Н. Чечулин. О стихотворениях Державина

I.

Державин давно уже принадлежит, не столько русской литературе, сколько ее истории. В свое время он пользовался очень громкою славой; современники именовали его "бардом", "Зевсом-громовержцем", "великим", "бессмертным", называли "писателем всех веков"; более полувека Державин безусловно царил в области русской поэзии; со смерти Ломоносова до появления вполне зрелых произведений Жуковского никто не писал таких русских стихов, как Державин; в учебных заведениях "читали Державина, разбирали Державина, хвалили Державина"; Державин и сам полагал, что ни в одном роде поэтического творчества он не должен уступать первенства никому из современников: прямо из соревнования Озерову начал он писать драматические произведения (II, 367), он писал и басни, потому что пользовались успехом басни Хемницера, он начинал и героическую поэму "Пожарский", потому что писал поэмы Херасков (II, 5, 8, 367; III, 93)¹.

Но сменилось одно поколение, — и внуки современников столь прославленного в свое время поэта знали о нем почти только то, что это был лирик, по преимуществу певец Екатерины, автор нескольких хороших од — "Фелица", "Водопад", "Бог"; они помнили первые строфы этих произведений, да, может быть, повторяли иногда, полушутя, некоторые прозаизмы из его громких лирических произведений, каковы, напр.,

Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад,

или

И, словом, тот хотел арбуза,
А тот — соленых огурцов.

Такое отношение к Державину совершенно естественно: истинно великого, вечного, он ничего не создал. Но тем не менее, он был не только замечательнейшим поэтом своего времени, но и действительно крупным поэтом, и его произведения, во многих отношениях представляют большой интерес и теперь².

Славу, какою в свое время пользовался Державин, доставили ему и поэтические достоинства его стихотворений и самое их содержание, так как он явился выразителем идей и взглядов своего времени- именно в той мере, которая дает писателю известность широкую и громкую, хотя и не долговечную.

В XVIII ст., в этом веке просвещения, более чем в какое либо другое время люди были горды своими успехами в умственной сфере, считали себя достигшими в ней такой высоты, которая никогда не была и не будет превзойдена. Их миросозерцание было, поэтому, оптимистическое; они были готовы спокойно уживаться с существовавшим положением вещей; им представлялось не подлежащими вообще говоря, сомнению, что жизнь и все житейские отношения и невозможно устроить лучше, чем они сложились; лишь немногие мечтали об улучшениях, но и те полагали, что улучшения эти по существу не крупны и не настоятельны, и что все нужное без труда осуществится, как только займутся этим просвещенные и разумные люди. Такое настроение у нас проявлялось особенно ярко, потому что находило себе опору в старинной религиозности русского общества: людям, привыкшим верить, что и их судьба, и судьбы мира руководимы промыслом Божием, непосредственным проявлением воли Божией, легко было усвоить тот, довольно поверхностный, философствующий оптимизм, который провозглашал, что в мире все идет в стройном порядке, по определенному плану и направлено к общему благу, к чему — и по теологическим учениям — ведутся мир и человечество промыслом Божиим.

Оптимизм естественно связан с восхищением и своим временем, и своим государством и обществом; все что было широко распространено в современном Державину обществе, и он сам писал именно в таком духе. Он охотно вращался в кругу вопросов религиозных, занимавших тогда видное место в интересах русского общества, он много перелагал из Псалтири, которая была у нас, по крайней мере до середины XVIII в. наиболее читаемою книгою; он восхищался современною ему русскою действительностью, и произведения его тем лучше, чем более сюжет давал повод восхищение это проявить, а что это чувство было у поэта вполне искренно — доказывается тем, что восторженность тона у Державина ясно понижается по мере того, как события конца века колебали прежнюю безусловную веру в торжественное и блестящее движение человечества к водворению на земле золотого века. Таких тем, которые были обществу чужды или неприятны, Державин совсем не касался, никогда не говорил ничего такого, что давало бы читателям повод спрашивать себя: "о чем поет? чему нас учить? зачем сердца волнует, мучить?" Если он иногда высказывал и укоры, то обращал их к отдельным лицам, и самые недостатки, которых касался, выдвигал не как нечто общераспространенное, а как частное, исключительное, и могущее легко быть устраненным. Его поэзия представлялась современниками, даже возвышенного и, вместе с тем, совершенно понятною и усваимою как раз путем того небольшого умственного напряжения, которым и доставляется наслаждение. И Державину, и его современникам! представлялось его правом на бессмертье, не только на славу, что он первый

...дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить, -

только потом уже было понятно, что такая деятельность заслуживает любезную доброжелательность современников, но что прочная слава является наградою лишь тех, кто действуют несравненно смелее и прямее и "в свой жестокий век" навлекают на себя лишь гнев и ненависть...

Разделяя, во всех существенных чертах, миросозерцание современников, Державин не превосходил большинства их своим образованием и широтою своих умственных интересов. Люди XVIII в., при своих очень не высоких в этом отношении требованиях, находили, что талант Державина "усовершенствован высшим образованием" (I, 113), -хотя возможно, что этому выражению они придавали и не совсем тот смысл, какой придается ему теперь, — но в действительности образованность Державина была очень умеренною. При тогдашней бедности русской литературы, особенно научной, знание иностранных языков было весьма важно, а из них Державин знал несколько только немецкий, другими же совершенно не владел: Державин перевел сравнительно много, и с разных языков, но при этом пользовался или уже существовавшими их переводами на русский язык, только переделывая их, или специально сделанными для него дословными, подстрочными переводами; так переводил он и с греческого, и с латинского, и с итальянского и даже с французского, и, конечно, не стал бы к такому способу прибегать, если бы знал иностранные языки (I, 129,183; III, 76 и др.). Иные полагали, что свидетельствует о широкой начитанности Державина знакомство его с разными книгами, о которых Державин упоминает в разных произведениях. Но, во-первых, хотя Державин, очевидно, скорее искал, чем избегал случаев проявить свое знакомство с литературою, таких книг, с которыми знакомство его несомненно, очень немного, не наберется их и двух десятков; во вторых, всегда — за исключением одного только, кажется, случая — Державин ссылается на книги, вышедшие очень незадолго до написания им того произведена, из которого это его знакомство с ними видно; так, напр., книги, вышедшие на русском языке в 1788 и 1790 г.г., отражаются в одах "Памятник герою" и "Водопад", написанных в 1791 г. Если бы, наряду с видимым отражения сочинений, недавно вышедших, выступали у Державина доказательства знакомства его и со многими другими книгами, факт такой хронологической близости ознакомления с литературным источником и отражения этого знакомства не имел бы особого значения; но когда очевидно, что приобретенные знания немедленно и выдвигаются, то отсутствие следов других, давно уже усвоенных сведений, заставляете думать, что и в действительности их было не много. Есть, наконец, и прямые доказательства, что познания Державина не были ни широки, ни глубоки. Не свидетельствует, о его начитанности и образованности то обстоятельство, что источником сведений о норманнском мире ему служили сочинения Екатерины (II, 169). Когда в оде "На коварство" Державин говорить (I, 231)

Пусть Каталины, Бедемары,
И Мирабо, и Лафайет,
Готовя скрытые удары,
Крамолами колеблют свет, -

то, сопоставляя Катилину с Бедемаром, — о котором он, по весьма правдоподобной догадке акад. Грота, почерпнул сведения из книги Сен-Реаля "Заговор испанцев против Венецианской республики" (напечатано в русском переводе в 1771 г.) — он только дает повод думать, что оба эти исторические лица были ему известны одинаково, и именно очень мало: иначе он почувствовал бы что имя Бедемара почти никому ничего не говорить, ибо на тысячу человек, которые о Катилине хоть слыхали, наверно не найдется и двух, для которых имя Бедемара не было бы полною новинкою. На такое же заключение наводят сопоставления некоего Буарозе с Децием и Курием, или Бэкона с Мазепой (I, 239, II, 92). Немало у Державина и прямых ошибок как в истории, так и в мифологии, к которой он обращался, вообще говоря, очень охотно. Так, например, он полагал, что крестовыми походами назывались те, которые предпринимались испанцами против мавров, он заставлял Иоанна Грозного наблюдать Казань в зрительную трубу; только при последней обработке оды "На взятие Варшавы" он узнал, что слово "циник", которое он тут употребил, было, в применении к Суворову, имеет "несколько зазорное значение" и происходит от греческого слова, обозначающего собаку; он путал, по-видимому, Лицей в Афинах и область Ликию, называл Гиерона сиракузского Хироном, едва ли не смешивая его с кентавром Хироном, не знал имени богини плодородия, пеликана смешивал с аистом, говорил "призматическая пирамида", и т. п. (II, 33,63; III, 532,534; IV, 535; VII, 39,622 и др.); подобного рода курьезов можно встретить множество в "Объяснениях", которые составлял Державин к своим произведениям и предполагал напечатать (III, 474 -640). Наконец, несколько раз Державин и сам высказывался, что не имел ни больших знаний, ни случая обработать свой талант; так, напр., в стихотворении, обращенном к Тончи, писавшему его портрет, он говорить, что в поэтической своей деятельности он "шел, природой лишь водим" (II, 252), а в одно частное письмо вставил относительно себя такое четверостишие:

Кто вел его на Геликон
И направлял его шаги?
Не школ витийственных содом,
Природа, нужда и враги (II, 257)..

Верную оценку своей литературной деятельности и определение круга идей, в каком она вращалась, дал Державин в стихотворение "Признание" (1807, II, 444):

Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид;
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
Если я блистал восторгом —
С струн моих огонь летел,
Не собой блистал я, Богом,
Вне себя я Бога пел.
Если звуки посвящались
Лиры моея царям —
Добродетельми казались
Мне они равны богам.
Если за победы громки
Я венцы сплетал царям —
Думал перелить в потомки
Души их и их детям.
Если где вельможам властным
Смел я правду брякнуть вслух —
Мнил быть сердцем безпристрастным
Им, царю, отчизне друг.
Если-ж я и суетою
Сам был сердца ослеплен,
Признаюся, красотою
Быв плененным, пел и жен.
Словом, жег любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век —
Брось, мудрец, на гроб мой камень,
Если ты не человек.

В отношении к поэтической своей деятельности у Державина, впрочем, замечается некоторая двойственность: из "Записок" его видно, что всего более он ценил то высокое служебное положение, которого достиг, а в многих стихотворениях он говорит о своем особом значении Как поэта. Так, еще в 1788 г., стихотворение "На смерть графини Румянцевой" он закончил такою строфою, не имеющею большой внутренней связи со всем предыдущим и присоединенною, невидимому, лишь для того, чтобы высказать общее положение:

Терпи! Самсон сотрет льву зубы,
А Навин помрачить луну,
Румянцев молньи дунет сугубы,
Екатерина — тишину;
Меня-ж ничто вредить не может,
Я злобу твердостью сотру;
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит — и не умру! (I, 158);

В 1796 г. Державин перевел из Горация "Памятник", очевидно, применяя его к себе, а в 1808 г. написал, в подражание Горацию же, "Лебедя", где между прочим, говорить, что он, как поэт и любимец муз, "другим вельможам не равен", что он "оставит под собою блеск царств" и будет "самой смертью предпочтен".

Нелишнее еще заметить, что Державин был несвободен от общего многим писателям неуменья правильно оценивать сравнительное достоинство своих произведений. Он, например, особенно ценил в своей оде "Безсмертие души" следующие стихи:

Как червь, оставя паутину
И бабочки взяв новый вид,
В лазурну воздуха равнину
На крыльях блещущих летит,
В прекрасном веселясь убранстве,
С цветов садится на цветы, —
Так и душа в небес пространстве
Не будешь ли безсмертна ты?

