Тамбовские тезики

10 сентября 1786 года, утром, правитель велел закладывать летнюю легкую подрессоренную бричку. Яркое солнце быстро растеплило остатки ночи. Нижняя половина Тамбова делилась на Покровскую и Стрелецкую слободы. Покровская змеилась длинно, вытягиваясь в Большую Астраханскую. Стрелецкая же поглотила Старый город, до сих пор именуемый старожильцами Кремлем. Спасо-Преображенский собор окружали давней кладки каменные и полусгнившие деревянные стены. Тут же скучились верхний земский суд, городской магистрат, совестный суд и кладовая казны.

По стенам лепились лавки и трактиры. Губернаторский дворец — красивейшее в городе здание, вмещал в себя наместническую канцелярию, приказ общественного призрения и все три палаты — Уголовную, Гражданскую и Казенную. Стены, возведенные каторжным, непосильным трудом под твердой и сильной рукой воеводы Боборыкина и его посредников, под давлением времени поразрушились, обветшали, накренились опасно, вот-вот рухнут на прохожих. Державин давно искал ключ, что делать с этими памятниками татарских и половецких набегов, да издавна известно — дороже снести, чем сызнова выстроить.

Едва успел он оборотиться к капитану Жохову, с коим держали они путь в городской магистрат для встречи с купцами первой и второй гильдий, как из кустов, пугая лошадей, выскочил человек. Охранный драгун начал теснить его, толкая лошадью, но правитель остановил:

— Пусть подойдет.

— Ваше превосходительство! Имейте сострадание терпеливое, уделите кроху внимания и понимания!

Бричка остановилась, съехав в густую пыльную придорожную траву. Лошади сразу же склонили к ней коричневые морды.

При ближнем рассмотрении проситель оказался худым до измождения человеком неопределенного возраста, спрятавшегося за этим изнемождением, в потерханном, пятилетней давности генеральском мундире. Красная подкладка и лацканы до того затерлись и замызгались, что стали бурыми.

Потрескавшиеся грязные, когда-то великолепные опойковые сапоги с головой выдавали нынешнее положение и состояние души их владельца. Начал он униженно. В нагляд виделась его борьба с остатками горделивой гордыни и былого высокомерия.

— Ваше превосходительство! — поклонившись, треснувшим полукриком, полустоном воззвал странный субъект из несовместимой смеси голодранца и генерала.

— Если в вас еще есть разница между рассудком и сердцем, выслушайте меня! Я генерал-майор Жихарев, отставленный вятский губернатор гражданский и тамбовский помещик. Нынче уж тоже бывший. Строения все и землица трижды заложены и по суду отняты за долги. Оказался в бедственном положении. Пенсион мой генеральский и губернаторский и тот затерялся, застрял в Сенатских коридорах, волокитят по коим меня уже более как с год. Умоляю и взываю к вашему мягкосердечию, не утверждайте рескрипт палаты гражданской, пролонжите хоть на полгода, пока найду правду, меня покинувшую, и истину затерявшуюся в потемках судейских. Истинный крест, пал жертвой облыгания, хоть и грешен в игре картежной. Мать-старуха, жена и дети страдающие ютятся в доме дворецкого.

Державин сошел с кареты и приблизился к Жихареву. От тела пахнуло несвежим бельем, изо рта перегаром, из красных глаз, бывших когда-то синими и веселыми, тоскою неизбывной.

— Бахусу сильно поклоняетесь?

Генерал отрицательно замотал головою, но слова сказал другие:

— Когда пошла жизнь под обрыв и на перекос, куликовать начал неумеренно. От безысходной слабости. Зачал пить с собутыльниками, а спился в одиночку.

Пока Жихарев самоуничижался, Державин вспомнил почту недельной давности. Пролистал он тогда сопроводительную из гражданской палаты по делу «О взыскании с бывшего Вятского гражданского губернатора генерала Жихарева оброчных денег на 6000 рублей. Резолюцию начертал наистрожайшую: «Взыскать и немедля!» Но секретарю поручил вызвать к себе Жихарева. Не каждый день губернаторы в ответчиках по судам ходят. Испытал он тогда смутное беспокойное неудобство. Вроде вину без вины перед незнакомым отставным начальником. Проситель в ожидании ответа непроизвольно встал в вольную привычную позу, подбоченив руки, знакомый жест разбудил в Державине память:

— Гаврила! Тезка! Ты ведь у Бибикова, благой памяти, в адъютантах ходил при возмущении пугачевском! Я на Узенях-то в твои объятия упал, от степняков утекая! Помнишь?

