«Честь блещет, слава раздается...»

Правитель оборотился к часам, подивившись долгой тишине, — никто не беспокоил. Напольные старинные с маятником-орлом, проснувшись, спохватились, забили куранты. Насчиталось одиннадцать. Ого! Уж ночь и присутствие давно пусто. Кроме дежурных драгун — никого. Ему торопиться некуда. Пленира еще вчера в Зубриловку к Голицыным заспешила. Соскучилась по княгинюшке, милейшей души женщине. Зажег спиртовку, подаренную проезжим немцем-лекарем. Сварил для взбадривания кофию. Отхлебнул пряный напиток — как мало мелких приятностей в этой пресной жизни. Взять те же стихи. Отбери их и что же останется? Вершишь их и сердце, как в детстве на качелях, замирает, воспаришь вдруг высоко-высоко, аж дух захватит.

Звуки и слова в музыку складываются сами собой, помимо воли, непостижимо как. Разве без озарений таких жить можно? Они птицей делают парящей.

Подумалось легко и просто — стихи в дела претворяться должны — вот цель высшая. Лишь тогда сам с собой в мире и согласии жить станешь. Но, видать, мечта эта недостижимая. Труды служебные в противоречие непреодолимое с мыслями поэтическими входят. Как надоели все эти ордера, Мемории, доношения, отписки. Суховей бумажный, мозги иссушающий. Бросить бы все к чертовой бабушке и жить в тиши имения. Гулять с милой Пленирой по парку у реки. Может, детишек Бог пошлет?

Гаврила Романович смежил веки. Он знал привычку ума своего. Чтоб череда образов перед глазами возникла, надо закрыть их. Для озарения темнота потребна!

Он грезил признанием, известностью, наградами, точно про себя зная, что поэт он великий, покрупнее всех нынешних. Но и сам не предполагал, что все это придет к нему, и так скоро!

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный
И времени полет его не сокрушит.
Так! — весь я не умру, но часть меня большая
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.