хотя что же особенного в самой картине, рисуемой здесь, не говоря уже о том, что сравнение, "безсмертия" души с "красотою" бабочки не выдерживает критики. В последние годы своей жизни Державин оказывал особенное предпочтение к своему стихотворению "Аристиппова баня", (III, 63-66), произведению, положительно, ничем не замечательному. Этим же свойством, которое у Державина достигало размеров недостатка, объясняется то, что неоднократно оп возвращался к темам, уже ранее им разработанным, и всегда, неизменно, позднейшие обработки оказывались по поэтическому своему достоинству много ниже первоначальной. Так, после того, как в 1784 г. Державин написал свою великолепную оду "Бог", ему положительно не следовало более касаться этой темы, потому что лучшего он написать, конечно, не мог, — но в 1785 — 1796 гг. он написал "Безсмертие души", в 1800 перевел "Гимн Богу" Клеанта, а в 1840 написал оду "Истина"; все эти произведения по сюжету, по идее, а отчасти и по образам приближаются к оде "Бог"; в оде "Истина" некоторые строфы являются как бы перифразом частей первой, знаменитой оды, но по поэтическим своим достоинствам все они неизмеримо ей уступают и славе автора, наносить скорее некоторый ущерб, чем прибавляют что нибудь; ниже, в другой связи, указан будет наиболее яркий пример неудачной переработки уже написанного, здесь же довольно сказать, что в этом отношении любопытно сравнить пьесу "Скромность", переведенную Державиным из Метастазио в 1794 г., и пьесу "Незабудка" написанную в 1809 г. (I, 347 и III, 8), да еще можно упомянуть, как образчик неуменья Державина ценить поэтические достоинства, что он дал следующий отзыв о Шиллере:

Кто ни единой мысли мне
В душе огнем не печатлеет
И так слова, как на гумне
Крестьянин в ветр мякину веет, —
Тот скучен, холоден поэт:
Блистает пыль, а зерен нет, -

и это была не случайно сорвавшаяся эпиграмма, а отзыв в письме, где Державин рассуждал о поэзии Шиллера, и этот отзыв он перенес в чистовую тетрадь, куда помещал то, что готовил к печати, озаглавив его: "На холодного стихотворца" (III, 388-389).

То же отсутствие литературного вкуса увлекло Державина на путь драматического творчества: сначала, в 80-х и 90-х годах XVIII в., он написал несколько прологов для разных торжеств, а в XIX в. целый ряд пьес: тут и трагедии — "Евпраксия", "Темный", "Грозный", "Ирод и Мариамна" — последняя на сюжет, предложенный для соискания премии Российскою Академией, — тут и "Дурочка умнее умных", народная опера и др. Всех этих плодов Державинской музы можно совершенно не касаться, хотя "Ирод" и был увенчан академическою премией, что, скорее наносить бесславие Академии, чем дает славу Державину. Драматический род поэзии совершенно не соответствовал таланту Державина: его сила в лирике, а не в изображении характеров и действия; пьесы всегда выходили у него о высшей степени неестественны, натянуты, скучны; в них нет ни капли поэзии; самый их язык не может быть и сравниваем с языком стихотворений Державина; останавливаться на них сколько-нибудь подробнее — значило бы просто злоупотреблять временем и терпением читателя.

II.

Державин оставил всего до 620 стихотворений, считая в том числе не менее 200 совершенно мелких произведений, иногда в 4, и даже в две строки — разных надписей к портретам, эпитафий, эпи грамм, шутливых экспромтов и т. д.; эти последние могут быть оставлены в стороне, так как за двумя-тремя исключениями не представляют ничего значительного; остальные могут быть разделены на такие пять групп: стихотворения, рисующие внутреннюю душевную жизнь; стихотворения, имеющие ближайшее отношение к лицам царствующего дома; стихотворения, вызванный разными событиями русской общественной жизни; затем произведения серьезного — этического и частью богословского — содержания, и, наконец, бытоописательного.

Характерно для истории русской культуры, что Державин, самый значительный из русских поэтов XVIII в. посвящал свое творчество преимущественно изложению мыслей и рассуждений, или изображению общественных отношений, и уже гораздо менее изображен внутренней своей жизни, чувств и движений сердечных, причем произведения такого содержания занимают в его творчестве далеко не первое место и по значению своему и по достоинствам. Всего у Державина около 50 оригинальных произведений, имеющих предметом своим такие темы, какие обыкновенно занимают поэтов всего более; таковы: "Объявление любви", "Пламиде", "Всемиле", "Нине", "Пени" — это стихотворения, написанные около -1770 г., в печати же они явились значительно позже и в позднейшей обработке, которая, все же, не придала им значительных достоинств. Затем, заслуживают упоминания "Невесте", "Препятствие к свиданию с супругой", "Призывание и явление Плениры", "Скромность", "К Евтерпе", "Грациям", "Горы", "Гитара", "Приношение красавицам", "На разлуку", "Зима", "Четыре возраста", "Признание", "Арфа", "Мечта" и, быть может, еще несколько других. Истинною теплотою чувства и, до некоторой степени, его тонкостью и глубиною отмечены главным образом четыре последние из названных, остальные же, если судить сколько-нибудь строго, незначительны. К этой же группе относятся около 20 стихотворений в духе Анакреона и ряд переводов и переложений; не случайно, конечно, что как раз в стихотворениях, рисующих душевную жизнь, Державин часто подражал или и прямо переводил: он, очевидно, не чувствовал особенного призвания в таком роде творить. Анакреонтические подражания Державина вообще очень удачны; хороши и его переложения псалмов — числом 2 6: сравнительно с ними Сумароковские переложения прямо ужасны, перевод же отрывка из "Песни песней" ("Соломон и Суламита") менее удачен. Переведено Державиным свыше 50 стихотворений: 14 из Анакреона, 3 из древней греческой антологии, 2 из Пиндара, 2 из Сафо, по одному из Арифрона, Дионисия и Клеанта, 1 2 из. Горация — не считая подражаний ему, 4 — из Козегартена, 3 сонета Петрарки, по одному стихотворению Броуна, Гуарини, Метастазио, Ж. Б. Руссо, Вольтера, гр. Виельгорского, Гете — "Цепочка" очень удачно, — и Шиллера — "Laura am Klavir" — очень тяжело и натянуто. Достойно замечания, что одно из переведенных Державиным стихотворений Козегартена (род. в 1758, ум. в 1818), именно "Die Erscheinung" ("Явление", III, 54- 55) представляет собою, несомненно, подражание Гетевскому "Посвящению", подражание не дурное, но, все же, далеко уступающее оригиналу; вспоминая отзыв Державина о Шиллере, можно, однако, усомниться, отдал ли бы Державин предпочтение Гетевскому стихотворению, если бы оно и было ему известно.

В группе стихотворений, относящихся к лицам царствующего дома, до 80 отдельных вещей. На первом месте надо поставить до 20 произведений, касающихся непосредственно Екатерины II³; затем Державин писал оды и хоры на восшествия на престол и коронации Павла и Александра, оды на рождения, браки, кончины нескольких великих князей и великих княжон, ряд стихотворений на такие случаи, как прибытие и отъезд императора, императриц и великих князей и княгинь, на пляску великих княжон пред императрицею, на горелки с их участием, на прогулку вел. кн. Александра Павловича с супругою по Невской набережной и т. п.

К третьей группе относится свыше 60 стихотворений — прежде всего на разные эпизоды военной истории; в связи с борьбою против Наполеона Державин написал около 10 произведений, в ряду которых замечателен "Гимн лиро-эпический" (1812, III, 100 — 117); далее идут стихотворения на мирные трактаты, на открытия крупных общеполезных учреждений, наконец, и на такие моменты, как освящение богадельни, устроенной на средства цесаревича и цесаревны, принятие на себя Павлом I звания гроссмейстера Мальтийского ордена, назначение Александра Павловича в Сенат и т. п.; сюда же можно отнести свыше 60 обращений Державина к разным лицам, то привлекавшим его внимание своею общественною деятельностью, то просто его знакомым. К четвертой группе относится у Державина до 7 0 произведений; тут наиболее замечательные его произведения: ода "Бог" — и еще три произведения на ту же приблизительно тему, — оды "Водопад", "Вельможа", "Властителям и судьям", и менее уже значительный, каковы "На коварство", "Насчастие", "О удовольствии", "Мужество", "Слава", "Идолопоклонство", "Добродетель", несколько стихотворений на новый год и т. п. Наконец, в пятой группе — стихотворений бытоописательных, — которых можно насчитать до 30, особенно любопытны обширное послание "Евгению. Жизнь Званская" (1807; II, 404 -410, 411 -414) и стихотворение "Раскаяние" (1770; III, 192 -494), имеющее автобиографический интерес и рисующее такие же переживания, какие изображают в своих записках и другие люди того времени, например Болотов; сюда же надо причислить до 30 басен, совершенно незамечательных в литературном отношении и имеющих некоторый интерес лишь для осуждения о житейских отношениях автора. "Жизнь Званская" это — интересное, верное и красиво написанное изображение деревенской жизни достаточных и просвещенных людей на рубеже ХVIII и XIX вв., которое должно быть почитаемо в числе ценных бытоописательных материалов, — как оценивать эту жизнь самое по себе, это зависит уж от вкусов читателя. С технической стороны тут Державин явно подражал Горацию и начало очень близко напоминает горациевские стихи: "Beatus ille, qui procul negotiis" и т. д.; не этим ли подражанием объясняется и несколько искусственное словорасположение в некоторых частях послания? Особняком стоят две попытки, довольно посредственный, писать в народном духе — "Царь-девица" и "Новгородский волхв Злогор" и две чисто сатирического характера вещицы, обе очень незначительный по объему, но обе, особенно же вторая, достойные внимания. Первая из них, четверостишие "На птичку":

Поймали птичку голосисту,
И ну сжимать ее рукой:
Пищит бедняжка вместо свисту,
А ей твердят: Пой, птичка, пой! -

отражаете настроения поэта, когда он был приближен ко двору, около 1790 г., и часто слышал очень ясно выраженное желание, чтобы писал хвалебные оды, но вовсе не находил в себе вдохновения, среди тех условий, в каких очутился (III, 379). Второй отрывок положительно замечателен и делает честь Державину и как поэту, и как человеку. По поводу мелочно-злобного отношения, проявленного императором Павлом к Суворову в последнее время его жизни, а затем и к его памяти, Державин начал стихотворение, которое, к сожалению не окончил. Он написал (III, 294)

Восторжествовал — и усмехнулся
Внутри души своей тиран.
Что гром его не промахнулся,
Что им удар последний дань
Непобедимому герою,
Который в тысяще боях
Боролся с твердою душою
И презирал угрозы страх.
Нет, не тиран, не лютый рок,
Не смерть Суворова сразила:
Венцедаятель, славы Бог
Архистратига Михаила
Послал, вождя небесных сил
Да приведет к нему вождя земного
Приять возмездия венец,
Как луч от свода голубого⁴...