Старые солдаты обнялись. В Державине шевельнулась жалостливая злость. Вонь грязного тела и застарелого перегара раскрыла больше рассказа Жихарева.

— Я-то, как ты выразиться изволил, границу между душою и рассудком не пересек, а вот у тебя она исчезла, граница от дворянского достоинства до низости запьянцовской...

— Лучше, Гаврила Романыч, винопийцею слыть, чем кровопийцей быть!

— Ты словами-то не загораживайся, не играйся. За что матушкой нашей отрешен был из губернаторов?

— За рвение чрезмерное служебное. Порядки в палатах и судах устанавливать вздумал, как в полку на плац-параде. Ну доброхоты и зло-дельцы подловили. Напоили до умопомрачения. Прокурора Сенатского Трубецкого встречал в непотребном виде, «жабой в парике» обозвал. Он из панталон от злости чуть не выпрыгнул. Комиссию прислал ревизорскую. А Нарышкин и Воронцов, всем вестимо, не сенаторы, а секаторы, собаки легавые, эти где хошь грязь найдут. Во всех семи грехах смертных обвинили...

— Даю тебе три дня и пятьдесят рублей для приведения в вид божеский. А то у меня язык не поворачивается тебя «ваше превосходительство» называть. Ты счас мало чем кабацких бражников превосходишь. 14 сентября явишься ко мне в присутствие с утрешка. Работа для тебя есть, тристат неустрашимый! Дивизией как лихо командовал? Все в увере были, что полководом большим станешь. Ты же кавалер Владимирский двойной, а в такую слабость презрительную упал!

— За последнюю баталию Анну имею с мечами и бантом, — шмыгнул носом и занюнил Жихарев.

— Ты, тезка, прости великодушно, головы градские ждут, итак запоздал. Придешь — потолкуем. Не пропадай только. Я тебе в караул обер-офицера приставлю, уж не взыщи. Выпрямляйся и за дело. Их в сем краю невпроворот. Какое там выпить — попить недосуг! Да и нет такого молодца, чтобы обманул винца! Наместник легко запрыгнул в карету и крикнул кучеру:

— Пошел!

До самой Думы мысли о переменчивости жизни не отпускали его. Жихарев его одногодок. По силам умственным горазд оказался до генеральских эполет и губернаторского жезла взлететь, знать, губа и голова не дура. Значит, дважды императрицей замечен и отмечен. Она со всеми, в генеральство и губернаторство вступающими, аудиенцию имеет. Часовую и ни минутой дольше. Не говоря уж про кавалерство. Значит Безбородкой в особливые тайные списки вельможных людей занесен. Одно объяснение, стряслось у него нечто из ряда вон необыкновенное. В шестой департамент надо с первым же фельдпоездом запросить, а заодно и пенсион его разыскать, под долгим сукном блуждающий. Видать, насолил он кому-то круто. А взыскание оброчное на части подробить. Растянуть — все легче ударит. А кому он, кроме, нужен, кто за него еще порадеет? Взять меня — сколько разов вниз ухал и вверх взмывал? Никто под зад не подсаживал, а под горку толкнуть каждый норовил! Десять лет из нижних чинов до офицерской шпажонки добивался! Без поддержки и подкидки. Иные сополчане уже в полуполковниках ходили, а я поручиком бегал по караулам и гауптвахтам. Жихарев, дай Бог памяти, в семьдесят четвертом уже в капитанах шлендал, а я еще в прапорщиках... Тогда Панин ордер-арест готовил, чуть ли не повесить хотел-грозился.

В сподвижники Пугачеву записал. А сколько врагов стихоткачеством своим накликал? Одна «Фелица» дороже шкатулки драгоценной с червонцами обошлась, матушкой за нее подаренной. Как ни хотел огласки авторства быстрой, но Козодавлев список умыкнул и княгине Дашковой передал, после чего и удумали они оба первый номер «Собеседника» «Фелицей» открыть. Вой поднялся песий и шепот змеиный! А Осип Петрович через год чистился передо мною:

— У каждого, умеющего читать по-русски, очутилась она в руках. Уж три года как прошло, а как ни приедешь в Питер, все об «Фелице» долдонят.

