Я. Грот. Державин и граф Петр Панин

Письмо к редактору. Препровождая к вам, по желанию вашему, для напечетания в "С. — Петербургских Ведомостях", отрывок из составляемой много биографии Державина, нужным считаю упомянуть, что это вместе с тем эпизод из истории пугачевского бунта, основывающийся на рукописных источниках, которых большую часть мне удалось найти в государственном архиве. Собственный рассказ Державина о том же периоде его жизни, помещенный в его записках, составил только один из материалов, которыми я пользовался; почти во всех своих подробностях он подвергся тщательной поверке с подлинными документами. В руках моих была сверх того доставленная мне родственниками Державина, как официальная, так и частная переписка, веденная им в пугачевщину с разными лицами. Часть ее была напечатана мною уже прежде в одном из изданий Академии Наук; для настоящей статьи она послужит только второстепенным материалом.

Продолжая при таких же пособиях и при тех же приемах обработку дальнейшей биографии Державина, я имею в виду представить труд, как для истории всей его эпохи, так и для беспристрастной оценки многообразной деятельности Державина, для поверки всех разнородных суждений, которые в разное время были о нем высказываемы.

Я. Грот.

Недовольный наградами¹, полученными им за взятие Бендер в 1770 году, граф Петр Панин тогда же испросил увольнение от службы и с тех пор жил по большей части в Москве. Между тем, граф Никита Иванович, пользуясь большим весом при дворе, легко мог поддерживать своего брата в мнении Императрицы. Когда, после падения Казани, Екатерина увидела необходимость более энергичных мер против Пугачева и сама уже думала ехать в Москву, чтобы стать во главе своей армии, Никита Панин указал ей, для этого дела, на своего брата, который незадолго перед тем громко выражал намерение вооружить своих крестьян, идти с ними против Пугачева и подчиниться начальнику первого отряда, который он встретит. Екатерина поручила графу Никите Ивановичу уведомить брата, что она принимает сделанное ей предложение, и 29-го июля подписала в Петергофе бумаги о назначении Петра Панина, которые в тот же день и повез в Москву капитан Лунин. С каким восторгом честолюбивый вельможа принял известие о своем назначении, видно из первых писем его к Императрице; но страдая подагрой и разными болезненными припадками, хотя ему было еще не более 53 лет от роду, Панин опасался, что новая деятельность его может быть внезапно прервана болезнью или даже смертью: чтобы в таком случае не могли произойти последствия, подобный тем, какие повлекла за собою кончина Бибикова, он просил Императрицу избрать тогда же. генерала, который мог бы заменить его, как скоро будет нужно. Екатерина и без того уже писала Румянцеву, чтоб он поскорее прислать из армии Суворова; тем более она теперь была рада поводу дать ему такое назначение при Панине.

Со времени разорения Казани, Москва с трепетом ждала Пугачева. Слух о мире с Турциею значительно успокоил умы жителей древней столицы; однако ж нападение на нее все еще казалось вероятным. Екатерина отправила туда несколько полков под командою генерал-майора Чорбы и деятельно переписывалась с московским градоначальником, князем М. Н. Волконским. По назначении графа Панина, она просила их обоих действовать единодушно; между тем и сама собиралась ехать в Москву вместе с Великим Князем Павлом Петровичем.

Вступив в новую должность 2-го августа, граф Панин имел несколько совещаний с князем Волконским и не хотел оставлять Москвы, пока не выяснится вполне план движений Пугачева. Наконец, 17-го августа, Панин выехал в Коломну. Удержав под своим собственным главным предводительством отряд генерал-майора Чорбы, он намеревался идти до самых передовых отрядов. Через Коломну и Переславль-Рязанский, он направил путь на Шацк, а оттуда на Керенск, Нижний-Ломов и Пензу. Замечая, что в местах, где проходит Пугачев, подсылаемые им люди в тылу его возмущают крестьян, и таким образом составляются новые многочисленный шайки, граф Панин решился на самые строгие меры. В первое время после его назначения распространился было в народе слух, что брат дядьки Наследника едет с хлебом и солью навстречу Императору. Чтобы скорее опровергнуть этот слух, Панин захотел показать всем, какую хлеб соль он везет, и немедленно приступил к жестоким казням. Тогда убедились, что если уже брат дядьки Великого Князя так действует, то признаваемый за Петра III есть подлинно самозванец. Обнародовав печатное, сенатом утвержденное, увещание ко всем жителям трех вверенных ему губерний², он вслед за тем разослал циркуляр о наказаниях бунтовщикам: между прочим, предписывалось во всех непокорных селениях поставить и впредь до указа не снимать "по одной виселице, по одному колесу и по одному глаголю для вешания за ребро". Из всех мест, где он останавливался, Панин писал подробные донесения Императрице, поражающие нас своим плодовитым велеречием и подобострастным тоном, особливо в сравнении с безыскусственными донесениями Бибикова, который и подписывался не иначе, как всеподданнейший, тогда как Панин к этому всегда прибавлял еще слово раб. Екатерина отвечала ему очень подробно и милостиво, обыкновенно на несколько донесений разом; эти ответы писались начерно собственно ее рукою. В начале Панина очень тревожило, что он долго не получал известий об успехах передовых отрядов. Эту заботу он не раз выражал в переписке своей с князем Петром Михайловичем Голицыным, который до его назначения был короткое время главнокомандующий и которого он теперь называл "надежнейшим" своим содейственником".

24-го августа граф Панин находился в селе Ухолове, на полудороге между Переславлемъ-Рязанским и Шацком. Вдруг к нему прискакал в одном кафтане, на открытой телеге, Суворов и, получив его приказания, тотчас же отправился для принятия начальства над самыми передовыми отрядами: Панин поспешил донести о том Императрице; Екатерина рескриптом изъявила Суворову свое благоволение "за таковую хвалы достойную проворную езду" и приложила две тысячи червонцев на экипаж, "которого он за нужно не нашел взять"; но, не смотря на скорую езду, Суворов на этот раз опоздал: он явился к Панину только накануне последнего поражения Пугачева Михельсоном, при Черном Яре, и поспел в Царицын не ранее 3-го сентября.

Из подчиненных лиц, участвовавших в распоряжениях и действиях против Пугачева, особенной благосклонностью Панина пользовался капитан Измайловского полка Лунин³. Он был старшим из офицеров, взятых еще Бибиковым в члены секретной комиссии, учрежденной в Казани для следствия и суда над сообщниками Пугачева. При избрании Панина в главнокомандующие, Лунин находился в Петербурге и повез ему в Москву указ и рескрипт о его назначении. Внимание Императрицы к Лунину доставило ему видное положение и при Панине, который, приближаясь постепенно к театру главных военных действий, поручил ему истребление бунтовщичьих шаек в тылу Пугачева, и в донесениях своих всегда отзывался о нем с особенною похвалой.