По своим литературным достоинствам и по своей поэтической ценности отдельные произведения Державина очень неравны, но, главным образом, в зависимости от принадлежности к различных выше установленным группам произведений, постепенность же развития таланта Державина установить едва ли можно: есть хорошие стихи и в Читалагайских одах, писанных в 1774 г., есть неудачные и в произведениях самых лучших лет поэта. Выступил Державин на поэтическое поприще имея уже свыше 25 лет, т. е. в таком возрасту когда поэтический дар достигаете если не своего зенита, то, по крайней мере, полной силы; по собственному заявлению Державина он и ранее "марал" стихи в похвалу государыни, но все уничтожал (III, 490); с несомненностью можно установить только тот факт, что с появления "Фелицы" в 1782 г. начинается лучшее десятилетие поэтической деятельности Державина: за время с 1782 по 1794 г., написаны и "Фелица", и "Водопад", и "Вельможа", и стихотворение "Мечта", и, наконец, ода "Бог"; затем блеск таланта, — но не его производительность, — у Державина ослабевает; за последние два десятилетия он написал очень много, но лишь в двух-трех произведениях талант его блеснул с прежнею силой. Не по хронологической своей последовательности, а в зависимости от своего сюжета, произведения Державина различаются определеннее: они тем лучше, чем значительнее их содержание, чем более сильно было чувство, под влиянием которого брался поэт за перо: лучше всего у Державина такие произведения, как ода "Бог", "Водопад" затем ряд произведений, написанных под влиянием сильного патриотического движения; за ними следуют, по достоинству, те, в которых поэт дает совершенно простые картинки, или высказывает свое личное, сердечное чувство, и наименее замечательны те, в которых Державин хотел высказать что-нибудь значительное, в которых он старался быть глубоким: оды "На коварство", "На умеренность", "На счастье" и другие в том же роде содержать обыкновенно лишь самую обычную, порою даже пошлую, мораль; при этом и достоинства собственно литературные у Державина почти всегда соответствуют поэтическим. Рассмотрим прежде всего стихотворения первой группы.

Теплым чувством проникнуто стихотворение "Урна", (1797; II, 87), написанное по поводу смерти И. И. Шувалова, пользовавшегося общим уважением современников. Особенно значительного тут ничего нет, но некоторые образы и выражения бесспорно красивы и внушены неподдельным чувством, напр.:

Смерть мужа праведна прекрасна!
Как умолкающий орган,
Как луч последний солнца ясна
Блистает, тонет в океан,
Подобно в неизмерны бездны,
От мира тленного спеша,
Летит сквозь мириады звездны
Блаженная твоя душа.

К сожалению, автор не выдерживает этого тона, и читателя расхолаживает уже следующая строфа, где присущий Державину недостаток чувства меры с полною силой выражается в такой картине:

Или как странник, путь опасный
Прошедший меж стремнин и гор,
Змей слыша свист, львов рев ужасный
Позадь себя во тьме и взор
От зуб их отвратя, взбегает
С весельем на высокий холм —
От мира дух твой возлетает
Так вечности в прекрасный дом.

В конце стихотворения опять и искренно, и красиво сказано:

О, сколько юношей тобою
Познанья восприяли свет,
Какою пламенной струею
Сей свет в потомство протечет! -

и снова совсем недостойны этого, вообще красивого и сердечного, стихотворения две заключительный его строки, в которых предлагается такая надпись для гробницы Шувалова:

"Он жил для всенародной льготы
И покровительства наук".

Пользовалась в свое время громкою известностью и принадлежит действительно, к числу лучших произведений Державина ода 1794 г., "Вельможа", представляющая переработку, и, на этот раз, к лучшему, оды "На знатность", написанной в 1774 г. (1, 431-436, и III, 224-227). Мысли, высказанные в ней, вообще говоря, мысли верные, хотя назвать их глубокими или возвышенными можно лишь с большим преувеличением. Начинается ода так:

Не украшение одежд
Моя днесь Муза прославляет,
Которое в глазах невежд
Шутов в вельможи наряжает,
Хочу достоинства я чтить.

В этой именно оде находятся известные выражения.

Калигула! твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате:
Сияют добрые дела.
.........
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где надо действовать умом,
Он только хлопает ушами.
.........
Почтен и в рубище герой.
.........
Что наше благородство, честь,
Коль не изящности душевны?...
.........
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно...
.........
Я князь, коль мой сияет дух,
Владелец, коль страстьми владею,
Болярин, коль за всех болею,
Царю, закону, церкви друг.

Последнее суждение, вспоминаемое еще и до сих пор, не составляет литературной собственности Державина: ранее уже, в прозаической форме, эта самая мысль высказана была у Сумарокова⁵, и не невозможно, что и Сумароков её у кого-нибудь заимствовал. В этой оде так очерчен тип вельможи, пользующегося почетом лишь по своему положению: он пренебрегает людьми с истинными заслугами, живет лишь для себя и "в развращенном сердце мнить":

"Мне миг покоя моего
Приятней, чем в исторьи веки:
Жить для себя лишь одного,
Лишь радостей уметь пить реки,
Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом,
Стыд, совесть — слабых душ тревога,
Нет добродетели, нет Бога!" и т. д.

Такие мысли и такие выражения для своего времени не были, пожалуй, избитыми; но часть своего значения эта ода теряет в виду пояснения, даваемого самим Державиным, что черты недостойного вельможи заимствованы из некоторых поступков только что умершего Потемкина, того самого Потемкина, которого поэт незадолго пред тем так прославлял в одах "Решемыслу" и "Водопад"...

Большинство произведений рассматриваемой теперь группы, как уже сказано, незначительны; в оде, например, "На коварство", написанной и слогом очень напыщенным, проводится идея, что коварство, под именем которого поэт разумеет вообще дурные свойства человеческого духа, произвело все нежелательный явления в истории, что он и подтверждает примерами, не всегда вполне удачно выбранными; поэт говорить, что люди должны против "коварства" бороться и победить его. В оде "На счастье" развивается мысль, что судьбы людей и обществ зависят по преимуществу от того, к кому повернется счастье лицом, к кому "хребтом"; в оде "На умеренность" прославляется это качество, как главнейшее условие человеческого благополучия, и т. д. Идеалы автора в области нравственной и общественной жизни, близко совпадавшие со взглядами, какие господствовали в тогдашнем русском обществе, с большою полнотою выражены в стихотворении "Молитва" (1797; II, 8). В нем, обращаясь к Богу, он взывает:

"О, ниспосли-ж мне столько сил,
Чтоб развращенну волю злую
Твоей я воле покорил
И так бы сделал душу чисту,
Как водный ключ сквозь блат гнилых,
Как запах роз, сквозь дебрь дымисту,
Как луч небес, сквозь безд ночных,
Протекши, теми же бывают,
Что были в естестве своем,
Или светлей еще сият,
Чем (? Как?) злато, жженное огнем.
Подаждь, чтоб все мое желанье,
Вся мысль моя един был Ты,
И истин бы Твоих алканье
Пожрало мира суеты.
Чтоб правды, совести, закона,
Которы мне Ты в грудь влиял,
Из подлости, хотя-б у трона,
Я ни на что не променял.
Чтоб, знав мое происхожденье,
Моих достоинств я не тьмил,
Твоей лишь воле в угожденье
В лице царя Твой образ чтил;
Чтобы, трудясь я безвозмездно,
Творил самим врагам добро,
И, как Тебе добро любезно,
Так ненавидел бы я зло;
Несчастных, утесненных слезу
Чтобы спешил я отирать,
Сердца, подобные железу,
Моею кротостью смягчать;
Чтоб не был я ни горд, ни злобен,
На лоне пег не воздремал,
Но был душой Тебе подобен
И всю её с Тобой сливал.

Из числа произведений, который дают только простые картинки и тоже принадлежать к лучшим стихотворениям Державина, действительно, прелестна "Мечта", о которой дал восторженный отзыв П. А. Плетнев, тот самый, кому Пушкин посвятил "Евгения Онегина"; вот это стихотворение: (1794: I, 409):

Вошед в шалаш мой торопливо,
Я вижу: мальчик в нем сидит
И в уголку кремнем в огниво,
Мне чудилось, звучит.

Рекою искры упадали
Из рук его, во тьме горя,
И розы на лице блистали,
Как утрення заря.

Одна тут искра отделилась,
И на мою упала грудь,
Мне в сердца, в душу заронилась...
Не смела я дохнуть,

Стояла бездыханна, млела
И с места не могла ступить,
Уйдти хотела — не умела...
Не то — ль зову т "любить"?

Люблю... кого? сама не знаю;
Исчез меня пленивший сон,
Но я с тех пор, с тех пор страдаю,
Как искру бросил он.

Тоскует сердце... Дай мне руку,
Почувствуй пламень сей мечты...
Виновна-ль я? прерви мне муку.
Любезен, мил мне ты.

Не менее просто и не менее изящно стихотворение "Дар" (1797; II, 59):

"Вот, сказал мне Аполлон,
Я даю тебе ту лиру,
Коей нежный, звучный тон,
Может быть приятен миру.

Пой вельможей и царей,
Коль захочешь быть им нравен:
Лирою чрез них ты сей
Можешь быть богат и славен.

Если-ж пышность, сан, богатство
Не по склонностям твоим —
Пой покой, любовь, приятство:
Будешь красотой любим".

Взял я лиру и запел —
Струны правду зазвучали;
Кто внимать мне захотел?
Лишь красавицы внимали.

Я доволен, света бог,
Даром сим твоим небесным:
Я богатым быть не мог,
Но я мил женам прелестным.

Чрезвычайно хорошо стихотворение "Хариты", в котором Державин коснулся семейной жизни царской фамилии (1795; I, 493):

По следам Анакреона
Я хотел воспеть Харит.
Феб во гневе с Геликона
Мне предстал и говорить:

"Как?! и ты уже небесных
Дев желаешь воспевать?
Столько прелестей безмертных
Хочешь, смертный, описать?

Но бывал ли на высоком
Ты Олимпе у богов?
Обнимал ли смертным оком
Ты веселье их пиров? -

и после нескольких еще, в подобном же духе, вопросов, заключает свою речь такими словами:

Словом, видел ли картины,
Непостижима уму?"
- "Видел внук Екатерины",
Я ответствовал ему.
Бог Парнаса улыбнулся,
Дав мне лиру, отлетел, —
Я струнам ея коснулся
И младых Харит воспел.

Бесспорно, все это не какие-нибудь исключительные произведения, но они ясно свидетельствуют и о настоящем поэтическом таланте автора и о таком его уменье владеть русским языком, которое до того времени было неизвестно. В смысле языка Державин дал следующему поколению очень много. Державин обрабатывал свои произведения с достойною всяких похвал тщательностью; рукописи его испещрены множеством поправок и переделок, и, относясь вообще с большою щекотливостью к замечаниям о своих произведениях (I, 96, 99 и др.), он при отделке их охотно пользовался советами ближайших своих друзей — И. И. Дмитриева, В. В. Капниста, Н. А. Львова. Говоря о внимании, с каким относился Державин к языку, надо упомянуть о стихотворениях его, числом до десяти, в которых ни разу не встречается звук р, и о некоторых, очевидно умышленно введенных, звукоподражаниях. Отсутствие звука "р" по эстетическим теориям XVIII в. придавало речи особую плавность и нежность; Державин пожелал доказать, что и русский язык дает полную возможность выражаться с такою же мягкостью, и вполне достиг своей цели. Вот, напр., "Песнь Баярда", написанная как романс для одной оперы (1799; И, 158):

Сладостное чувств томленье,
Огнь души, цепь из цветов!
Как твое нам вдохновенье
Восхитительно, любовь!
Нет блаженнее той части,
Как быть в плене милой власти,
Как взаимну цепь носить,
Быть любиму и любить!
Умножайся, пламень нежный,
Под железной латой сей,
Печатлейся вид любезной
В мыслях и душе моей,
Нет блаженнее той части... и т. д.
В бой иду — не ужасаюсь,
Честь любезной отомщу!
Соблещите, ополчаюсь,
Молньи моему мечу!
Нет блаженнее той части и т. д.

