцевинный Тамбов. Пройдя сквозь внутриусобные войны, сквозь золотоордынское иго и опричнину, сквозь годы разорения и созидательные усилия преобразования, требующего великих жертв всей нации, ты, слава всевышнему создателю, восторжествовало: народ, уподобляясь счастливым детям, ликует, и смеется, и поет, и пляшет.

О, просвещение!..

Не подчиняется мне слог и срывается стиль. Только, пожалуй, Державин — русский Гомер, мог описывать подобные торжества. И потому я, заканчивая тамбовскую хронику, умолкаю. Слово — державному пииту. Вот оно, его слово:

Гром победы раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты потрёс.
Славься сим, Екатерина,
Славься, нежная к нам мать!
Мы ликуем славы звуки,
Чтоб враги могли то зреть...
Что свои готовы руки
В край вселенной мы простерть...

1978—1983 г. Тамбов.