Не так счастлив был другой офицер секретной комиссии, поручик преображенского полка Державин. До сих пор он находился в самых лучших отношениях со всеми своими начальниками по этой командировке. Приняв его к себе на службу, по собственному его вызову, благородный и просвещенный Бибиков сразу оценил достоинства своего нового подчиненного и стал оказывать ему уважение и доверие, выражавшиеся как в переписке с ним, так и в важных поручениях, которые на него возлагались. Отправившись из Казани в Оренбург, за месяц до смерти своей, Бибиков послал Державина, как расторопного, рассудительного и энергического офицера, в окрестности Саратова с особенною целью. Считая возможным, что Пугачев, в случае поражения его, будет по прежнему искать убежища на Иргизе, главнокомандующий приказал Державину ехать на Волгу в село Малыковку (нынешний город Волск) и там принимать всевозможный меры, чтобы не дать Пугачеву вторично укрыться в раскольничьих скитах. Когда, после двух побед князя Петра Михайловича Голицына в Оренбургском крае, разбитый Пугачев бросился не туда, где его стерегли, а в Уральские горы, то Державин, не желая оставаться праздным, стал деятельно стремиться к участию в военных действиях. Он выпросил себе отряд артиллерии из Саратова, достал сотню казаков, вооружил несколько сот крестьян и предпринимал поиски над шайками бунтовщиков. Между тем, к глубокому его огорчению, Бибиков умер. При новом главнокомандующему князе Федоре Федоровиче Щербатове, который, впрочем, был назначен только временно и с ограниченною властью, Державин сохранил прежнее свое положение и пользовался со стороны его тем же вниманием. Теперь, кроме казанской секретной комиссии, учреждена была Императрицею еще другая — оренбургская, и над обеими был назначен особый начальник, генерал-майор Павел Сергеевич Потемкину троюродный брат знаменитого любимца. Прибыв в Казань и проследив по переданным ему бумагам все сделанное Державиным, он также возымел о нем отличное мнение п вступил с ним в самые дружелюбный сношения. После сожжения Пугачевым Казани, князь Щербатов был отозван в Петербургу и место его передано князю Голицыну, который, уже зная Державина по прежним сношениям с ним, равным образом оказывал ему особенное благорасположение. Когда сделалось почти несомненным, что и низовьям Волги не миновать Пугачева, то Державин, находясь в Саратове, принял участие в совещаниях местных властей о способе обороны этого города, который тогда принадлежал к Астраханской губернии. К несчастию, в нем господствовало тогда разновластие. Губернатору Петр Никитич Кречетников, вопреки данной ему инструкции, уехал в Астрахань и оставил дела на попечение двух независивших друг от друга начальников, которым он велел действовать с общего согласия. Один из них был комендант, полковник Бошняк, а другой — начальник конторы иностранных поселенцев (немецких колонистов), статский советник Лодыжинский. Последний не был подчинен не только коменданту, но и самому губернатору, а зависел непосредственно от особой канцелярии по делам колоний, находившейся в Петербурге под начальством князя Г. Г. Орлова. Скоро между Лодыжинским и. Бошняком произошел раздор; Державин предстал к Лодыжинскому. Несогласия не ограничились одними словами: Державин и Лодыжинский требовали работников от всего купечества и мещанства; Бошняк мешал работам; весь город был в волнении. Державин, слыша, что Пугачев уже приближается к городу Петровску, отправился туда с сотнею казаков, чтобы заблаговременно вывезти оттуда казну, пушки и порох, но казаки, узнав, что город уже во власти Пугачева, передались ему; Державин с трудом спасся от посланной за ним погони. Между тем к нему прислано было известие, что собранные им в Малыковке крестьяне бунтуют и не хотят идти на защиту Саратова. Тогда, считая свое присутствие более нужным в другом месте, видя, что здесь все его хлопоты остались бесплодны и что упрямый Бошняк, воображая по ложным слухам, будто Пугачев не придет, ничего не сделал для обороны Саратова, — Державин решился оставить этот город, и выехал из него часов за пятнадцать до прихода Пугачева. Таким поступком он, конечно, подавал против себя оружие врагам своим, но он считал себя правым, потому что собственно не был обязан находиться в Саратове и приехал туда добровольно, тогда как команда его оставалась в другом месте; при том же еще дня за два Ботняк, по приказанию Кречетникова, писал ему, чтоб он из Саратова удалился туда, где его настоящий пост... Державин отправился на соединение с собранными им крестьянами, но едва не попался в руки сообщников Пугачева, которые его искали, и, наконец, благополучно прибыл в Сызрань, к отряду генерал-майора Мансурова. Оттуда он вскоре опять поехал в окрестности Саратова.

Вскоре после назначения графа Панина, все обстоятельства как будто нарочно соединились к тому, чтобы совершенно испортить положение Державина.

Мы сказали, что Павел Потемкин (начальник секретных комиссий) полюбил его, а отношения между Паниным и Потемкиным были не дружеские. Императрица, поручив Панину усмирение мятежа, не подчинила ему Потемкина, который продолжал по прежнему посылать прямо к ней свои донесения. Это должно было поселить неудовольствие между обоими генералами. Панин не мог не знать об отношениях Павла Потемкина к Державину, получив еще в Москве от князя Голицына копию с рапорта Державина начальнику секретных комиссий. В этой бумаге Державин, извещая о своем намерении отправиться в Петровск и выражая свои опасения за Саратов, так жаловался на Бошняка: "комендант явным делается развратителем народа и посевает в сердца их интригами недоброхотство, говоря, чтоб не наряжал их полицей-мейстер на работу ретраншамента, а как хотят-де они сами; чрез то чернь ропщет и указываешь, что им комендант не велит". Сообщая потом о некоторых из своих распоряжений, Державин прибавляет: "Кажется, все беру меры, но не станет моих сил по желанию и усердию моему все исполнять, за препятствием разных мнений. Снимите с меня, ваше превосходительство, бремя сие, которое назвать изволили вы пространным полем, либо дайте сил к удобоношению его. Прикажите подтвердить в округу сию, чрез непосредственное могущество свое, чтоб меня еще лучше внимали. О, когда бы, при соответствовании усердию моему Божией помощи, был я вами довольно силен, то, кажется, на чтоб я не пустился к службе моему отечеству и моей всемилостивейшей Императрице!"

Конечно князь Голицын, хорошо расположенный к Державину, послал к графу Панину эту бумагу с самым добрым намерением. Сам он вместе с тем писал главнокомандующему: "Я по такому противному его (коменданта) поступку осмелился предложить генералу Мансурову (как старшему из начальников над отрядами, преследующими Пугачева), дабы он достигнул до Саратова, если в самом деле усмотрит в помянутом коменданте к должности его неспособность, в таком бы случай переменил его достойным начальником. Я уповаю, что изменник не осмелится учинить покушение .на сей город (Саратов), как снабженный довольным числом гарнизона" и проч. Из этих строк видно, как Голицын верил Державину; но он не мог оказать ему худшей услуги, как препроводив к Панину письмо, в котором этот офицер искал поддержки и помощи Павла Потемкина, да притом жаловался на Бошняка: Бошняк пользовался покровительством Кречетникова, а Кречетников, как мы скоро увидим, был в приятельских отношениях с Паниным.