Примеров звукоподражания можно привести из сочинений Державина по крайней мере два: в стихотворении "Мой истукан" (1794; 421), поэт, говоря, что его истукан, т. е. бюст, хранимый теперь с почетом, впоследствии, может быть будет пренебрежительно выброшен, выражается так:

Через решетки золотые
Слетит и разсмешит весь мир,
Стуча с крыльца, ступень с ступени,
И скатится в древесны сени, -

а в стихотворении "Персей и Андромеда" битва героя с драконом описана следующими строками, не особенно, пожалуй, благозвучными и красивыми, но с большою близостью воспроизводящими шум рукопашной схватки (1807; II, 391):

Частая сеча меча
Сильна, могуча плеча,
Стали о плиты звуча,
Ночью блеща, как свеча,
Эхо за эхами мча,
Гулы сугубит, звуча.

Из произведены Державина второй группы, т. е. имеющих ближайшее отношение к лицам царской фамилии и ко Двору, наиболее известна и наиболее замечательна "Фелица" (1782; I, 83), это во всех отношениях счастливое произведете: оно не только сразу упрочило литературную славу автора и доставило ему благосклонность императрицы, выраженную тогда же в драгоценном подарке, но действительно, удалось поэту и по форме: язык в "Фелице" чист, а слог жив и легок в такой степени, какой удавалось Державину достигать далеко не всех его стихотворениях. Содержание оды незначительно: это — сплошная лесть Екатерине; порокам окружающих ее вельмож противоставляются ее достоинства как нечто, якобы, исключительное, но, в сущности, поэт не коснулся серьезных недостатков, не выдвинул и крупных достоинств: свойства царицы восхваляются как что-то необыкновенное только потому, что это свойства государыни, а за лицами такого положения люди того времени — не у нас только — были готовы признавать право почти ничем не стесняться по отношению к окружающим. "Фелица" имела успех прежде всего, как вещь приятная императрице; но она заслуживала его и как изящное стихотворение, почти шутка, первая в своем роде; повторение чего либо подобного уже не могло произвести никакого впечатления — и действительно, полный pendant к "Фелице", ода "К царевичу Хлору" (1802; II, 259), обращенная к только что воцарившемуся императору Александру, прошла совершенно незамеченною. Из других произведений той же группы стоит назвать оду: "На рождение на севере порфирородного отрока" (1779; I, 80) — на нее часто потом ссылался Державин, как на свое пророчество о судьбе императора Александра, — в ней и фраза, заслуженно восхваляемая и повторяемая: "Будь на троне человек!", — да, пожалуй, оду "На отбытие императрицы Елизаветы Алексеевны" к супругу в заграничную армию (1813; III, 139). Державин тут с большою симпатиею и верностью очертил образ императрицы Елизаветы Алексеевны, долго остававшейся совершенно в тени пред властолюбивою и в глубине души жесткою Мариею Ѳеодоровною. Ода эта начинается так:

Уж двадцать лет, как украшаешь
Ты росска трона вышину,
Уж двадцать лет изображаешь
Щедроту, кротость, тишину.
Кто зрел лицо твое сурово?
Кому рекла обидно слово?
Виною чьих была ты слез? и т. д.

Всю свою поэтическую силу Державин, как уже сказано, проявляем в тех произведениях, который он писал, действительно, вдохновляясь их сюжетом (группа третья).

Прекрасных, энергических стихов не мало в оде "На взятие Измаила" (1790; I, 237). Ода эта, хотя и не свободная от не совсем удачных оборотов и плохих рифм, все же несравненно выше других стихотворений, тогда во множестве появлявшихся на подобные случаи, и производила в свое время сильное впечатление; местами ему невозможно не поддаться даже и теперь. Начало приступа, напр., описывается так войска

Идут в молчании глубоком Во мрачной, страшной тишине, Собой пренебрегая, роком; Зарница только в вышине На их оружии играет, И только их душа сияет, Когда на бой, на смерть идут, далее поэт восклицает:

Какая в войсках доблесть рьяна,
Какой великий дух в сердцах!

Приступ к грозной крепости вполне удался, потому что у войск

Великий дух был вместо крыл.

Грандиозных образов и звучных строф немало и в оде "На взятие Варшавы" (1794; I, 443), напр.

И славы гром,
Как шум морей, как гром воздушных споров,
Из дола в дол, с холма на холм,
Из дебри в дебрь, от рода в род,
Прокатится, пройдет,
Промчится, прозвучит,
И в вечность возвестит,
Кто был Суворов.
Вихрь полунощный — летит богатырь!
Тьма от чела, с посвиста пыль,
Молньи от взоров бегут впереди,
Дубы грядою лежать позади;
Ступить на горы — горы трещать,
Ляжет на воды — воды кипят,
Граду коснется — град упадает,
Башни рукою за облак кидает...

Поэт рисует такую картину: к русской армии "великий Петр свой взор низводить" и воздает ей хвалу; когда

Прорек монарх и скрылся в сень,
Герои росски всколебались,
Седым челом приподнимались,

чтобы видеть подвиги своих потомков. Есть превосходные описания и в одах "На возвращение графа Зубова из Персии" (1797; II, 19) и, особенно, "На переход Альпийских гор" (1799; II, 173). Замечательно, как сумел в них Державин по рассказам нарисовать картины природы, никогда им не виданной, и воплотить их в яркую, образную речь. Вот как, напр., изображает он движение Суворова с войском по Швейцарии:

Ведет — и некая. громада,
Гигант, пред ним стал на пути;
Главой небес, ногами ада
Касаяся, претит идти;
Со ребр его шумят вниз реки,
Пред ним мелькают дни и веки
Как вкруг волнующийся пар;
Ничто его не потрясает,
Он гром и бури презирает:
Нахмурясь, смотрит Сен-Готар.
А там — волшебница седая
Лежит на высоте холмов,
Дыханьем солнце отражая
Блестит вдали огнями льдов...
...А там — пещера мрачна спит
И смертным мраком взоры кроет,
Как бурею, гортанью воет,
Пред ней отчаянье сидит...

Весьма замечательна ода "Водопад" (1791; I, 318). Уже самая мысль избрать водопад как образ человеческой жизни — весьма удачна; начинается ода величественною, кажется, всем известною картиною:

Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами;
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми,
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.

Во мраке сурового леса поэту видится образ седого воина, сидящего в глубокой задумчивости; несколькими мастерскими штрихами очерчен в его лице знаменитый вождь, несправедливо заслоненный другими любимцами счастья, Румянцев.

Сошла октябрьска ночь на землю,
На лоно мрачной тишины...
Пустыня, взор насупя свой,
Утесы и скалы дремали,

продолжает поэт; он говорить затем, что внезапно какое то виденье поражает задумавшегося воина;

"Знать, умер некий вождь"!

восклицает он — и поэт рисует смерть Потемкина, действительно, умершаго ночью, в начале октября, во время переезда степью; он говорить:

Чей труп, как на распутьи мгла,
Лежит на темном лоне ночи?
Простое рубище чресла,
Два лепта покрывают очи,
Прижаты к хладной груди персты,
Уста безмолвствуют отверзты...
Чей одр — земля, кров — воздух синь,
Чертоги — вкруг пустынны виды, —
Не ты ли, счастья, славы сын,
Великолепный князь Тавриды,
Не ты ли, с высоты честей,
Незапно пал среди степей?!

Заслуживают внимания и строки, посвященные делам и свойствам Потемкине, особенно два следующие стиха, очень удачно обрисовывающие этого прихотливого, непостоянного, часто неосновательного, но энергичного и всегда оригинального человека:

Не шел ты средь путей известных,
Но пролагал их сам...

Почти через 25 лет после смерти Потемкина отозвался Державин на кончину другого полководца, более замечательного своими заслугами пред Россией — на кончину Кутузова; он написал в память его стихи "Тление и нетление" (4813; III, 130-132), произведете с достоинствами, но все же далеко уступающее "Водопаду", написанному Державиным в лучшую пору его творчества. Но сильное патриотическое чувство, вызванное эпическою борьбою с Наполеоном и торжеством русских над врагами, пробудило в семидесятилетнем поэте его прежний, почти уже угасший под бременем лет жар — и в 1812 г., когда Жуковский написал своего "Певца во стане русских воинов" — первое, кажется, произведете, которое современники признали лучшим, чем плоды Державинской музы, — почти в то самое время, когда Пушкин готовил свои "Воспоминания в Царском Селе", Державин написал "Гимн лиро-эпический" на прогнание французов из отечества (III, 100 — 117). Это — самое обширное его стихотворение и последнее его значительное произведете; оно заслуживаете полного внимания; в нем немало таких стихов, каких давно уже не давал престарелый поэт — и красивых, и сильных, и звучных.

Открылась тайн священных дверь!

так говорите Державин в начале оды, рисуя как нечто мистическое появление Наполеона. Его вступление в Россию имело следствием, что

Облекшись, росский род,
Как исполин встаете.

В описании Бородинского боя есть строки, не недостойные упоминания рядом с Пушкинскою картиною Полтавской битвы:

Там штык с штыком, рой с роем пуль,
Ядро с ядром и бомба с бомбой,
Жужжа, свища, сшибались с злобой,
И меч, о меч звуча, слал гул;
Там всадники, как вихри бурны,
Темнили пылью свод лазурный;
Там бледна Смерть с косой в руках,
Скрежещуща, в единый мах
Полки, как класы, посекала
И трупы по полям бросала.

А вот и еще строки, которые можно ли читать без волнения и теперь, и всегда:

Цари Европы и народы!
Как бурны вы стремились воды,
Чтоб поглотить край Росса весь.
Но, буйные, где сами днесь?
Почто вы спяща льва будили?
Чтобы узнал свои он силы?!
.........
... О, радость! о восторг!
Кавказ и Тавр встают мне выше,
Евксин и Балт шумят мне тише:
Мы победили — с нами Бог!
.........
... вечности лучей
Достойны воины наших дней.

Венец Державинского творчества — ода "Бог", произведете весьма замечательное, отмеченное и наибольшим подъемом чувства и высоким парением мысли (1784; I, 130-133; 133 -148).