Само имя взял я из сказки, Екатериной написанной внуку своему Александру. По латыни означает оно — счастье, счастливый. Многие тогда обиделись, надулись и даже на дуэль норовили вызвать... Все, кроме Потемкина. А ему-то больше всех досталось. За сибаритство — «А я проспавши до полудня» — и еще три куплета, где он в пирах и роскоши, нарядах бесконечных и долгих сборах на войну. «Лечу на резвом скакуне» — это о нем, да больше о графе Алексее Орлове — лошаднике заядлом и коннозаводчике известном. «Кулачные бойцы» — все братья Орловы просматриваются, «и забавляюсь лаем псов» — про Панина Петра Иваныча, псового охотника непреодолимого. «Я тешусь по ночам рогами» — тут егермейстер выведен, Нарышкин Семен Кирилыч, заведший первый роговой оркестр. И тут, в Тамбове, роговая музыка звучит. У Сатина и Свечина музыканты столичным не уступят. Каждый рог свою ноту берет, а все вместе и образуют оркестр. Свечин вечерами большой охотник по Цне с музыкой прокатиться. На воде звуки далеко разносятся.

Глубже всех злобу затаил и спрятал князь Вяземский. «Полкана и Бову читаю» — чего обидного-то? Переводного этого Бову, в команде у него служа, частенько перед ним читывал до того, что задремывали оба, ничего не понимая из читаемого. «Не всякий человек есть ложь» — вот что он на свой счет записал. И невдомек вельможе недалекому, что цитата это всего лишь из Псалтыря всем известного за нумером 115. «Между Лентяем и Брюзгой». На Брюзгу тоже надулся, хотя так его сама матушка назвала все в той же сказке. Лентяй у нее Потемкин за жизнь роскошную и ленивую, а Брюзга — Вяземский за то, что брюзжит неостановимо, когда у него, казны хранителя, деньги требуют. Да что вспоминать минувшее? Если бы не княгиня Дашкова, заклевали бы и заплевали. Один Тутолмин все принял для раздавления!

Да что на зеркало пенять, коль скоро рожа крива! Самого вина немалая — прямодейство и упрямство ослиное. Пока грязь на чистую воду выведешь, сам измараешься. Здесь, в Тамбове, куда ни кинь, везде клин вбить норовят. По закону жить не хотят — невыгодно. Где закон голодает, там взятки жируют!

У городской семигласной Думы две головы выросли. Судили-рядили три дня и выбрали двоих.

Дума и магистрат ютились в старой избе-пятистенке. Рядом звенели топоры, плотники ставили новый струб, просторный, двойной.

Избранные с треть года как, городские головы первогильдейские купцы Максим Бородин и Николай Толмачев за дело, «опчеством» доверенное, взялись рьяно и хлопотали о внешнем улучшении Тамбова совместно с правителем. В дверях толпились, ждали тезики и одно-дворцы зажиточные. Видно было, что разговор заквашивается крутой. На лицах имянитых градских граждан выступил пот.

Купчество кучковалось согласно гильдиям. Первогильдейцы держались с солидным достоинством. Все сплошь в кафтанах темных цветов — сообразно летам. Седые головы покрывали серые валяльные шляпы. На ногах хромовые лаковые сапоги бутылками, по которым постукивали резные палки с костяными набалдашниками.

Толмачев и Бородин, оба с толстыми серебряными цепями в полосатых жилетных карманах на круглых животах, переходили от одной кучки к другой. Степан Суворов, купец-заводчик, нападал на второгильдещика Семена Веселова:

— Еще раз увижу в парной карете, поймаю, зад заголю и выпорю на Базарной площади крапивой, понял?

— А не надорвешься, Степан Кузьмич? Ты, часом, крытую телегу с каретой не путаешь случаем? Я человек тихий, не в свои сани не сажусь. Мы ведь тоже от кнута освобождены благодетельницей нашей. А насчет заголиться, я и сам могу тебе голый зад показать, если ты так уж хочешь мою репицу лицезреть.