Первое известие о взятии Пугачевым Саратова, главнокомандующий прочел еще в Москве, в рапорте Михельсона, шедшего по следам злодея; потом, уже по выезде из Москвы, он получил более обстоятельное донесете об этом событии от царицынского коменданта Цыплетева, слышавшего о том от самого Бошняка, который, с небольшим отрядом отбившись от Пугачева, сел на Волге в лодку и 11-го августа прибыл благополучно в Царицын. Представляя Екатерине рапорт Цыплетева, граф Панин обратил особенное ее внимание на то прискорбное обстоятельство, что при Саратове в первый раз передались Пугачеву не одни казаки, но и регулярный императорские войска и бывшая там полевая артиллерийская команда с некоторыми "их проклятыми" Офицерами.

Но еще более подробный сведения о падении Саратова привез Панину капитан саратовского батальона Сапожников. Этот офицер, прибывший в Царицын вместе с Бошняком, ехал теперь в Петербург с депешею астраханского губернатора в сенат. Его остановила было в Коломне для выдержания карантина, но потом отправили вслед за графом Паниным, к которому он и явился в Ухолове, в один день с Суворовым. По требованию Панина, он составил для него записку об обстоятельствах нашествия Пугачева на Саратов. Очень естественно, что этот офицер смотрел на события глазами Бошняка. Пристрастный взгляд его всего яснее обнаруживается в самом начале записки, где экспедиция Державина под Петровск приписана самому коменданту, о Державине ни слова не упомянуто. Панин препроводил эту записку в подлиннике к Императрице. В ответе ее были следующие любопытный строки: "Если доподлинно комендант Саратовский поступал так, как в сказке капитана Сапожникова показано, то он достоин чтоб верность его не осталась без награждения, что поручаю вам наиприлежнейше рассмотреть и в ясность привести, а потом представить ко мне. Доходили до меня гвардии поручика Державина о сем коменданте письма, кои не в его пользу были; а как сей Державин сам из города отлучился будто за сысканием секурса, а вы об нем нигде не упоминаете, то уже его показание несколько подвержено сомнению, которое прошу, когда случай будет, объяснить наведанием об обращениях сего гвардии поручика Державина и соответствовала ли его храбрость и искусство его словам, а прислан он был туда от покойного генерала Бибикова."

Из этих строк оказывается, что Императрица узнала Державина уже почти за 10 лет до начала его возвышения. С другой стороны любопытно, что жалобы Державина на Бошняка доходили до Екатерины. Вероятно, Павел Потемкин отправлял к ней иногда, при своих донесениях, рапорты уважаемого им подчиненная или сообщал их частным образом своему могущественному родственнику. Около этого самого времени он писал Державину: "Я уже о расторопности и усердии вашем представлял Высочайшему двору". В донесении Императрице от 11 августа, Потемкин говорит о саратовских событиях, как о чем-то ей уже известном, и выражается так: "Я весьма опасаюсь, чтобы по несогласию тамошних командиров не удалось ему (т. е. Пугачеву) сорвать сей город до прибытия деташаментов", и проч.

Понятно, как должно было подействовать на такого царедворца, как граф Панин, сомнение в его подчиненном, выраженное самою Государыней, и насколько этим должно было усилиться уже пробужденное в душе его нерасположение к Державину. А между тем чувство это получило еще новую пищу извне. Надобно знать, что Державин, перед разногласием с Бошняком, давно уже был не в ладах с начальником его, астраханским губернатором. Когда, в начале своей командировки, он приезжал в Саратов с рекомендательным письмом от Бибикова, то остался очень недоволен приемом Кречетникова; потом, уехав, просил у него казаков, но не получил, жаловался Бибикову и вел с губернатором переписку, в которой с обеих сторон были высказаны разные колкости. 28-го августа Кречетников из Астрахани писал Панину: "Саратов злодеями взят и разорен не иначе как по предательству купцов и на остаток (т. е. на последок) гарнизонного майора Салманова и артиллерийской команды, кои все добровольно из фрунта к нему ушли; сей богомерзкой измене споможествовало несогласие опекунской конторы главного судьи, статского советника Лодыжинского с комендантом, полковником Бошняком, коему заблаговременно от меня наставление дано было, чтоб он взял все воинские команды в свое распоряжение⁴, но Лодыжинский, и с ним ветряный человек гвардии поручик Державин того не сделали и сбирались его арестовать, а потом сбирали на совет купцов и гарнизонных штаб-офицеров против коменданта и тем его ослабили и укрепления никакого не сделали⁵, а как самое зло настало и злодей пришел, то в тот самый день коменданту команду отдали, а сами — Лодыжинский в Царицын, а Державин на Яик поехали⁶. И так люди, возмутясь, в столь непростительное зло впали и таковые плоды от разных команд неподчиненных один другому последовали".

Подлинное, письмо написано собственной рукой Кречетникова весьма поспешно, неразборчиво и притом в самом неофициальном тоне, который, не смотря на примесь лести, явно указывает на очень короткие отношения между обоими генералами. Отдав отчет в своих распоряжениях, Кречетников прибавляет: "И так донося вашему сиятельству все сделанное мною, буду ожидать милостивой вашей апробации, кою я во век мой почитал и почитать не престану".

Это письмо, конечно, еще усилило действие приказания Императрицы об исследовании поведения Державина. Но прежде, нежели мы ознакомимся с результатами этого исследования, которое вскоре обратилось в преследование, мы должны бросить взгляд на предшествовавшие обстоятельства.

Граф Панин успел доехать только до Шацка, когда пришло известие о бегстве Пугачева от Царицына; вскоре получена весть и о совершенном поражении его 25-го августа при Черном Яре. Теперь оставалось только овладеть обессиленным Пугачевым. К этой цели одновременно стремились все начальники отрядов за Волгою, где главное распоряжение военными действиями вверено было князю Голицыну. Из подчиненных ему лиц мы видим в этом деле с одной стороны Суворова, с другой Державина.

Голицын, уведомляя Державина о переправе Пугачева на луговую сторону, просил его употребить всевозможный средства, чтобы во-первых удостовериться, куда именно злодей направит свое бегство, а во-вторых, чтобы с помощью обывателей поймать или умертвить его, на что и уполномочивал Державина выдать сколько нужно будет денег, который он, Голицын, примет на свой собственный счет. По этому он предписывал Державину послать на Узени⁷ верных подлазчиков (лазутчиковъ), а между тем и сам сбирался переправиться за Волгу и действовать вдоль Иргиза, в случае же надобности — подкрепить Державина.

Здесь мимоходом заметим, что последний незадолго перед тем совершил, с отрядом крестьян, счастливую экспедицию в степь, где он отбил около тысячи пленных, много скота и имущества у Киргизов, разграбивших немецкие колонии. Это удачное дело, за которое Голицын в той же бумаге благодарил Державина, еще увеличило уважение его к этому офицеру: князь звал его к себе и обещал написать Потемкину, "что пребывание ваше", как он выражался, "в здешних местах весьма нужно и чтобы вы цля того не были отсюда отлучены".

Между тем и Суворов, пробыв только один день в Царицыне, отправился по луговой стороне преследовать Пугачева, за которым перед собою велел идти также графу Меллину. 9-го сентября Суворов был на реке Еруслане, и в рапорте, посланном оттуда к Панину, два раза упомянул о Державине, имя которого конечно тут в первый раз сделалось ему известно. "Г. поручик лейб-гвардии Державин", писал Суворов главнокомандующему, "при реке Карамане Киргизцев разбил... Сам же г. Державин", говорил он далее, "уставясь отрядил 120 человек преследовать видимых людей на Карамане до Иргиза".