На эту тему в XVII и ХVІІІ вв. писалось множество произведений и в стихах, и в прозе; оду в честь "истинного Бога" написал в свои молодые годы и Вольтер; до Державинской оды на русском языке было чуть не десять подобного рода произведений и еще более появилось их после нее. Ода "Бог" давно уже переведена на многие языки: на французский не менее 15 раз, несколько раз на немецкий, затем — на английский, итальянский, испанский, польский, чешский, латинский и даже на японский. Высказывалось предположение, даже утверждалось, что Державинская ода есть только перевод, назывались и якобы оригиналы ее, именно стихотворения на ту же тему живших в ХVII — XVIII вв. поэтов — итальянского Котты и немецкого Брокеса. Некоторое отдаленное сходство еще можно видеть, пожалуй, между одами Державина и Брокеса, произведете же Котты имеет с русскою одою лишь общий сюжет; вообще, можно сказать с полною уверенностью, что Державин в данном случае не переводил ни Брокеса, ни кого либо другого: ода "Бог", несомненно, оригинальное произведете Державина. В самом деле, если Державинская ода, появившись на русском языке, который долго был в литературных кругах Европы известен менее, чем всякий другой европейский язык, привлекла такое исключительное внимание и так восхищала всех, кто с нею знакомился, то можно ли сомневаться, что было бы широко известно — если бы оно существовало — и то стихотворение, которое Державин якобы переводил, тем более, что Державин, несомненно, не сам находил для своих переводов оригиналы в иностранных литературах, а пользовался чьими то указаниями. Но, не имея никакого непосредственного оригинала, Державин в данном случае вполне оригинальным не был, да и не мог быть. В течение более тысячи лет люди великих дарований постоянно обращались к вопросам о существе и свойствах Божиих, об отношениях Бога к миру и человеку; отцами церкви обдумано и сказано было об этом, кажется, все, что доступно уму человеческому, и совершенно естественно, что Державин, не чуждый и искренней религиозности, и некоторых богословских познаний, в своей оде опирался на некоторые философские и богословские заключения, так что ода его и должна была иметь немало общего с другими произведениями на ту же тему; но сюжет ее оставлял для поэтической обработки большой простор, и тут Державин проявил свой поэтический дар в полном блеске. Последовательно и стройно изложить то, что можно было тут сказать, облечь мысли в соответственные образы, найти для них слова, наиболее выразительные — это задача вполне достойная большого поэта. Державин выполнил ее блестяще: крупными и яркими чертами набросал он грандиозные картины космоса и в энергических, сильных и сжатых выражениях противопоставил величию Божию, как нечто бесконечно малое, то, что представляется человеку неизмеримо великим; глубоким чувством проникнуты и неотвратимо увлекают читателя звучные строфы, в которых повторяется мысль не новая, но здесь прекрасно выраженная, что человек, по сравнению со всеми мировыми силами и явлениями, имеет исключительно высокое значение и достоинство, так как он, по благости Божией, поставлен в средоточии мироздания, наделен бессмертным духом и, по разрушении тела, возвратится в единение с Божеским бессмертием; в оде этой и самый язык чище, сильнее, благороднее, чем в каком либо другом произведении Державина. Несколько строф из середины этой оды, начало которой известно, кажется, всем, дадут ясное понятие о ее крупных поэтических достоинствах.

Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в ясный мразный день зимой
Былинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах пред Тобой.
Светил возжженишх миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
По огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед Тобой как нощь пред днем.
Как капля в море опущенна
Вся твердь перед Тобой сия, —
Но что мной зримая вселенна
И что перед Тобою я?!
В воздушном океане оном
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, и то
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною,
И а перед Тобой ничто!
Ничто! но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт,
Во мне себя изображаешь
Как солнце в малой каиле вод...
... Ты есь — природы чин вещает,
Гласить мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есь — и я уж не ничто!...
... Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень естества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь, я раб, я червь, я Бог!

Есть у Державина и чисто духовная ода — "Христос" (1814; III, 145 -153 ; 153 -159). Поэту принадлежит в ней только литературное изложение, лишь внешняя форма, содержание же оды строго согласовано с каноническим учением; в примечаниях автор приводить до ста ссылок на разные места Св. Писания, на которых он основал то или другое выражение, тот или другой образ; напечатана была ода после тщательного рассмотрения ее в своего рода комиссия духовных лиц, по указанию которых Державин внес в свои стихи некоторые изменения. Стихи этой оды вообще недурны, не хуже, чем в иных хороших произведениях Державина, напр.:

О, тайн глубоких океан!
Пучина див противоборных!
Зачем сходил Ты с звездных стран
И жил в селениях юдольных?
Творец Ты, — мог все с высоты;
Ты тварь, — почто же трепетала
Вся тварь, как жизнь Твоя увяла? и т. д.

но в изложении чувствуется некоторая натянутость, пожалуй даже — своего рода фальшь: шесть строф, с 3-ей но 8-ю начинаются вопросом: "Кто Ты?" и только в девятой дается ответ:

Как? Неба сын Ты? ужас, мрак
Мои все пробегают кости!
Ты Бог? -

но ведь невозможно представить себе ни поэта пишущим, ни читателя читающим в неведении, что Христос есть Сын Божий, а, след., ни того пи другого нельзя себе вообразить переживающими то потрясение, которое тут рисуется. Большого впечатления эта ода не произвела, не пользуется она и большою известностью, и скорее как курьез можно упомянуть, что Мицкевич в 1841 г., в своих парижских лекциях находил в этой оде собственную философскую систему автора, и говорил, что некоторые стихи в ней "изумительны" по простоте и чистосердечности, и что "ничего подобного нет в других сочинениях Державина"; по соображениям Мицкевича ода "Христос" и ода "Безсмертие души" относятся к первым годам поэтической деятельности Державина, — но точно известно, что "Безмертие души" написано в 1797 г., а "Христос" — в 1814.

III.

Указанный достоинства произведений Державина свидетельствуют, что он, хотя и не был поэтом, действительно, великим, но имел настоящий и крупный поэтический талант; но нельзя умолчать и о его недостатках, которые объясняются, частью тем, что он не обладал в достаточной степени чувством изящного и чувством меры, а частью тем, что в иных случаях он сочинял, брался за перо по рассудочным соображениям, а не писал тогда только, когда "чувствовал в себе рифмы", когда был "звуков и смятенья полн".

Чувство изящного и чувство меры должны быть, прежде всего, врожденны человеку, но и прирожденные они должны быть развиваемы изучением хороших образцов, а, главное, образованием вообще. Основательного образования Державин не имел, не мог он воспитать своего вкуса и на хороших образцах, так как иностранными языками почти не владел, а на русском языке до него никто не писал стихов, обнаруживая сколько-нибудь крупный поэтический дар. Очень хороши местами некоторые оды Ломоносова, которому Державин и подражал в своих первых одах; но Ломоносов писал хорошо не потому, что он был поэт, а потому что он был вообще гениальный человек, который на всяком поприще естественно становился много выше обыкновенных людей — он, ведь, и в живописном искусстве обнаружил большие способности; для человека тоже с мощным умом было бы весьма полезно следовать Ломоносову, но Державин подражать ему не мог, что сам и почувствовал, почему и отказался от попыток писать в духе Ломоносова.

Наблюдения над стихотворениями Державина со стороны их формы и языка интересы между прочим и потому, что дают представление, с каким необработанным еще материалом приходилось иметь дело русским писателям, только еще творившим тот богатый, гибкий и благородный язык, какой создался в первой четверти XIX в.

Наименее важным, но все же ощутительным недостатком является у Державина слишком частое употребление, в перемешку, то полных, то кратких, славянских окончаний имен прилагательных; допускал такие окончания и Пушкин, но лишь изредка, у Державина же иногда их бывает прямо поровну — например в одах "На смерть кн. Мещерского" и "На рождение на севере порфирородного отрока" (1779; I, 50, 54) — и это дает впечатление излишней пестроты и вычурности. Затем, нередко допускает Державин ударения, неупотребительные даже в его время, не говоря уже о том, что они стали совершенно неправильными для времени последующего⁶. Так, напр., у него читается: "заповедей", "равён", "выгоду", "сосна", "кристал", "преданность", "дары", "чёлами", "напротив", "изредка", "пишущий" ит. п. (I, 192. 220, 224, 243, 256, 257, 282, 304, 321, 324, 386 и др.; И, 32, 51, 74', 225, 376 и др.); "преданность", впрочем, встречается и у Пушкина ("Евгений Онегин", гл. L, XIV⁷), в некоторых случаях ударения эти поставлены там, где ставились они в языке церковно-славянском, но в русских стихах они от этого не менее неправильны.

Встречаются у Державина, и довольно нередко, совершенно неудачные рифмы. Можно, пожалуй, не замечать, что не рифма, а лишь созвучие в сопоставлении таких слов, как "царевна" и "несравненна", но у Державина и в стихотворениях, написанных сплошь рифмованными строками, проскальзывают иногда явные ошибки, как напр.:

И младых в ней нимф прекрасных
Славным пиром на столах,
На узорчатых, атласных
Белых тонких скатертях
Угощающих приятно... и т. д. (II, 51),

или:

Счастлив тот, у кого на столе
Хоть не роскошный, но опрятный,
Родительские хлеб и соль
Поставлены.....(II, 68),

или:

Так ты, подруга муз, лиешь мне свой восторг,
Под быстрою рукой играющей Хариты,
Когда ея чело венчает вкуса боль
И улыбаются любовию ланиты (III, 116).

Рифмовал Державин такия слова, как "протяженный" и "члены", "гимн" и "отнынь", "Альпийски" и "обелиски" и "Боровицкий", "правду, правды" и "награду, награды", "приятность" и "святость", "водну" и стогну", "времена" и "дня", "честь" и "перст", "великодушный" и "благополучный", "брани" и "казни", "явила" и "постигла", "неподвижный" и "львиный", "арфа" и "Сафа" и т. п.,⁸ и даже — "Павел" и "ангел" (II, 424, 427, 479), — в pendant к этой, очень отдаленной, рифме можно указать разве уж слишком созвучную, — "Александр" и "саламандр" (II, 448, III, 97), причем последнее слово употребляется Державиным в мужеском роде. Допускал Державин и такие неправильности, правда, лишь изредка, как: "Но суетны суть вы"; "Екатерина! мы свидетель — Не ты была виной смертей!" (I, 224; II, 437; III, 443).

Недостаточною тонкостью вкуса объясняется слишком искусственное расположение слов, совершенно не соответствующее логическому отношение выражаемых ими понятий. Искусственность, даже запутанность словоразмещения почиталась за одно из украшений речи в классической, особенно, в римской литературе; такой взгляд держался и в среде поэтов, писавших по латыни и в XVI — XVII вв.; проник он и к нам в XVIII в. У Дмитриева, относительно которого уже современники замечали, что он особенно заботился о простоте в расположены слов, еще во множестве встречаются такие обороты, как:

Лишь друзей моих к забаве
Лиру я с стены снимал...
.........
Ах, уклонимся-ж хоть летом
Древ домашних мы под сень....
.........
Ждет его, увы!, но тщетно и т. д.

Еще у Пушкина и у Лермонтова встречаются такие строки:

Обильный чувствами разсказ.
Давно не новыми для нас...
.........
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц...
.........
Звонкобегущие ручьи
По дну из камней разноцветных,

но у этих поэтов подобные обороты крайне редки, и имеют какую то особенную, тонкую художественную прелесть, у Державина же слишком уже часто встречаются такие строки: "И мрачной ночи под покровом", "Суля вы вольность, взяли дани", "Хранящий муж честные нравы", "Сражаясь веры со врагами", "Едва прохаживал ли день", "Пребудет образ ввек во мне, — Она который впечатлела", "Но, будучи я столь чудесен, — Отколь произошел — безвестен" и т. п. (I, 109, 119, 132, 151; II, 180, 181), Есть примеры и большей запутанности; напр., о погребении матери гр. Румянцева сказано:

Сия гробница скрыла
Затмившего мать лунный свет,

затем еще:

Кого ужасный глас от сна
На брань трубы не возбуждает,

или

И чем в Петрополе, будь счастливей на Званке,

а в стихотворении "Жизнь Званская" встречаются две строки, в которых смысл уловить возможно, но нельзя не чувствовать и крайней неестественности словорасположения:

Забавно, в тьме челнов с сетьми как рыбаки,
Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком (I, 151; II, 102, 120, 408).

Более существенным недостатком, свидетельствующим не только о неуменье совладать со стихом и о некотором безвкусии, но о нечувствительности к нарушению логической и психологической правды, являются те случаи, когда Державин употребляет выражения и образы, то слишком тривиальные и мелкие но сравнению с тем, к чему они применяются, то неизящные и даже двусмысленные, то чрезмерно натянутые, надутые. Напр., в стихотворении "Решемыслу", под именем которого воспевается Потемкин, даже полушутливому, вообще говоря, тону, все-таки не соответствует такое выражение мысли, что Потемкин исключительно благодаря своим заслугам, а не какой либо поддержке, занимает высокое свое место:

И без подпор, собою твердь,
Ходить умеет по паркету (1783; I, 1 20);

в стихотворении "Развалины", говоря о том, каково было Царское Село при Екатерине, описывая грандиозность великолепной обстановки и вспоминая труды и интересную жизнь императрицы и ее общества, Державши. вдруг вспоминает и

... собачек, ей любимых,
Хвосты несущих вверх кольцом (1797, II, 61).