Суворов с Веселовым злобно сшиблись, схватились в обнимку и ломали друг дружку, надсадно кряхтя от натуги. Но последнего края не переступали, кулаками не сучили, морды не квасили. Тягались, как дети, кто кого повалит — тот и осилил, а значит и прав. Бородин могуче вклинился между петухами:

— А ну, разлепись! Нашли место, чисто пацаны! Схватил обоих за воротники и развел. Их такой расклад устраивал — чья не взяла — значит ничья.

Мостовая перед Думой, недавно покрытая сосновой трехдюймовкой, задробила под лошадьми.

— Заждались, Гаврила Романыч. Желаем здравствовать на многая лета вам, супруге и деткам, — голова прикусил язык, вспомнив, что Державин бесчадный, господом детишками обделенный, но тут же выправился, поведя рукою в сторону собравшихся, — от всего градского обчества.

Тамбовская простолюдинная знать засверкала козырьками картузов, открывшимися лысинами — замельтешили шапки и шляпы, снимаемые перед государевым наместником. Верхний начальник. Высший командир. Первый чиновник. Все и вся от Липецка до Шацка, с Лебедяни до Борисоглебска в подчинении его полном и неукоснимом.

Полутемная просторная горница, уставленная по стенам широкими отполированным долгим сидением дубовыми скамьями, заполнилась думцами. Каждый занял свое, законное место, положенное строго согласно оплаченному капиталу. Во главу стола усадили правителя, по бокам сели городские головы.

Жохова на всякий случай — чуть спереди. Раз с начальством прибыл, значит человек к власти близкий. Начал Бородин — по старшинству.

— Наконец-то, граждане, дождались мы нашего радетельного управителя. Господь всеблагий через матушку нашу государыню послал на пятый уж раз достойного руководителя, то бишь вас, ваше превосходительное высокородие. Собрали мы нынешнюю Думу, чтоб поддержать и продолжить хлопоты ваши по улучшению града нашего любимого Танбова. В прошлый раз решено было о возведении Большого гостиного двора, чему много уж делом помогли заводчики наши почтенные Малин Матвей, Самгин Степан, Спирин Иван, Пустовалов Гаврила, тезка ваш, извиняйте, ваше превосходительство, Сусорчев Феофилакт и Суворин Степан. Голова погрозил последнему перстом по им одним известному поводу. Собрано этими добродетельными тутажильцами в городской приход на вчерашний день 4 тысячи 350 рубликов. Да ранее в казне имелось шесть с полтиной. Вот и считайте наши расчеты, если на один кирпич надобно Никак не меньше ста тыщ. С Воронежа или Липецка вести — вдвое встанет. Свои сараи кирпичные нужны и не токма для Гостиного...

Встрял Спирин, прасол, гоняющий зимами в Москву до трехсот саней с мясом и рыбой:

— Не сподручнее с Добринки возить али с Борисоглебска, все же ближайше намного.

— Считано уж, кирпич, товар чижелый. Никаких поездов тележных али санных не напасешься. Лошади с сеном дороже влетят! Ну да ладна, не оп том щас речь. От имени всево города, ваше превосходительство, просим благословить и взять под крыло свое могутное возведение сево Колизея Тамбовского.

Думские и именитые граждане загудели, занаклонялись друг к другу, поднимаясь в собственных глазах от приезда и соседства с самим наместником. Прежние-то и носа не казали, сбродом сволочным называли. Не опускались до градского люда выборного. Из присутствия их взашей гнали. А этот не к себе во Дворец с троном, а к ним преклонение совершил. Да за одно это последнюю рубаху.., а уж предпоследнюю-то уж точно..! Совсем не сожалительно.

Правитель явился не с пустыми руками. Впрочем и уехать надеялся не без пользы.

— Любезные судари мои! Тамбовцы городовые! За малым все вы купцы и степенство ваше уважаемо мною высоко! Давненько встретиться желалось и вот сбылось-таки. Подписал я Указ, вас касаемый, потому до первых и довожу. Властью монаршей, мне даденой, приказал я записавшихся в гильдии безотносительно разряда, не забирать и не требовать к следующим казенным службам: к продаже соли и вина или иного казне принадлежащего товара, индо и в должностях, известных под названием ларечных, целовальников, носильщиков, дягилей, Щетников и караульщиков добра казенного.

Вместо этих повинностей предписываю гильдиям платить в казну два процента с общего оборота.