Пройдя в следующие сутки 80 верст, Суворов 10-го числа был на речке Таргуне, и оттуда отнесся уже к самому Державину с следующим ордером, доказывающим какую добрую славу приобрел тогда этот офицер.

"О усердии к службе ее Императорского Величества вашего благородия я уже много известен; тоже и о последнем от вас разбитии Киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачева от Карамана; по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений. Я ныне при деташаменте графа Меллина следую к Узеням на речке Таргуне, до вершин его верст с 60-ть, оттуда до 1 Узеня верст с 40. Деташамент полковника Михельсона за мною сутках в двух. Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь. Иргиз важен, но как тут следует от Сосновки его сиятельство князь Голицын, то от Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвиг к Яицкому городку.
Александр Суворов."
10 сентября 1774 г.

Таково было первое начало дружеских отношений между великим полководцем и славным лириком Екатерины, — отношений продолжавшихся до самой кончины первого.

Ни тому, ни другому однако не было удачи в старании овладеть Пугачевым. 11-го числа Суворов был на Малом Узене, и здесь, разделив бывший с ним отряд на четыре части, "жег камыш, укрывающий разбойника" (слова из рапорта Суворова графу Панину), "но будто бы и там он не отыскался, так по следам его настигать постараюсь, превозмогая во всем усталость, даже до самого города Яика... Надежда блистает!" так заключал Суворов: "Сейчас со всем деташаментом Меллина иду к другому или Большому Узеню. Михельсону тоже подтвердил следовать за мною весьма поспешно.

Но надежда обманула Суворова. Правда, Пугачев действительно попал в руки правительства, но без всякого участия преследовавших его.

Прежде нежели перейдём к Державину, расскажем поимку Пугачева по тем сведениям, которые были в руках наших⁸.

По повелению князя Голицына, храбрый яицкий комендант Симонов 10-го сентября отправил на нижнеяицкие Форпосты сотника Харчева с 50 казаками, чтобы помешать разбитому Пугачеву пробраться за реку Яик на бухарскую сторону; в случае же приближения его шайки, напасть на нее, а особливо стараться поймать его самого. Пугачев, после поражения при Черном Яре (при купецкой ватаге, по словам Харчева), перебравшись чрез Волгу, имел при себе не более 150 яицких казаков. На совете с ними он их уговаривал идти в Сибирь и там возмутить народ; но товарищи его, не согласись на это, заставили его бежать с ними на Узени, любимый притон преступников тамошнего края. Там шайка Пугачева нашла выпущенных из яицкого городка колодников. Капитан Маврин, посланный в этот город по делам секретной комиссии, освободил там большое число арестантов и из них же подговорил многих "во все стороны метаться" и распространять слух, что виновные, которые с раскаянием явятся к нему, Маврину, будут прощены, "а кто Емельку свяжет, тот еще и награждёнием воспользуется." Тогда бывшие при Пугачеве яицкие казаки, уже и без того переставшие верить ему, отправили в яицкий городок шпионов, и удостоверясь в истине слухов, решились выдать самозванца.

Командированный из Яицка Харчев, проведав обо всем в пути, пошел на бударинский Форпост, куда направилась шайка Пугачева. Еще не доходя до этого места, он встретил двух отряженных из этой шайки казаков: яицкого Чумакова, и илецкого Творогова, который в последнее время скреплял все указы мнимого императора. Они объявили, что едут в яицкий город с раскаянием и предложением выдать Пугачева, если получат заверение, что он будет принят с честью. Харчев, заметив в речах их двусмысленность, отобрал у них оружие и деньги, и отправил обоих, с одним из своих казаков, в город. Продолжая путь, он, 14-го числа по утру, перед бударинским Форпостом съехался с их товарищами и требовал выдачи злодея, который наружно был еще в прежнем у них почтении и оставался не связанным; но казаки отвечали, что сами его доставят в руки правительства. Харчев, не решаясь тронуть его, по многочисленности бывшей с ним шайки, провожал их до Коловертной лощины; здесь же, с помощью воровского полковника Фидулева, снял с Пугачева одежду, и обличив его перед казаками в самозванстве, привел их в раскаяние; потом, достигнув Кош-яицкого Форпоста, взял его от них под свой караул, заклепал в колодку и привез в яицкий городок, в самую полночь на 15-е сентября. Чрез нарочного Харчев предварил Симанова об успехе дела, и комендант выслал на встречу ему, для помощи, сержанта Бардовского.

По прибытии в город, шайка, состоявшая еще из 114 человек, была посажена под караул, в ретраншамент. Сам же Пугачев (по выражению Маврина в рапорте князю Голицыну) был "можно сказать принесен на головах" к этому офицеру. При первом допросе он объявил прямо свое настоящее происхождение, не обнаружил однако ни раскаяния, ни робости, но при дальнейшем ходе следствия сознавался, что согрешил перед Богом и государыней, и т. п.

Вслед за ним, на другой день, Суворов прибыл также в яицкий город, и писал между прочим Панину. "Не уповаю, чтобы вашему высокографскому сиятельству противно быть могло, когда я выпровожением отсюда разбойника Пугачева поспешу."

Посмотрим теперь, что между тем делали князь Голицын и Державин. Голицын 9-го сентября переправился на луговую сторону Вол ги и, отрядив партии в разныя стороны, сам пошел вверх по Иргизу.

Здесь в Красном Яре его дожидался Державин. Дав ему свои приказания, князь сам пошел к яидкому городку, чтобы подкрепить это открытое место на случай нападения, а Державин остался на Иргизе в слободе Нечетной, нетерпеливо ожидая возвращения партии крестьян, посланной им в степь по следам Пугачева. После победы Михельсона при Черном Яре, Державину казалось, что наступила настоящая минута исполнить дело, возложенное на него еще Бибиковым, т. е. поймать злодея. Для этого он, выбрав сто самых надежных крестьян из села Малыковки, послал их в степь, как будто для преследования Киргизов, а в самом деле с тем, чтобы они старались пристать к шайке Пугачева и потом схватить его. Не смотря на награду, заранее уже розданную этим крестьянам (но 5 р. на человека), не смотря .на торжественно взятую с них клятву употребить все усилия, чтобы привести Пугачева живого или мертвого, экспедиция эта не имела желанного успеха. Отряд Державина опоздал двумя днями на тот ночлег Пугачева при Узнях, где он был взят под стражу своими сообщниками: разведенный ими огонь еще не совсем погас, когда крестьяне Державина достигли этого места. Они возвратились к нему 14-го сентября, на другой день после ухода князя Голицына. Важно было, однако, то, что они принесли известие о выдаче злодея, и притом вернулись не с пустыми руками: они привели пугачевского полковника и Мельникова, который бежал от самозванца, когда тому изменили его сообщники.