Дважды употребляет Державин совсем не поэтический образ "заносить ногу": раз, воспевая выздоровление И. И. Шувалова, он говорите, что больной, было, уже "в вечность" "занес ногу", а другой раз, рисуя смущение султана при успехах русского оружия, пишет, что султан "заносить из Европы ногу" (1781; I, 80; 1783, I, 127); стихотворение "На смерть Нарышкина", не имеющее, конечно, характера шутливости, заканчивается такою, положительно пошлою, фразою:

Брось нищему в кошель полушку
И отвори себе тем рай (1799, II, 1 97),

Совершенно безвкусен такой куплет:

Роза зрению любезна,
Обонанию мила,
Здравию, уму полезна
И невинностью светла (1802; II, 207).

или такое обращение к герою в конце оды "Вельможа":

Простри свой поздний блеск в народе,
Как отдает свой долг природе
Румяна вечера заря (1794; I, 436) -

тем более, что тут каламбурь на фамилию Румянцева, который вовсе неудачен, но Державину, очевидно, казался тонким и изящным: он повторил его и в оде "Водопад", да еще с очень натянутою рифмою, сказав о Румянцев, что

... образ, мысли и дела
Цветут его средь разных глянцев.
Что верх сребристаго чела
В венце из молнийных румянцев,
Блистают в будущих родах,
Отсвечиваяся в сердцах (1791; 1, 322).

Вот еще примеры непоэтичных и даже прямо неудачных выражений. В оде "На новый 1797 г." поэт обращается к наступающему году с вопросом, не "грозить ли" он

... противным не войною,
Но мирной масличной лозою? (1797, ІІ, 12),

в стихотворении "Дева за арфою" восторг пред и, музыкальностью исполнения выражается таким восклицанием:

Но стой и мне поведай, дева,
В связи ль с духами ты небес? (1805; 11, 340);

наконец, в оде "На коварство", олицетворяемое в действиях французских революционеров, коварство это поэт рисует так:

Когда смеешься — ты сирена,
Когда ты плачешь-крокодил,
Когда молчишь- тогда геена
Кипит в тебе всех адских сил (1790; 11, 225).

В одном стихотворении у Державина рисуется картина, заключающая в четырех строках несогласимое противоречие:

Из — за облак месяц красный
Встал и смотрится в реке;
Сквозь туман и мрак ужасный
Путник едет в челноке (1796; I, 544);

дважды повторяет Державин совершенно неверный образ "молнии по след громам" (1791, 1794; I, 256. 406). Стихотворение "Венчание Леля", написанное на коронование Александра I, начинается так:

Колокол ужасным звоном
Воздух, землю колебал,
И Иван Великий громом,
В полночь освещен, дрожал;
Я, приятным сном объятый,
Видел... и т. д. (1804; II, 240-242);

увлекшись звучностью, поэт не остановился на мысли: может ли владеть человеком "приятный сон", когда от "ужасного звона" колеблются воздух и земля и дрожать здания...

От недостатков, объясняемых тем, что автор придумывал образы, а не передавал только то, что кипело в его духе, несвободна и ода "Видение мурзы" (1783; I, 106), хотя она, тем не менее, должна быть причисляема к удачнейшим произведениям поэта⁹. Некоторая фальшь чувствуется уже в самом начале оды: нарисовав красиво картину ночи, поэт говорить:

Я не спал, и, со звоном лиры
Мой тихий голос соглася,
Воспел...

далее ему, по его словам, представилось видение, которое он в оде и описывает, после того, как "током слезным орошенный пришел в себя", — очевидно, он дает основание объяснять это видение как сон; это не помешало ему, однако, переход от состояния бодрствования ко сну изобразить так:

... незапно
Мое все зданье потряслось,
Раздвиглись стены и стократно
Ярчее молний пролилось
Сиянье вкруг меня небесно,
Сокрылась, побледнев, луна.
Виденье я узрел чудесно:
Сошла со облаков жена...

Но разве способны усыпить человека представившиеся ему удары грома, яркий свет, сотрясение здания? Скорее они должны пробудить его в тревоге. Невольно вспоминается, как изобразил Гете явление ему милого образа Евфросиньи: едва он, после утомительного пути нашел приют в "бедной избушке пастушьей"и едва успел воззвать:

Скорее, сон благодатный, слети,
Принеси мне покой и забвенье,

или описанное им же, в "Посвящении", явление ему "жены", когда он в горы шел, а туман клубился предрассветным движением, и вдруг прорвавшиеся через него лучи восходящего солнца заставили поэта на миг закрыть глаза ....

Много такого, внутренне неправдивого, в "Изображении Фелицы", самом большом, по размерам, лирическом произведении Державина (1789; I, 190 — 202, 202 — 215). Но началу можно ожидать, что речь пойдет о каком-нибудь одном изображении императрицы, но, оказывается, поэт желает видеть их несколько. Обращаясь все время к Рафаэлю, он просит его написать Фелицу и так, чтобы можно было видеть ее "поступь — тиху, важну, благородну", и едущею на коне, который бы под нею "главой крутил и бурно брозды орошал", и подающею людям "скрижаль заповедей святых", и в гаком виде, который показывал бы, что, когда она изъявила свою волю, то

Хаос на сферы разделился
Ея рукой,..
(И) солнцы в путь свой покатились
И тысячи вкруг них планет,
Из праха грады возносились,
Возстали царства, и бысть свет -

какие чисто риторические, а вовсе не поэтические, преувеличения и крайности ! Державин ставить художнику и такую задачу:

Изобрази и то в картине,
Чтоб сей подобный грому, клик (народа)
В безмерной времени долине,
Как будто бы катясь, затих,

а также, чтобы "благодарный чувства" являли "пламень сердец" у людей, восклицающих

"Мы зрим в Фелице
Твое подобие, Творец!

Нет надобности удлинять перечисление таких совершенно нехудожественных и противных логике заданий, которые портят эту оду, заключающую и несколько превосходных мест, какова, напр., следующая молитва Фелицы пред бюстом Зороастра, под именем которого разумеется Петр Великий:

О Ты, Предвечный,
Который волею своей
Колеса движешь быстротечны
Крутящейся природы сей!
Когда Ты есь душа едина
Движенья сих огромных тел,
То Ты-ж, конечно, и причина
И нравственных народных дел.
Тобою царства возрастают,
Твое орудие цари,
Тобой они и померцают,
Как блеск вечерния зари.
Наставь меня, миров Содетель,
Да, воле следуя Твоей,
Тебя люблю и добродетель
И зижду счастие людей:
Да век мой на дела полезны
И славу их я посвящу,
Самодержавья скиптр железный
Моей щедротой позлащу.
Да, удостоена любови,
Надзрения Твоих очесь,
Чтоб я за кажду каплю крови,
Чтоб я за кажду каплю слезь,
Народа моего пролитых,
Тебе ответствовать могла
И чувств души моей сокрытых
Тебя свидетелем звала!

Стоит упомянуть, что две строки о "железном скиптре самодержавия" не разрешено было в 1798 г. повторить в новом издании, а предложено было Державину от имени императора Павла, чтобы он "но известному его в сочинении стихов искусству" переменил бы эти строки к чести своей, Державин не пожелал их изменять, и на месте их поставлены были точки¹⁰.

Целый ряд неизящных, неестественных и неправдивых образов встречается в стихотворении Державина "Утро" — и если Карамзин весьма высоко ценил эту вещь, то, конечно, лишь потому, что она представлялась все таки , выдающеюся среди множества других, совершенно уж слабых стихотворений, появлявшихся тогда, и тем, что тогда никто еще и не мечтал, до какой простоты и красоты будут доведены русские стихи — всего более, тем гениальным поэтом, который в год написания "Утра"-1800 г., -лежал еще в колыбели. Начинается это "Утро" (1800, II, 200) красивыми стихами:

Огнистый Сириус сверкающия стрелы
Метал еще с небес в подлунные пределы;

затем следует такая картина

Лежала на холмах вкруг нощь и тишина.
Вселенная была безмолвия полна,
А только ветров свист, лесов листы шептали,
Шум бьющих в камни волн, со скал потоков рев,
И изредка вдали рычащий лев
Молчанье прерывали -

но хороши же "безмолвие и тишина"! Далее, выводится мудрец, который с первыми лучами солнца

Возсел на мшистый пень под дубом многолетним
И вниз из-под ветвей пустил свой взор¹¹
На море, на луга, на сини цепи гор,

и созерцает картины природы просыпающейся; но эти картины, во-первых, таковы, что с одного пункта видеть их невозможно, во-вторых, и написаны иногда совершенно нехудожественно, напр.:

Там с шумом вержет кит на воздух вод стремленье,
Там челн на парусах бежит средь водных недр,
Там, выплыв из пучины,
Играют, резвятся дельфины,
И рыб стада сверкают чешуей,
И блещут чуды чрева белизной;
А там — среди дерев гора переступаете.:
Подъемлет хоботе слон и с древ плоды снимаете;
Здесь вместе два холма срослись
И на верблюде поднялись;
Здесь кролик под кустом лежит,
Глазами красными блестит.

Есть у Державина и еще одно стихотворение, правда, переводное, которое сплошь натянуто, напыщенно — именно "Целение Саула" (1809; III, 9 — 23). Державин туте близко подражал английскому поэту Броуну (1745 — 4766), который написал эту оду с дидактическою, так сказать, целью: она составляете часть его "Исследования о происхождении, связи и могуществе поэзии и музыки" и должна изображать, как пение Давида исцеляло больную душу Саула; но задача эта разрешена весьма неудовлетворительно: нет ни малейшей и психологической правды ни в том, какое действие приписывается тому или другому песнопению Давида, которых чуть не десяток, ни в изображении самого душевного состояния Саула под их влиянием. Только отсутствием у Державина тонкого художественного вкуса и может быть объяснен выбор такого оригинала, а по своему исполнению перевод этот является ясным свидетельством значительная упадка у Державина к этому времени и поэтической силы.

Наконец, несколько стихотворений посвящены Державиным совершенно непоэтическим темам, и этот коренной порок естественно повел к тому, что они вышли тоже совсем не поэтичны, — таковы, напр., "Павлин", "Радуга", "Фонарь". "Павлин" (1795; I, 480) представляет собою просто переложение в стихотворную форму описания этой редкой в древности птицы, сделанного Плинием и переведенного в "Реторике" Ломоносова; толкование, что это сатира на ген. — губ. Тутолмина, является большою натяжкою, да невыгодно и для самого Державина: как сатира эта вещь уже совершенно ничтожна. "Радуга" (1806; II, 380) начинается картиною этого небесного явления, нарисованною, для Державина, очень слабо; затем поэт взывает к Апеллесу, чтобы он изобразил радугу, но тут же сам говорить, что такая задача не по силам даже Апеллесу, и заключает это стихотворение — трудно сказать, призывом или просто суждением, — что надо воспевать Бога, Творца. Следующие две строфы — одна из середины, другая предпоследняя из десяти — дадут понятие о внешней форме этой пьесы:

О, Апеллес! взявши орудие,
Кисти твои, дерзкой рукой,
С разных цветов в миг полукружье
Сделай, составь твердой чертой,
Составь, и сзови зреть Афины
Картины.
.........
Бога воспой — смелым нареньем
Чистаго внутрь сердца взноси
Дух твой к Нему утренним пеньем,
Чтобы Творец, вняв с небеси,
Влиял чувств моих в глубину
Тишину.