Наступила пустая тишина. Казалось, воздух — и тот сгустился от работы мыслительной, привыкшего к счету и обсчету торгового люда. Соображали споро, высчитывая упуски и прибавляя выгоды.

Первым очнулся Толмачев. Шестидесятилетний старовер неспешно поднялся, застегнул поддевку, кашлянул в кулак и одобрил:

— Тут польза всем обоюдная видится. И казне и карману. Все одно на откуп и мзду больше уходило. Мы, посадские, согласные.

Тишина обрушилась разом. Общество загомонило, зацокало языками, задвигалось, захлопало по рукам и спинам. Бородин затренькал в серебряный колокольчик:

— Тихо, господа, тихо, его превосходительство еще закончить не изволил, и, не видя утихомиривания, заорал:

— Смирно сидеть и слушать!

— Вели тут речь о кирпичном производстве. Потребность в нем наипервейшая. Задумал я присутственные места каменные поставить. Старые, не дай Бог, вот-вот завалятся и приказных под собой погребут. А это ни много, ни мало, тридцать три здания обширных. Архитектор наш Усачев подсчитал, на первое время никак не меньше полутора миллионов штук потребно. И добротного, а не песка каленого, как в Кузьминой Гати жгут. Деньги Правительствующий Сенат выделил. Объявляю состязание на лепший проект. Кто самый приемлемый представит, тому и карты в руки, то есть подряд на казенные деньги...

Мукомольщик Суханов, представленный к кавалерству за мельницу на Ерике, давшей Цне многоводье, вклинился между словами:

— В наших краях, ваше превосходительство, песок сыпучий, в кирпич негодный, сцепка у него слабая. А вот на землях князя Нарышкина камень сам наружу из земли выходит, лучшее для стройки желать нечего, и режется легко.

— Спасибо, Егор, за подсказ, только без кирпича не обойтись. Думайте, господа купцы, пораскиньте умами. И еще одно. Настало время и о ремеслах порадеть. Приспело цехи установить под повиновением городского магистрата. Как созреете для разговору, милости прошу ко мне на аудиенцию безочередную. Хочу представить вам, господа думцы, капитана Жохова, лицо начальствующее при открытии Главного народного училища, коее имеет место быть 22 числа сего месяца. Учителя есть, дата торжественная тоже, а школы самой пока и в помине... Пустил я подписку среди дворянства и чиновников. Призываю и вас пожертвовать на алтарь просвещения юношества нашего кто сколько соблаговолит. Сбор, отлагания не терпящий. Крайний срок — три дня.

Купцы первой гильдии, погодки Матвей, Иона и Максим Бородины, потчевали у себя на дому дорогих гостей Державина и Жохова. Кушанья разнообразные, но постные, подавали две крепкие краснощекие девки в белых льняных рубахах, хостинковых андарках, подпоясанных цветными кушаками с кистями. На гладких округлых шеях поблескивали ожерелья из разноцветных каменьев. Стоя у стола, ловя любое желание трапезников, руки они держали под шерстяными передниками, расшитыми тесьмой и лентами. Старшак, Матвей Мартемьянович, славился гостеприимством и с десяток уж лет признавался первым тамбовским торговым человеком, использовал обед не только для брюхоугодия, но и полезности делу для. Он заранее оценивал, кого приглашать в дом для решения скользких и двойственных сделок. Сговоры решались к обоюдному согласию и удовольствию за разносолами и вызванным пахучим хлебным вином добродушием, по мере выпитого выраставшего до целовального дружелюбия.

За столом все сложное становилось ненужным, а нужное простым. Недоверие улетучивалось соразмерно недопитому и все решалось взаимно и обоюдно. Обеды давно стали для хитрована первостатейного стряпным местом для обстряпывания выгод торговых.

Державин немало подивился, увидав за столом вица своего Ушакова. По писаному, а тем. паче неписаному закону ранжирному и чино-уважению, нижний к верхнему без особого на то приглашения за стол не садился. Тем более, что отношения их все более походить стали на выстуженную баню. День выдался постный и подавальщицы обильно уставили широкую столешницу жареной, подварной, паровой, копченой, соленой, вяленой, провесной, сухой и Бог весть знает еще каких готовок, рыбой. Выманивала голод лососина из Корелы. Волжские осетрина с белорыбицей, ладожская сырть и цнинские судак, щука, лещ, голец, карась, окунь, вьюн, вандыш, пескарь. Блюда, обложенные свежей зеленью, терпко пахли петрушкой, укропом, луком, чесноком. Державин проголодался и готов был приняться за еду, но подошел хозяин дома с человеком, как две капли воды похожим на него.