Державин немедленно отправил Мельникова под крепким караулом к Голицыну. Князь стоял на реке Камелике, в 130 верстах от яицкой крепости, когда 15-го сентября ему представили бродягу. Он поспешил отправить к графу Панину в Пензу подполковника Пушкина с радостным известием об аресте Пугачева. В рапорте князя Голицына, написанному по этому случаю, нас поражает показание, что Мельникова схватили на Узенях двое верных яицких казаков, отправленные туда им, Голицыным, с тем, чтобы тайно склонить известного казака Перфильева к поимке или умерщвлению Пугачева. Из этого следовало бы, что Державин, как в журнале, веденном им во время пугачевщины, так и в позднейших своих записках несправедливо приписал своему отряду поимку Мельникова. Для устранения противоречия между обоими показаниями надобно припомнить, что Голицын, по военной команде, был начальником Державина: поэтому он считал себя в праве смотреть на распоряжение Державина, как на свое собственное. Может быть, к сотне крестьян, отряженных последним, действительно присоединились два казака, посланные первым, и он, донося графу Панину о результате экспедиции, не нашел нужным упоминать еще и о крестьянах Державина⁹. Кому неизвестно, что и теперь начальники иногда присваивают одним себе честь того, что сделано их подчиненными. Почти в таком же смысле князь Голицын 17-го сентября писал Державину: "злодей привезен в яицкий город отряженною от меня из сего города партиею". Впрочем партия Харчева, доставившая Пугачева к Маврину, была отправлена Симановым, по крайней мере вследствие ордера Голицына; экспедиция же, кончившаяся поимкою Мельникова, предпринята была по мысли и по предложению Державина, и лучше было бы, если бы Голицын в рапорте Панину не умолчал об офицере, которому обязан был и этим, хотя незначительными успехом, и удовольствием закончить свой рапорт начальнику следующими словами: "за счастье себе поставляю то, что как я первый имел удачу сначала усилившемуся извергу рода человеческого сломить рога сильным его под Татищевою крепостью поражением, так и теперь первый же имею честь возвестить вашему сиятельству о конечной его гибели".

Секунд-майор Пушкин, посланный к главнокомандующему с этой бумагой, служил в гренадерском полку. Не только князь Голицын, при этом случае, отзывался о нем с особенною похвалою, но и прежде еще Бибиков свидетельствовал пред Императрицей об отличной храбрости и расторопности его. В деле при Сорочинской крепости он занял место поднятого на копья неустрашимого майора Елагина и прогнал мятежников. По приказанию Голицына Пушкин заехал к Державину в Мечетную и просил сказать откровенно, не дал ли он знать о поимке Пугачева прямо от себя главнокомандующему или кому другому из генералов. Державин отвечал, что он послал уведомление только своим непосредственным начальниками, князю Голицыну и Потемкину. Пушкин был доволен этим, полагая, что таким образом Потемкин живя в отдаленной Казани, не успеет дослать курьера до Петербурга ранее Панина, находившегося в Пензе, куда он, Пушкин, и поскакал не теряя времени. В последствии, когда над Державиным разразился гнев графа Панина, он объяснял себе свою невзгоду тем, что когда курьер, посланный им к Потемкину, проезжал через Сызрань, то тамошний воевода, узнав с каким известием он едет, отправил нарочного к графу Панину, который будто бы из этого и увидел, что помимо его важная весть послана Державиным к Потемкину; Потемкин же успел предупредить Панина в сообщении ее императрице.

Но Державин ошибался.

Граф Панин в первый раз узнал о поимке Пугачева от Голицынского курьера, как видно из следующего донесения его от 18-го сентября:

"Имею счастье поздравить Ваше Императорское Величество с избавлением империи от язвительнейшего ее врага Пугачева. Какое получил я в сию минуту извещение о его поимке, кажется со всем вероятной, оное оригинально спешу сим препроводить с подателем, правящим при мне должность Флигель-адъютанта, князем Лобановым, моим внуком родным, коего, а наипаче еще генерал-майора князя Голицына, как главного виновника первому низложению сил сего государственного врага, так и первому же извещателю о ввержении его в заслуженный им оковы и оказавшего толикую неутомленность, рвение и усердие службою в оном Вашему Императорскому Величеству, дерзаю повергнуть в Монаршую милость и благоволение, сам же постараюсь обстоятельнейшую ведомость принести к Вашему Императорскому Величеству в самое получение ее, пребывая на всю жизнь", и проч.

По странной случайности курьер Державина прибыль в Казань, в тот же самый день, как Пушкин в Пензу, и Павел Потемкин не теряя ни минуты, следовательно одновременно с Паниным, написал Императрице:

"Сейчас получил я от поручика гвардии Державина, находящегося для защищения колоний от, набегов киргизъ-кайсаков, наиприятнейшее известие, что изверга и злодея Пугачева, на Узенях, т. е. на речке идущей к Яицку, поймали и, связав, под стражею повезли в Яицкой городок.

"Я поспешаю донести Вашему Императорскому Величеству сию приятнейшую ведомость чрез ротмистра Бушуера, который сначала при покойном генерал-аншефе Александре Ильиче Бибикове находился, и которого повергая к стопам Вашего Императорского Величества, как и себя в Монаршую милость, с не зреченным благоговением во всю жизнь пребывать главным предметом поставляю" и проч.

Естественно, что пензенское донесение должно было дойти до Петербурга ранее Казанского, хотя и отправленное в тот же день. Так и случилось: доказательством тому служат следующие строки из письма Екатерины московскому градоначальнику, князю М. Н. Волконскому, от 27-го сентября: "с последним курьером я получила известие из Пензы от графа Панина, что яицкие казаки связали Пугачева и везут его в Яицкий городок". И самому графу Панину Императрица написала: "Теперь, ответствовать осталось мне на ваше доброизвестительное письмо о поимке врага Пугачева, которая, первая весть отовсюду подтверждается".

Таким образом Державин справедливо приписывал себе: честь сообщения правительству первого известия о поимке Пугачева. Между тем эта весть расшевелила честолюбие генералов. Потемкин, благодаря Державина в самый день получения ее, приписал на полях своего письма: "Желал бы я охотно, чтобы злодей был доставлен в комиссию, а не в военную команду, поелику оной посредство к тому споспешествовало". Это значило, другими словами: "Устройте, чтоб Пугачев был доставлен ко мне, а не к главнокомандующему".

Но Державин не мог этого устроить и Потемкин стал также коситься на него. Буря подымалась однако с другой стороны. Вражда к нему Кренетникова и Бошняка не могла остаться без последствий. Мы видели уже, как астраханский губернатор в письме к Панину, жаловался на Державина, называя его ветряным человеком. Теперь, по приказанию Панина, вследствие повеления императрицы, началось исследование. Кречетников, узнав об окончательном поражении Пугачева, потребовал Бошняка в Астрахань: Коменданту уже много раз писавший ему о саратовских происшествиях лично представил подробное объяснение, в котором конечно не были пощажены Лодыжинский и Державин. В свою очередь Лодыжинский ездил также в Астрахань и по дал губернатору оправдательный рапорт. Эти и другие бумаги, доставившие нам возможность проследить во всей подробности саратовскую ссору, дают весьма наглядное понятие о нравах тогдашнего общества. Трудно сказать, кто из трех лиц показал более грубости и заносчивости во взаимных сношениях. Чье мнение о способе обороны Саратова в сущности было справедливее, предоставляем решить военной истории; мы, со своей стороны, позволим себе только заметить, что приведенные в действие настояния Бошняка не оправдались результатом: Саратов пал, жители его вместе с войском передались Пугачеву или подверглись всяким жестокостям, наконец сам Бошняк с горстью своих сослуживцев едва спасся от преследования злодеев.