Наконец, в стихотворении "Фонарь", написанном в 1804 г. (II, 292), Державин, старик, прославленный поэт, сенатор, не затруднился избрать темою просто представление с волшебным фонарем.

Гремит орган на стогне трубный,
Пронзает нощь и тишину;
Очаровательный огнь, чудный
Малюет на стене луну, -

т. е., просто на просто, на стене или на экране, является круглое светлое поле, — так начинается стихотворение; далее описываются восемь сменяющихся на экране картин описание каждой заканчивается повторением трех одинаковых строк. Картины эти таковы: лев бросается на ягненка; в море появляется "усатый, тучный рыбий князь, осетр", а рядом

... ужасный зверь всплывает
К нему из бездн,
Стремит в свои вод реки трубы
И, как серпы, занес уж зубы...
Исчезнь! Исчез.
Явись!
И бысть.

Новая картина: орел под облаками нападает на лебедя,

Клюет, терзает, бьет крылами
И пух летит, как снег полями.

Потом сменяются такие картины: здание вспыхивает от искр пролетающего метеора (?!), корабль разбивается о подводный камень, поле волнуется спелою рожью, смерть заносить свою ужасную косу над невестой, "отважный, дерзкий вождь счастливый" простирает руку к короне, но "Исчезнь! Исчез". Заканчивается "Фонарь" очень не оригинальными, а самыми мелкими рассуждениями на тему:

Не обаятельный-ль, волшебный,
Магический сей мир фонарь?

IV.

Если представляется возможность наблюдать, как разработаны одни и те же сюжеты или нарисованы подобный картины у писателей современников или близких друг к другу по времени, особенно, когда несомненно, что писатель, действовавший позже, не был простым подражателем, то это прекрасный случай подметить индивидуальные черты разных писателей, и видеть, какие идеи и образы особенно привлекали людей известной эпохи. У писателей, следовавших за Державиным, можно указать несколько таких мест, в которых они с Державиным значительно сближаются.

Что в "Горе от ума" стих "И дым отечества нам сладок и приятен" — есть стих Державина ("Арфа"), что эпиграф к пушкинской "Осени" — "Чего в мой дремлющий тогда не входить ум", и строчка в шуточном послании Пушкина к Катенину — "Не пью, любезный мой сосед"- тоже Державинские — ("Евгению". 1807; I, 409; "Философы пьяный и трезвый", 1789; I, 185), это давно указано. Но относительно Пушкина должно значительно пополнить список таких дословных повторений и присоединить много указаний таких случаев, где Пушкин самостоятельно перерабатывал то, что ранее было уже сказано Державиным¹²).

Вторая строчка в стихотворении Пушкина —

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись,

и пятая из стихотворения "Жил на свете рыцарь бедный" именно, упоминание, что он имел виденье

"Непостижное уму",

есть уже у Державина, первая — в стихотворении "Утешение добрым" (1804; II, 319), вторая — в стихотворении "Хариты" (1796; I, 495).

Строки в поэме "Пир в время чумы":

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Все, все, что гибелью грозить,
Для сердца смертного таить
Неизъяснимы наслажденья,
Безсмертья, может быть, залог -

конечно, надо сопоставить со следующим местом в Державинской оде "На смерть кн. Мещерского" (1779; I, 54):

Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся,
На то, чтоб умереть, родимся.
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает:

тут и там мысль об опасности, вызывающая представление об угрожающей смерти, приводить к мысли о бессмертии, но Державин лишь удивляется, что опасность не всегда заставляет человека думать о смерти, а Пушкин в бестрепетном упоении пред опасностью видит смутное предчувствие души, что она бессмертна.

Есть у Пушкина и у Державина сходство в мыслях, вместе с некоторыми оттенками различия и в следующих случаях: Державин говорить:

... природа в нас влила
С душой и отвращенье к злобе,
Любовь к добру и сущим в гробе ("Мой истукан", I, 423),

а Пушкин:

Два чувства равно близки нам,
В них почерпает сердце пищу:
Любовь к отеческим гробам,
Любовь к родному пепелищу;

слова в Пушкинской "Сцене из Фауста"

Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо, -

напоминают следующее место из Державинской оды "Безсмертие души" (1797; II, 5):

Отколе чувств по насыщеньи
Объемлет душу пустота?
Не оттого-ль, что наслажденье
Для ней благ здешних суета,
Что есть другой для нас мир краше,
Есть вечных радостей чертог?

Мысль о разных возрастах человека и о свойственных каждому различиях в отношении к окружающему, Державин в стихотворении "Четыре возраста" (1805; II, 349) выразил так:

Сколь счастливь, кто в жизни
Все возрасты вел,
Страшась укоризны
Внутрь совести зол!
На запад свой ясный
Он весело зрит, -

всем известны Пушкинские строки:

Блажен, кто с молоду был молод,
Блажен, кто во время созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел.

Есть, конечно нечто общее и в воспоминаниях обоих поэтов о прошедшей уже юности: у Державина ("На смерть кн. Мещерского", 1779; 1, 85):

Как сон, как сладкая мечта
Исчезла и моя уж младость:
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен,
Желанием честей размучен,
Зовет, я слышу, славы шум, -

у Пушкина:

Лета к суровой прозе клонят...
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль...

Стихотворение Державина "Призывание и явление Плениры" (1794; I, 407), написанное вскоре после смерти его первой жены, начинается так:

Приди ко мне, Пленира,
В блистании луны,
В дыхании эфира,
Во мраке тишины!
Приди в подобьи тени,
В мечтах, иль в легком сне, — и т. д.

у Пушкина "Заклинание" начинается такими словами:

О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихия могилы, —
Я тень зову, я жду Лейлы!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой, -

имел ли Пушкин в виду Державинское стихотворение, или совпадете тут случайно, сходство во всяком случае интересно.

Есть и еще образы и картины, общие обоим поэтам — и всегда ясно выдвигается и большая красота Пушкинских образов, и сила и музыкальность Пушкинского языка. Державин, напр., вспоминает ("Прогулка в Царском Селе, 1794; I, 301) что он

В прекрасный майский день....
... При гласе лебедей,

катался с женою в лодке; Пушкин говорить:

Весной, при кликах лебединых, —
Являться муза стала мне, -

почти одни и те же слова, картина та же, но насколько она у Пушкина и поэтичнее, и красивее!

Державин описывает наступление зимы так ("Осень во время осады Очакова", 1788; I, 157):

Борей на Осень хмурить брови
И Зиму с севера зовет.
Идет седая чародейка,
Косматым машет рукавом,
И снег, и мраз, и иней сыплет
И воды претворяет в льды.
От хладного ея дыханья
Природы взор оцепенел.
На место радуг испещренных
Висит по небу мгла вокруг,
А на коврах нолей зеленых
Лежит разсыпан белый пух.

Пушкин рисует такую картину

....И вот сама
Идет волшебница зима.
Пришла, разсыпалась, клоками
Повисла на суках дерев,
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов,
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою
Блеснул мороз....

Две строки в стихотворении Державина "На рождение Гремиславы" (1796; I, 491):

Какие разные народы,
Язык, одежда, лица, стан!

конечно, напоминают Пушкинские:

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!

В стихотворении на смерть вел. кн. Александры Павловны ("Эродий над гробом праведницы", 1806; II, 368), у Державина есть выражение "Сотрясшиий (в смысле "отрясший") тлена суеты" — у Пушкина, конечно, лучше, и логичнее, и красивее

Твоим огнем душа палима
Отвергла тлен земных сует.

Изящная, истинно классическая картинка Пушкина:

Взгляни на милую, когда свое чело
Она пред зеркалом цветами украшает,
Играет локоном, и верное стекло
Улыбку, хитрый взор и гордость отражает, -

есть краткое и несравненно более совершенное, если только не абсолютно совершенное, выражение того же, что хотел нарисовать Державин, говоря ("Любушке", 1802; II, 275):

Не хочу я быть Протеем,
Чтобы оборотнем стать,
Невидимкой или змеем
В терем к девушкам летать;
Но желал бы я тихонько
Без огласки от людей
Зеркалом в уборной только
Быть у Любушки моей:
Чтоб она с умильным взором
Обращалася ко мне.
Или-б, сделавшись водою,
Я ей тело омывал,

и так далее, еще 40 строк. Писал ли Пушкин в данном случае самостоятельно, или был на эту тему наведен Державиным, или, наконец, оба поэта остановились на теме, уже ранее кем-нибудь намеченной, — все равно, сравнение двух картин одинаково любопытно.

Есть у Державина нечто, напоминающее даже письмо Татьяны. Тут не может быть никакой речи о той или другой степени зависимости чудного Пушкинского отрывка от этого произведения Державина: оно оставалось ненапечатанным до 70-х годов XIX в.; здесь можно, поэтому, только лишний раз выразить удивление, как прекрасно умел Пушкин раскрывать движения души, да сказать в великую похвалу таланту Державина, что он коснулся тех же струн, которые потом так дивно зазвучали под перстами Пушкина. Но что раньше привести, стихи Пушкина или Державина? кончить ли лучшим, или сначала сказать то, что почти неудержимо изливалось из под пера влюбленной девушки? Татьяна писала:

Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой.
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой. . . .
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... Нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: "вот он"!
Не правда-ль, я тебя слыхала,
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?

Рядом с этой благоуханной поэзией чуть не виршами покажутся следующие стихи Державина ("Письмо к супругу", 1779; II, 261), по общее по содержанию в них есть:

Не с самых ли тех пор, как я узнала свет,
Не с самых ли пелен, со дна как я родилась,
В супруги я тебе судьбой определилась?
Конечно, это так! Едва я стала жить,
Уж мне назначено тебя было любить;...
...Уж некий тайный глас в груди моей вещал,
Любовником тебя, супругом называл!
Не знала я тебя, но я тебя искала,
Не зрела я тебя, но зреть тебя желала...
... Душе моей тебя, тебя не доставало...
... Предстал лишь только ты — как некий сильный бог
Единым взглядом мне ты чувства все возжог,..
... И сердце нежное сказало: "это он!..

Особенно интересный материал для подобного рода сравнения представляет известная, можно сказать классическая шутка Пушкина

Лук звенит, стрела трепещет,
И клубясь издох Пифон,
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон.

Есть известие, что Пушкин сказал это экспромтом, с присоединением еще куплета:

Кто-ж вступился за дракона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан!,

когда у одного из их общих знакомых Андрей Ник. Муравьев разбил нечаянно статуетку Аполлона Бельведерского. Возможно, что последний куплет и вылился у Пушкина экспромтом, но начало, вероятно, уже ранее предносилось в его воображении: едва ли он не знал, что Державин уже дважды обращался к этой картине; и вот, что написал Державин по такому поводу, по которому Пушкин все, что нужно, сказал в блестящем четверостишии. В оде "Любителю художеств" (1791; I, 255) Державин говорил:

Я вижу, вижу Аполлона
В тот миг, как он сразил Тифона (sic)
Божественной своей стрелой.
Зубчата молния сверкает,
Звенит в руке священный лук,
Ужасная змея зияет
И в миг свой испускает дух,
Чешуйчатым хвостом песок перегребая
И черну кровь ручьем из раны испуская.
Я зрю сие, и в миг себе представить мог,
Что так невежество сражает света бог.