— Сродный брат мой, Иона. Прасол и строитель. Плотницкие артели аж до Астрахани гоняет.

Иона поклонился, показав круглую, розовую, будто выстриженную, плешь на макушке.

— Осмелюсь предложить помощь посильную в подыскании помещения для училища. Есть у меня в Покровской слободе дом пустынный, прям наспроть Солдатской церкви, опречь берега Цны. Хоть и не новый, а добротный. Девять комнат. Подмазать, побелить, подкрасить и за милую душу сойдет. Четыре голландки. Дрова впрок на два года завезены. Аренду возьму божескую.

Державин одобрительно кивнул и потянул за руку Жохова:

— Слыхал, господин капитан? Его степенство дом под училище в аренду сдает. Пока обед, суд да дело, обмозгуйте. Довольный махнул рукой:

— Я хоть и не пью, а сегодня выпью, ну-ка, налей-ка, голова!

Трапеза покатилась дорожкой.

После первого насыщения Державин, не в силах отрешиться от губернских забот, напал на Ушакова:

— Вы ведь имели свой, прошлогоднишний прожект относительно постройки трех обжигных печей? Сто семьдесят тыщ ухлопано, а кирпича ни единого!

— Эх, Гаврило Романч, — виц скривился и, выгадывая время для ответа, засунул в рот пальцы в поисках застрявшей косточки...

— Вот зараза, вонзилась иголкой! Не наша промашка. Два мастера, из Костромы выписанные, всему виною оказались. Денюшки профуфукали, а потом один другого ухандокал по пьяной лавочке. Один в могиле, другой в каторге. Вот и весь кредит с дебитом. Еще один дока воронежский, из Усмани прибывавший, так тому не кирпичи, а пироги пекчи. По сту штук в день давал, и те кривые да гнутые, железняк со стеклом. Пока довезешь, оскалепки одни остаются.

Не мог же виц признаться в прикарманивании денег казенных. В придушивании по его указке пьяного цеховика. В осуждении в каторжные работы ни в чем не повинного кирпичника. Нанял убивца и судей купил ненакладно: за все про все 150 целковых — недорого! Зато надежно, наружу не вылезет.

Матвей обглодал белый рыбий хребет и, чмокая, запил холодным тминным квасом. Совместная выпивка потянула запанибрата с правителем:

— Ты вот, Гаврила Романыч, все об училище хлопочешь. Учителей выписал из Питера, директора вот, кивнул на Жохова, принял, а не задумывался по-простецки, для чего вся эта грамотень-хренотень русскому человеку? А? Возьми хоть меня, хоть брата. Мы с ним шустрее любого немца считаем. Хочешь? Проверь! Давай, задавай мне задачу.

Вступился Жохов:

— Ну помножь хоть 13 на 21. Бородин наморщил лоб, воздел глаза к потолку, задержал дыхание и выдал:

— Двести семьдесят три!

— Ни хрена себе! Правильно. Где арифметике обучался?

— Нигде. В лавке у отца сызмальства товар на деньги переводил. Раза два обмишулился, тятя так вожжами отходил, что враз всю цифирь постиг! Через заднее место учение тоже происходит. И моим чадам училище не потребно. Нанял им вон немца Фукса, он их всему обучит.

Ты вот лучше, Гаврила Романыч, как человек столичный, к престолу ближний сенатский член, наместничества целого правитель, скажи, для какой — такой необходимости и надобности каждый на свет Божий появляется и приходит? И зачем так придумано, что помереть должно непременно? Что человек есть?

Державин посмотрел на него хитровато и нараспев продекламировал:

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества,
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но будучи я столь чудесен —
Отколе происшел? — безвестен,
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было.
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие,
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! — в бессмертие твое.

Из слов его рвалась неистовая сила, порыв бури, ярость неудержимая. Куда только делись спотыкачество, шепелявость речи. Сказанное проникало вовнутрь, каждого овладевало, теребило, перебивало, пересиливало хмель и сытость. Духовное насыщение гнало животную телесную пресыщенность, мощной дланью мысли приподнимая над рутинной обыденностью.