Кречетников, получив объяснения Бошняка и Лодыжинского, препроводил обе бумаги в сенат, и в своем донесении повторил, почти слово в слово, жалобы Бошняка на его противников: "Лодыжинский и Державин", писал, между прочим, губернатору "не только с ним (комендантом) в наилучшей обороне не согласовали и производили спор, но и других штаб-офицеров и купцов от послушания его отвратили, а Державин в собрании всячески его ругал и поносил бесчестными словами, намереваясь яко осужденного арестовать, и 6-го августа, когда злодей с своей толпою приближался, Лодыжинский и Державин неведомо куда скрылись и его, коменданта, оставили с малою командою". Тогда же и в том же духе Кречетников донес обо всем этом князю Орлову, как начальнику Лодыжинского, и граф Петру Панину, как главнокомандующему -который поручил ему исследовать дело.

Граф Панин, немедленно предписал князю Голицыну, а для большей верности еще и генералу Мансурову, истребовать у Державина объяснение, почему он оставил Саратов перед самым приходом туда Пугачева? Правда, в ордере Голицына Державину пилюля была позолочена благодарностью за поражение Киргизов, но это не уменьшало ее горечи. Вот эта бумага:

"Его сиятельство главнокомандующий за доказанную вами в поражении киргиз-кайсаков услугу предписывает свою благодарность и внимание по уважению оной и что об сем деле, по точности моего ему донесения, как об вас, так и одобренных вами в отличности чинах, не оставит донести ее Императорскому Величеству.

"Вследствие его же сиятельства повеления изволите прислать ко мне к доставлению ему рапорт, в котором объясните обстоятельство, каким образом не случились вы быть при защите своего поста в городе Саратове и какая должность, кем и от кого поручена и с какою командою вам была, а потом для чего, куда и за сколько времени пред злодейским нападением на помянутый город, с каким числом команды отлучиться были принуждены, и сие точными объяснил словами, как его сиятельство мне предписать изволил".

Этот запрос, заключавший в себе обидное подозрение, сильно взволновал и огорчил честолюбивого офицера, который еще недавно доказал свою отвагу добровольными экспедициями под Петровск и против Киргизов и который при том до сих пор привык пользоваться полным доверием и уважением своих начальников. Смелый и самонадеянный Державин решился, вопреки положительному приказанию, отвечать главнокомандующему не чрез Голицына, а прямо от себя. 5-го октября он отправил в Пензу обширный рапорт или вернее отчет, в котором на 4-х листах особенно большого формата и убористого письма изложил все свои действия.

Чтобы не утомлять внимания читателя, мы позволим себе привести только несколько строк из заключения его: "Сие есть, ваше сиятельство, сколько-нибудь ясное описание комиссии моей до падения Саратова и история об отлучке от онаго; но чтоб не изволили помыслить, что я многоречием хотел затмить силу справедливости и не по важности мне вышеизображенных вопросов отвечал, то короче донесу: комиссия моя, по приложенному здесь наставлению, какая и от кого дана была, видима: команды я не имел. Пост мой был подвижен, где я заблагоразсужу. В Саратове был я для объявления награждения за поимку злодея и проповеди о неприлеплении к нему, для чего и собраны были от меня подписки под смертною казнью. Отлучился я от него, что услышал наклонения к бунту в другом месте, для меня важнейшем. Удалился я в Сызрань, что мне уже не можно стало в месте без команды, где случился я, никак обойтись. За 15 часов я из Саратова выехал, не имев при тысяче человек близко войска никакой опасности" (т. е. опасения), "кроме их беспорядка. Зрите, ваше сиятельство, мой справедливый долг, а прочее, что я делал, то из особого моего усердия к службе нашей Всемилостивейшей Императрице и что должно быть бесчувственному, ежели смотреть равнодушно на гибель своего отечества и не прилагать край их сил вымыслить ему помощь. Подлинных документов для того я здесь не приложил, что ежели ваше сиятельство к чести моей прикажете нарядить суд, то я и тогда оные представлю". Однако, удерживая у себя подлинники, Державин приложил копии с 13 официальных писем, полученных им от разных лиц по его командировке.

Такое многословное оправдание, подкрепленное еще целою кипою бумаг и присланное прямо к главнокомандующему мимо посредствующих степеней начальства, должно было показаться дерзостью гордому и взыскательному генералу. При всем том граф Панин, желая дать полезный урок молодому офицеру, удостоил отвечать ему прямо от себя и при том тоном не столько жестким, сколько насмешливым. Начав уведомлением, что он получил рапорт Державина со всеми приложениями, Панин продолжает: "По весьма великой его подлинно обширности, конечно имели вы настоящую причину подумать, что при моем нынешнем многозаботном ее Императорскому Величеству служении, может он мне представиться к прочтению великим обременением, но в том и оправдано ваше обо мне более заключение: я при получении его хотя уже половину ночи в делах по моей службе упражнялся, но другую половину не оставил употребить в самое внятное его прочтение". В этом ответе его отразился взгляд сановника восемнадцатого века на высокое значение чина и служебного старшинства. Оценив по донесению Державина ум его и дарования, граф Панин не мог простить неопытному, по его мнению офицеру смелости с какою он обсуживал распоряжения старших и вмешивался в них. Вместе; с тем Панин, иронически отдавая справедливость красноречию Державина и забывая, что сам он прежде велел благодарить его за киргизскую экспедицию, говорит, что доказательством его усердия "будут служить только одни слова". Всего обиднее для Державина было то, что в противоположность ему Панин выставлял саратовского коменданта, "который не покидал своего города, защищал его не токмо до самой последней крайности, но и присущей измене и предательстве к злодею его подчиненных с оставшимися при нём самыми вернейшими и усерднейшими к ее Императорскому Величеству из оных рабами, прошел с ружьем в руках сквозь всю столь многоужасающую злодейскую толпу¹⁰, в такую опять крепость, на которой злодей по примечанию устремлялся ж, а не туда, где б он безопасен был; почему и представляется мне, что гораздо легче сему коменданту пред военный суд явиться если бы обстоятельство того востребовало, нежели вам по изъявлению вами желания военного суда, ибо регулы военный да и все прочие законы пришлют в настоящее доказательство и вероятность больше существенные действия, нежели сокровенность человеческих сердец, изъявляемых словами. Сего ради, по истинному к вам усердию, советую отложить желание ваше предстать пред военный суд".

Любопытно заключение письма: "Впрочем будьте уверены, что все сие из меня извлекло усердие к людям, имеющим природные дарования, какими вас творец вселенной наградил, по истинному желанию обращать их в прямую пользу служения владеющей нашей Великой Государыне и отечеству и по той искренности, с которою я пребыть желаю, как и теперь с почтением сем вашего благородия верный слуга граф Петр Панин".