Через несколько лет, престарелый поэт опять обратился к той же картине и в стихотворении "Поход Озирида" (4805,11, 358) нарисовал её — на этот раз более ухищренно:

Или то Фив (sic) лучезарный,
Милый бог света идет?
Стрел за спиной быстропарный
Тул он гремащих несет.
Двурожец в руках,
Огнь быстрый в очах,
Гнев на челе,
Ищет Тифона он страшного в мгле,
Видит — и в миг напрягает
Вервью кленову стрелу,
Вержег — и рог содрагает,
Воет стрела — и в мглу
Луч улетает,
Свищет, сверкает,
С треском разить
Грудь острием, сталь чешуйна звенит,
Кровь по хрупчату
Вьется песку;
Злобу зубату,
Адску тоску
Льет князь тьмы зевом,
Крылья и хвост
Бьет, и пыль с ревом
Когтьми дерет;
Яд потаенно
Блещет, шипит,
Фив зрит презренно,
Лук лишь гремит.

Эти сопоставления мелки, если брать их каждое отдельно; но взятые вместе, они очень ясно показывают, какое блестящее развитие получил русский язык, какой высоты достигла русская поэзия благодаря многим высокоталантливым писателям, и особенно такому гению, как Пушкин. В сиянии этого великого поэта совершенно померкла слава Державина, столь гремевшая прежде; но сам Пушкин Державина очень ценил и почитал. Он с теплым чувством вспоминал:

И славный старец наш царей певец избранный,
Крылатым гением и музами венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек незнаемое мной;

он гордился, что его, юношу, "старик Державин" заметил "и в гроб сходя благословил"; не надо, поэтому, забывать и того, что Пушкин во многих случаях не счел ниже своего достоинства коснуться тех же тем и картин, каких касался до него Державин¹³.

V.

Условия, в каких стоял Державин и как поэт, и как общественный деятель, способствовали тому, что в нем развилось некоторое самомнение, что он переоценивал себя и как писателя, и как человека: он не стесняясь высказывал, что признает за многими своими произведениями исключительное значение, подчеркивал, что исполнились его "пророчества" относительно императора Александра и относительно Наполеона, он, наконец, говорил о себе, как о человеке исключительно честном, правдивом и нелицеприятном, хотя и в его "Записках" и в его произведениях нетрудно заметить многое такое, что о нелицеприятности не свидетельствуете. Но, действительно, Державин не только обладал крупным, хотя необработанным и несколько даже грубым, или по крайней мере угловатым, талантом, он и как личность представлял собою явление во всяком случае — не банальное; какой то особый "образ был на нем означен", в жизни его были моменты и эпизоды, подобные которым могут быть указаны в биографии лишь немногих.

По семейным преданиям первое слово, которое он сказал в младенчестве, под впечатлением вида блестящей кометы, было слово "Бог", — и он заслуженно прославился одою "Бог"; стихотворения иногда слагались в его голове во время сна: одно из них он прямо и записал, как только проснулся, другое написал непосредственно под впечатлением сновидения; самую оду "Бог" он составил, находясь в состоянии какого то экстаза: проснувшись внезапно из глубокого сна, он увидел, казалось ему, кругом себя какое то сияние, — он кинулся к столу и докончил недописанную оду, обливаясь слезами, так что последние строки ее верно изображают состояние, в котором поэт её оканчивал ("Объяснения", III, 476, 599, 600). А каких событий был он свидетелем, на какие эпизоды привелось ему отзываться: две войны, потрясшие до основания Оттоманскую Империю, взятие Варшавы, переход через Альпы, Отечественная война, взятие Парижа — какому лирику представлялись сюжеты более грандиозные?!

Полно значения было и одно из последних появлений Державина в публике, на выпускном экзамене в Лицее, где Пушкин читал пред ним свои "Воспоминания в Царском Селе". Это была воплощенная в лицах встреча славного прошлого с великим грядущим. Старец, признанный первый писатель своего времени, увенчанный и литературною славою и высокими общественными почестями, слушал гениального юношу, который читал пред ним свои прекрасные стихи на ту же тему, какой и он коснулся в своем последнем значительном произведении. Творец оды "Бог" и "Водопада" не мог не понять, что пред ним настоящее светило, тот, кто "ударит по сердцам с неведомою силой" и останется славен, "доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит". За два года пред тем Державин такими словами заключил свой "Гимн лиро-эпический":

Но, солнце, мой вечерний луч!
Уже за холмы синих туч
Спускаешься ты в темны бездны,
Твой тускнеть блеск любезный
Среди лиловых мглистых зарь,
И мой уж погасает жарь;
Холодна старость дух, у лиры глас отъемлет,
Екатерины муза дремлет,
И юного царя,
Днесь вслед орлов паря,
Предшествующих благ виденья,
Что мною в день его рожденья
Предречено, — достойно петь
Я не могу младым певцам греметь
Мои вверяю ветхи струны,
Да черплют с них в свои сердца перуны
Толь чистых, ревностных огней,
Как пел я трех царей.

В тот момент, когда читал свои стихи Пушкин, в уме восхищенного лирика не должна ли была пронестись мысль, что тут и совершается передача славной лиры, что он видит своего преемника, и такого преемника, о каком едва ли смел он и мечтать? Старик был глубоко взволнован... А юноша, с неизъяснимым волнением читавший свои стихи пред тем, при произнесены чьего имени дрогнул его голос, пред тем, кто был увенчан тою славою, о которой он мечтал, которая ему уже улыбалась, и смутно предугадывавший, какие таятся в нем силы, — что должен был он чувствовать, видя, что "нашел созвучья своим созданиям" в этом поэте? какие мысли проносились в его гениальной голове, что светилось в его восторженных очах, в его оживленном взволнованном лице? Какой момент! Какой сюжет для художника, который соединить высокое мастерство живописца с глубоким пониманием тонких душевных движений и с достаточным знанием тогдашнего быта и житейских отношений!

Наконец, необычно было и расставание Державина со своей музой. Как иногда лампада пред тем, чтобы совсем погаснуть, вспыхивает более ярким светом, так пред кончиною Державина вспыхнул в последний раз его угасавший под бременем лет талант. 74-плетним старцем, на одре болезни, с которого ему уже не суждено было подняться, менее чем за три дня до смерти, Державин написал — так дрожавшею рукою, что дальше ничего уже невозможно было и разобрать, — следующие восемь строк, которых, конечно, не постыдился бы никакой поэт:

Река времен в своем стремленьи
Уносить все дела людей
И топить в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!

Борисоглебск.
29 XII 1918 г. — 3 XI 1919.

Примечания

1. Все ссылки сделаны на академическое (второе) издание "Сочинения Державина с объяснительными принечаниями Я. Грота". В этом издании почти безупречном, во всяком случае, — вместе с изданием сочинения Батюшкова под редакцией Л. Н. Майкова и В. И. Саитова-лучшем, чем какое либо другое издание сочинений какого либо русского писателя, собрано почти все, что нужно для суждений о Державине и его деятельности. Только два-три замечания сделано ниже не на основании материалов, соединенных в ЭТОМ издании.

2. Самая замечательная из написанного до сих пор статья о Державине, статья принадлежит Белинскому; она появилась еще в 1843 г, когда было неизвестно еще многое из написанного Державиным; кроме того, критик не коснулся там некоторых вопросов, выдвигаемых в настоящей заметке.

3. Писать в честь Екатерины Державин стал очень рано: уже в 1767 г. он написал "Оду Екатерине II", остававшуюся неизданной до появления в академическом издании (III, 184); в числе напечатанных в 1774 г., "Од сочиненных при горе Читалагае" есть "Ода на день рождения ее величества"; в академическом же издании явилась впервые "Песнь Екатерине И", написанная в И779 г.; произведения эти не замечательны. Прогремела "Фелица", написанная в 1782 г.; за нею быстро последовали: "Благодарность Фелице", "Видение мурзы" (1783); "изображение Фелицы", "На путешествие ее величества" (в Белоруссию, 1780); "Надпись к портрету Екатерины". (1789, 1791); в 1796 г. напечатаны "Надгробная песнь" и "Эпитафия" Екатерине И; произведения в ее честь, более мелкие, в свое время не изданные-см. т. III 183, 184, 188, 230, 267, 269, 286, 287.

4. У Державина: "Боролся с твердой с ним душою" и "небесных вождя сил"-стихотворение не отделано. В академическом изданий сочтено было необходимым слово "Суворова" заменить точками; по времени написания этого стихотворения и по самому его содержание ясно, что тут надо читать именно это славное имя.

5. "Письмо о достоинстве" — Собрание сочинений, изд. II, т VI, 346.

6. Акад. Грот ошибается, говоря — I, 253, что это бывает у Державина редко.

7. Заметим вообще, что ударение на предлоге почти не допускалось в церковно-славянском языке, было сравнительно редко и в русском языке XVIII н. и только постепенно стало почти обычным.

8. II, 127, 181, 194, 197, 198, 228, 246, 205, 268, и др.; III, 110, 114,162, 170, 177 и др.

9. Кроме названия ода Державина ничего не имеет общего с Vision of Mirza, Адиссона-Spectator, № 159, хотя произведете это могло быть известно Державину по переводу Козицкого в "Ежемесячных Сочинениях", 1757, 345 — 354; есть "Видение мурзы" и в Утреннем Свете", 1778, III, 285 — 297: произведение Адиссона представляет собою аллегорическое изображение людской жизни.

10. В одном из примечаний к этой оде Грот говорить, что в характеристике Рафаэля "всего замечательнее второй стих — Творец искусством естества". Здесь выражается весьма верное эстетическое понятие: этот стих показывает, что Державин считал художника не подражателем природе, а воспроизводителем ее, понятие, до которого умели возвыситься немногие только писатели Х?III в." (I, 203). Напрасно ищет Грот в словах Державина выражение его взгляда на такой отвлеченный и тонкий вопрос; наверно, Державин над ним вовсе не задумывался; в тогдашнем образованном русском обществ вопросами искусства, можно сказать, совсем не интересовались, а программы, предлагаемые Державиным в этой самой оде, делают совершенно несомненным, что в этом отношении Державин никак не стоял выше своих современниковъ.
В другомт, примечании Грот, повторив стихи:

Представь мне, в мысли восхищенной,
Сходила бы с небес она;
Как солнце грудь, в ткани зеленой,
Рукой метала семена" (I, 198)

говорить: "Эти два стиха неясны; между тем они именно так печатались при жизни Державина и согласны с рукописями... Кажется, смысл их такой: чтобы она, имея грудь, сияющую как солнце, и покрытую зеленой тканью, рукой метала семена" (I, 209). Нет никакого сомнения, что в данном случае все дело в неустановленности еще тогда правил размещения знаков препинания; смысл совершенно ясен, если только напечатать:

"Сходила бы с небес она
Как солнце; грудь в ткани зеленой" и т. д.

11. В стихотворении 1811 г., "Сретение Орфеем солнца" Державин сказал (III, 61) в таком же роде:

"Очи летят на краем".

12. Следить за всеми подобными совпадениями у других поэтов я не стану, но как пример противоположный, можно указать, что в книге "Виргилиевы Георгики", перевод Раича, весьма внимательно рассмотренном Российскою Академиею в 1821 г. (Сухомлинов, История Росс. Акад., т.?III, 247-263), оказался стих, "Чешуйчатым хвостом песок перегребая", тоже Державинский, что осталось не отмеченным.

13. Указание подобных совпадений Пушкинских произведений со стихотворением Карамзина, тоже всегда с выгодою для Пушкина, сделано мною в статье: "О стихотворениях Карамзина", напечатанной в "Старине и новизне" за 1917 г.