Бородин, открывши рот, не сводил глаз с Державина, превратившегося на его глазах из чиновника в чудесника. Жохов, подпершись рукой, смотрел в стол и по щеке его ползла слеза. Ушаков со страдальческой гримасой схватил стаканец с вином, маханул единым духом и спрятал лицо в рукав.

С легкой руки Державина тамбовское купчество приохотилось к италийскому пению. Кто побогаче — заводил хоры в домах. Обед у Бородиных увенчался слушанием епархиального обширного баса Иоанна Хованского, примечательного тем, что вечерами, используя свою известность и народную любовь, напивался он в любом трактире за чужой счет до «зеленых змиев», буйствовал и разносил гостей, хозяев и полициантов. За громоподобный «талан» ему все прощали. Когда раскатывался его редкостный голос, казалось, громы небесные катились на землю. В ушах звенело и глохло.

Непобедимое его башибузукство янычарское пресек на веки вечные владыка Феофил. После очередного разорительного винопийства, вытребовал он его в покои и отечески, но властно, соразмерно его силы немереной примерно наказал, не удержавшись впрочем от восхищения необъятными голосовыми средствами потерпевшего. С тех самых пор при одном поминании о преосвященном Феофиле становился Хованский ниже травы, тише воды, сохраняя до самой смерти к нему высокое почтение.

Правитель уехал довольный. Не сколько обедом, к пище плотской он равнодушился, а самим разговором. Договорено о крупном пожертвовании училищу. А у самой кареты Матвей, хлопнув шапкой оземь, расчувствовался:

— Эх, Гаврила Романч, за то, что душу разбередил, в самый ум словами проник, отдаю запас золотой! Есть у меня в заначке в укромном месте миллион кирпича обжига сухотного, вечного. Первейшего качества товар. Так и быть, отдам по червонцу за тыщу. За благое дело и без навару остаться не грех. По рукам?

Немалая ладонь наместника утонула в теплой пясти городского головы.

Каждодневными потугами правителя и Жохова Главное народное училище образовывалось и принимало зримые очертания. О «черкания» никакого отношения к слову черт не имели, но Андрей Михайлович поминал его в суе по нескольку раз в день, потому что жалованье учительствующим чиновникам по привычному правилу волокитной обыкновенности застряло в Рязани, в бездонных генерал-губернаторских канцеляриях. Полученный же ими аванс в виде четвертной ассигнации счелся не наградой и поощрением, а подачкой и оскорблением, послужив причиной оглушительного пьянства, в коем господа учителя пребывали уже вторую неделю. Кроме этих двух бед, Иона Бородин трижды обмишулил.

Понадеял на субсидии крупные, а прислал 10 рублей. Может на правдуху Жохова обиделся? Обижаться было на что. Аренду заломил он несусветную — 300 рублей. А оказалось, что дом на ладан дышит и подо школу не подходит никак. Жохов отковырнул глину, а под ней труха ржавая, жучком съеденная.

— Как у тебя, шарапальщика, язык повернулся за такую рухлядь три сотни объявить? Он же того и гляди сломится, погребом сделавшись для учителей со школярами.

— А вам, господин капитан, какая разница? Никакой. А выгода прямая. Пятьдесят рублей месячно устроит? И бесплатный стол из трех блюд в моей харчевне.

Жохов схватил его за грудки, задышал ненавистью:

— Задешево покупаешь русского офицера, сарынь...

— Не замай, не хамай! Ты и этого не стоишь. Сколько тебе Держава платит? На чуток и поболе. Таких дураков, как ты, — раз, два и обчелся. Найдутся другие, посговорчивее и не такие топорчивые. А может, тебе маловато будет? А? Ну лады. Открою в своем магазине кредит простительный — бери вина, мяса, соли, хлеба, сколь пожелаешь. Зачем нам во враждебной ссоре состоять? У меня место одно есть потаенное, Аркадия блаженная. Под оркестрион в приятной беседе время проведем. Ты ведь, Андрей Михайлович, мужик бессемейный? Бабешки есть кругломясые, в обращении простецкие, приглашаю... Напряженное лицо Жохова разгладилось, обмякло, губы разъехались в улыбке:

— Пляски-ласки, говоришь? Согласен.