Теперь, имея в руках своих уже столько данных по обстоятельствам, которые Екатерина поручила ему разъяснить, Панин счел благовременным отвечать на ее запрос, и в донесении 17-го октября писал: "По окончательному исполнению повелений вашего величества вступили ко мне по моим требованиям столь великие, особливо от Державина изъяснения, что и меня раба вашего удивили дерзновенным дозволением себе толикого распространения в извинении, которое требует в непорочной истине нескольких только слов; но по прочтении онаго заставили меня и к единому вашего величества любопытству поднести оныя здесь все в оригинале. Смею при том, Всемилостивейшая Государыня! о саратовском коменданте с подчиненными ему офицерами, пробившимися сквозь злодея, то присовокупить, что они в точности исполнили, и заслугу свою показали по настоящей своей Вашему Императорскому Величеству присяге, где каждый обещает и должен в потребном случае не щадить, своего живота и где от всякого требуется не витейственных слов и вмешательства в чужие, себе не принадлежащие и выше своего звания должности и дела, но существительных всякого по своему званию действ и безмолвного повиновения одного другому по предписанному в регулах порядку, от которых мне по приближении злодея на Саратов далеко было отступлено собиранием советов с приглашением и купечества; усердие мое об истинном соблюдении установленных от Вашего Императорского Величества безмолвственных повиновений, по форме правительства самодержавной власти и по чинам одного над другим установленным, не могло меня воздержать, чтоб Державину не сделать такого предложения, какое вы изволите здесь в копии усмотреть, а саратовскому коменданту дать повеление, чтоб он тамошних купцов Кобякова и Протопопова прислал сюда скованных" и проч.

При строгости, с какою граф Панин смотрел на Державина, может показаться странным, почему он отказал ему в суде. Главною причиною того было вероятно опасение шумной огласки дела по спору гвардейского офицера с местным начальством, распоряжения которого не были оправданы событием.

Граф Панин, конечно, понимал, что если бы до нападения Пугачева на Саратов, было там принято мнение Державина идти на встречу злодея, сделав перед городом укреплёние, то ход происшествий мог бы измениться". А между тем, к делу были причастны с одной стороны сам астраханский губернатору , а с другой, управляющий конторою иностранных поселенцев, состоявший под покровительством сильного начальника, князя Орлова. Нельзя, было также упускать из виду, что Державин своими действиями во время этой командировки заслужил полное одобрение многих уважения достойных лиц: Бибикова, князей Щербатова и Голицына, Павла Потемкина и Суворова, чему он имел в руках самые убедительные доказательства. По этому гораздо проще и удобнее должно было казаться графу Панину решить дело без суда, по своему личному усмотрению.

Бошняк, успевший с помощью своего покровителя, Кречетникова распространить в высшем начальстве убеждение, что он с оружием в руках "пробился сквозь злодейскую толпу", не удовольствовался этим: он сам в ноябре месяце ездил в Симбирск к графу Панину и получил там разрешение снова вступить в свою комендантскую должность. Еще, прежде того саратовские изменники, которые в сражении при Черном Яре попали в руки правительства, были преданы графом Паниным "скоро-решитёльному" военному суду, который, приказано произвести случившемуся тогда в Саратове генералу Мансурову. Состоявшейся, об них приговор был препровожден главнокомандующим к императрице вместе с новым засвидетельствованием в пользу Бошняка. Екатерина, отвечая 20 ноября разом на восемь донесений Панина, дала в письме своем следующий отзыв по этому предмету: "касательно до дела поручика Державина и саратовского коменданта нашла я, что ваш ответ, сделанный Державину, и правила, из которых оной истекает, суть таковы беспорочны, как от ревности вашей к службе ожидать надлежало, и сей ответ таков хорош и полезен быть может сему молодому человеку, что конечно образ мысли его исправить, буде: природное в нем. здравое рассуждение есть. Саратовского коменданта поведение, о котором вы обновляете похвалу, не оставлю без взыскания" (т. е. вознаграждения). Государыня не замедлила исполнить это обещание: в начале следующего года, после казни Пугачева, она пожаловала не только самому Бошняку 370 душ, но и жене его 2000 р., "потому что она" как сказано было в одном частном письме к Державину "жаловалось, что все потеряла при нападении Пугачева на Саратов".

Что касается до Державина, то граф Панин, напротив совершенно забыл или не захотел сдержать свое обещание "довести до сведения Императрицы об услуге, оказанной им в поражении киргиз-кайсаков". Строгий и оскорбительный ответ главнокомандующего должен был нанести жестокий удар самолюбию офицера, избалованного своими отношениями с другими генералами. Чрез несколько дней после того Державин получил и от князя Голицына, по прежнему благосклонного к нему, частное письмо о неудовольствии Панина.

"Я с крайним моим сожалением", писал Голицын, на "сие следствие взирая и будучи исполнен истинным моим к вам доброжелательством, изыскиваю все удобовозможные средства к утолению графского гнева... но как не вижу еще в сем случае мнимого мною успеха, то и пишу теперь к Павлу Сергеевичу (Потемкину), дабы он, находясь над вами командиром, оказал вам в настоящем происшествии прямую свою протекцию". Но Голицын, не зная отношений между обоими генералами, напрасно надеялся в этом случае на помощь Потемкина. При том можно наверное сказать, что если бы этот вельможа узнал, как императрица смотрит на Державина, то он, даже и будучи в душе на стороне его, все-таки ничего бы для него не сделал. Меж тем, однако же, Павел Потемкин, еще вовсе не подозревая невзгоды, которой подвергся Державин, звал его в Казань, откуда сам он по своей инструкции сбирался ехать на Яик для исследования в источнике настоящих причин бунта.

По этому Державин во второй половине октября отправился в Казань, но этою поездкою решился он воспользоваться и для того, чтобы побывать у графа Панина в Симбирске. Он откровенно сознается, что язвительный ответ главнокомандующего "внушил молодому чувствительному к чести офицеру желание ехать к графу и, лично с ним объяснившись, рассеять и малейшее в нем невыгодное о себе заключение."

До сих пор мы в своем изложении основывались на подлинных документах, которые нам удалось собрать для дополнения и поверки записок Державина. Но в сообщении обстоятельств его представления Панину мы принуждены ограничиться этим последним источником. Рассказ о свидании с Паниным составляет одну из самых живых и всего лучше написанных страниц записок Державина. Мы представим его здесь в несколько сокращенном виде.

Под самым Симбирском он встретил графа Панина, ехавшего с большою свитою на охоту; поэтому он отправился прежде к князю Голицыну, который в то время был также в Симбирске. Голицын чрезвычайно удивился смелости Державина и советовал ему лучше ехать, не останавливаясь, в Казань и там искать покровительства Потемкина. Державин при этом услышал, между прочим, что. Панин уже недели две (следовательно с получения его рапорта) повторяет публично за столом, что он ждет от государыни повеления повесить Державина вместе с Пугачевым.

По возвращении Панина с охоты, Державин поспешил явиться к нему; после первых слов граф спросил, видел ли он Пугачева. "Видел на коне под Петровском", отвечал офицер (Пугачев гнался за ним по Дороге от Петровска к Саратову). "Прикажи привести Емельку", сказал Панин Михельсону.

Чрез нескольку минут введен был самозванец в оковах по рукам и по ногам, в старом засаленном тулупе. Он стал на колени. Граф спросил: "Здоров ли, Емелька"?-Ночи не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство. — "Надейся на милосердие государыни" и с этим словом Панин приказал увести его, Так, по замечанию Державина, гордый начальник хотел с одной, стороны похвалиться тем, что Пугачев в его руках, а с другой, уколоть Державина, дав ему почувствовать, что он при всех своих усилиях не мог поймать злодея.

После удаления Пугачева главнокомандующий и все бывшие тут штаб и обер-офицеры пошли ужинать. Державин, хотя и не получил приглашения, однако же отправился вслед за другими и занял место у графского стола, помня что он гвардейский офицер и сиживал за одним столом с императрицей. Заметив его граф нахмурился, заморгал по своей привычке глазами и вышел под предлогом, что забыл отправить курьера к государыне.

На другое утро еще до рассвета, Державин явившись опять к главнокомандующему, ждал его несколько часов. Наконец около обедни, граф вышел в приемную галерею, где уже собралось много военных; на нем был широкий атласный шлафрок серого цвета и большой французский колпак, перевязанный розовыми лентами. Панин прошел несколько раз по галерее, ни с кем не говоря ни слова, и даже не посмотрел на дожидавшегося поручика. Тогда Державин решился сам подойти к нему и сказал: "я имел несчастие получить вашего сиятельства неудовольственный ордер, беру смелость объясниться". Граф удивился, но велел Державину идти за собою и повел его в кабинет чрез целый ряд комнат.

Дорогой он с сердцем делал выговор Державину, между прочим за то, что он в Саратове не уважительно обращался с комендантом и даже раз прогнал его от себя.

Сознаваясь во всем, Державин оправдывался пылкостью своего нрава и прибавил: "Кто бы стал вас обвинять, что вы, быв в отставке на покое, из особливой любви к отечеству и приверженности к службе государыни, приняли на себя в столь опасное время предводить войсками? Так и я, когда все погибало, забыв себя, внушал в коменданта и во всех долг присяги к обороне города". Панин, надменный, но вместе и великодушный, как характеризует его Державин, был тронут этим и другими откровенными объяснениями его и наконец со слезами сказал: "садись, мой Друг, я твой покровитель". Вслед за тем, по докладу камердинера, вошли съехавшиеся в Симбирску военачальники: князь Голицын, Огарев, Чорба, Михельсон. Первый, который принимал в Державине особенное участие, тотчас бросил на него испытующий взгляд, желая угадать, что произошло. Державин старался веселым видом показать, что гроза миновалась. Вскоре развязный и шуточный разговор его с графом еще более убедил присутствовавших в добром расположении к нему главнокомандующего. Выходя из кабинета, граф Панин пригласил его к обеду за столом посадил его против себя и много с ним разговаривал. Державин заметил сильное любочестие и непомерное тщеславие в рассказах этого, впрочем, честного и любезного начальника. После обеда граф пошел отдыхать. В 6 часов пополудни свита, как делалось обыкновенно при дворе Екатерины, опять собралась и в этот раз граф Панин много разговаривал с Державиным, вспоминая семилетнюю войну, турецкий поход и особенно взятие Бендер, которым он немало превозносился; при этом он часто возвращался к мысли, которая напоминала и строгое письмо его к Державину, т. е. что молодым людям во всех делах нужна практика, потом Панин сел играть в вист с Голицыным, Михельсоном и еще кем-то. Тут Державин испортил все дело одною неловкостью. Во время игры он подошел к Панину и сказав, что едет в Казань к генералу Потемкину, спросил, не угодно ли будет что приказать. Граф не мог скрыть своей досады и, отвернувшись, сухо отвечал: нет. Державин после думал, что ошибка его состояла в бесцеремонности, с какою он, не желая попусту тратить время, потревожил графа среди игры вместо того, чтобы побыть еще в месте пребывания главнокомандующего и потом откланяться ему в особом представлении; но причина неудовольствия скрывалась, кажется, глубже и объясняется отношениями между Паниным и Павлом Потемкиным.

Первый, после приема, сделанного им Державину был неприятно поражен, услышав что он едет искать благосклонности врага его. Нерасположение к Державину снова пробудилось в душе графа. Оно имело решительное влияние на всю будущность Державина. Долго он не получал никакой награды за службу во время пугачевщины, тогда как сверстники его, употребленные в эту же пору по секретной комиссии или по другим поручениям, были щедро награждены. Наконец он добился таки справедливости: через два года после казни Пугачева Екатерина пожаловала Державину 300 душ в Белоруссии, но вместе с тем он, против своего желания переведен был в гражданскую службу.

После того ему только раз в жизни довелось опять встретиться с графом Петром Паниным. Это было не задолго до смерти последнего, в 1789 году в Москве. Державин приехал туда по тому поводу, что в тамошних департаментах сената производился над ним суд по тамбовскому губернаторству, от которого он был отрешен вследствие неудовольствий с генерал-губернатором Гудовичем. Дело было уже решено; Державин дожидался только объявления сената, что нет препятствия к отъезду его в Петербург. Тогда-то и решился он обратиться к графу Панину, чтобы просить его помощи к ускорению выдачи этого объявления. К чести Панина, говорит Державин в своих записках, должно сказать, что этот вельможа принял его благосклонно и исполнил его просьбу. Это окончательно примирило незлопамятного Державина с бывшим его начальником. "Таковая благосклонность, думал он, единственно от доброго и сострадательного сердца происходила". Но тут же он прибавляет, что, по мнению других, граф Панин помог ему из неприязни к генерал-прокурору князю Вяземскому, который тогда преследовал Державина.

Примечания

1. Военным орденом 1-й степени и 2,500 душ крестьян.

2. Казанской, Оренбургской и Нижегородской.

3. Александр Михайлович, впоследствии губернатор полоцкого наместничества и, наконец, сенатор.

4. Здесь Кречетников забывает то, что он несколько раз повторял в ордерах своих Бошняку, именно чтоб он "советовал" с Лодыжинским и действовал с ним "единодушно".

5. Но они-то и требовали особого укрепления, комендант же сперва не хотел никакого, а потом стал укреплять старинный вал, окружавший весь город, что было неисполнимо и действительно осталось без исполнения.

6. Последнее было неверно. Державин поехал в противоположную сторону — в Сызрань.

7. Две степные реки Оренбургского края, которые текут почти параллельно между собой.

8. У Пушкина это событие, как и вообще вся вторая половина истории бунта, изложена очень кратко и более по преданиям, чем по положительным источникам.

9. Из современных документов видно, что Голицын прежде, действительно, посылал на Узени разведчиков, но, как сам он писал Державину, эта партия, возвратясь 12-го числа, "не нашла никаких знаков, что и удостоверяет меня о каком либо другом намерении злодея". После же того, если бы Голицын и отправил на Узени новую партию; она никак не успела бы вернуться одновременно с державинскою.

10. Так сам Бошняк описывал свое отступление в рапортах своих, но в сущности дело происходило несколько иначе: из всех документов видно, что он только ретировался верст шесть под выстрелами пугачевцев, почти не попадавшими в его отряд.